Вагончик тронулся…

 

 

 

Нюра работала в привокзальном буфете. Станция была промежуточной, поэтому поезда останавливались тут редко и, самое большее, минут на пятнадцать. Но девушка не унывала, ведь это единственное место в округе, где можно увидеть людей. От них, от приезжих, она и ждала счастья. Мечтала, как, нарушая расписание, притормозит у платформы столичный экспресс, и сойдёт с него прекрасный принц, который всю жизнь только и ждал встречи со скромной буфетчицей из Крюковки.

В каждом заходящем перекусить мужчине она видела скитальца, отыскивающего свою судьбу. Старательно заглядывала ему в глаза и пыталась представить себе, как бы она смотрелась рядом с ним.

Но проезжающие чаще всего были пусты и мелочны, торопливо толкались у стойки, морщились, глядя на синеватые варёные яйца под майонезом и зелёные сосиски двадцать пятой свежести, покупали сникерсы и сигареты. И догоняли свои отправляющиеся поезда.

Позже Нюра и сама стала встречать составы. Она пекла пирожки, жарила семечки, варила картошку с укропом, аккуратно упаковывала порциями и предлагала выходившим из вагонов засидевшимся пассажирам. Те разминали затёкшие члены и с удовольствием покупали у симпатичной девушки вполне приличную на вид еду. Дополнительный доход, конечно, радовал Нюру. Но и досаждал, ведь цель у неё совершено иная. Пока поезд стоял, удавалось пробежать вдоль него всего пару раз. А это катастрофически мало для судьбоносной встречи.

Анютка с жадностью заглядывала в окна в надежде увидеть там своего принца. Мятые заспанные лица транзитных пассажиров, пьяные физиономии командированных, откормленные ряшки семейных, обвешанных баулами и сопливыми детьми, тупые обкуренные лики алконавтов – ничего, за что мог бы зацепиться взгляд.

Несолоно хлебавши она возвращалась в грязный привокзальный буфет, основными посетителями которого были мухи и невесть откуда залетевшие бомжи. Для подкрепления гнилых организмов, бродяги клянчили у неё хоть каплю ядрёного пойла, значившегося на ценнике жигулевским пивом, и долго тёрли за жизнь.

– Дура ты, Нюра, послушай лучше, как жить надо, – бескорыстно предлагали они ей очевидные результаты своих проб и ошибок, пытались предостеречь и наставить её на путь истинный. Но Нюра, и правда, была дурой, не слушала чужих душераздирающих историй, не набиралась стороннего горького опыта. Она мечтала хлебнуть из своей собственной чаши.

За каким фигом ей чужой опыт, когда у неё и своих проблем вагон и маленькая тележка? Вот, вынуждена торчать тут, в этой дикой Крюковке на краю света, потому что старенькие родители часто болеют и требуют ухода и помощи. Она не рванула в город, как её сверстники. Не выучилась. Осталась дома. В маленькой придорожной деревушке из десяти хаток у заплывшего ряской пруда.

Мужиков, особенно молодых, в деревне не осталось. Повывелись, как тараканы от мобильной связи. Впрочем, и с покрытием в этих забытых Богом ебенях тоже напряжно. На хуторе-то и свет дают с перебоями, и телевизор ловит всего два канала. А из мужского населения осталось трое доходяг, не просыхающих ни днём, ни ночью. Но они, во-первых, уже оприходованы, а во-вторых, не в счёт. Не годятся для счастья.

 

Ах, как хочется счастья двадцативосьмилетней девушке! Без сомнения, тонкой натуре, которой удалось осилить-таки одну очень тяжёлую и серьёзную книгу, перевернувшую все её представления о мире.

Вообще-то Нюра мало читала, да и где взять книги, если до ближайшего райцентра два часа пилить на проходящем? Ездила, конечно, но всё больше за лекарствами, продуктами, одеждой, если удавалось скопить копейку. До книжных развалов уже не доходила, и рук не хватало, и денег.

А «Доктора Живаго» Б. Пастернака забыл на буфетной стойке случайный пассажир, выскочивший выпить кофейку и едва не оставшийся в Крюковке навсегда. Не вышло. Как отчаянно ни строила ему глазки буфетчица, как ни приглаживала свою растрепавшуюся химическую завивку, он купил сигарет и, посмотрев на сомнительную жидкость, выставленную Нюрой на аккуратном блюдечке, специально предназначенном для таких заказчиков, поморщился и выскочил на перрон догонять свой поезд.

Книга сначала не давалась. Язык был вязок и непонятен. Действующие лица не запоминались, не цепляли. Но стимул оказался уж больно велик. Понять. Что читают они, заезжие принцы, о чём думают, чему радуются, о чём мечтают. «Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу, кто ты…» – повторяла Нюра услышанную по телевизору фразу и, делая над собой волевое усилие, ещё и еще раз приступала к тяжкому чтению. Наконец, после многократных атак, Пастернак покорился ей, сдался со всеми потрохами. И хотя в книге осталось для Нюры множество тёмных и скучных мест, общую концепцию она, видимо, уловила или почувствовала.

И затосковало её нутро по какой-то неведомой, трагически насыщенной настоящей жизни, в которой есть любовь и смерть, и война, и страсти, разрывающие сердце. И теперь в каждой мало-мальски приличной мордашке она пыталась угадать интеллигентного и тонкого Юрия Андреевича Живаго. И всей душой мечтала стать для него той самой Ларой, которая помогает выжить в тяжёлые времена и которой хочется посвящать прекрасные строчки.

Нюра выучила стихи из книги и, смахивая крошки со столиков, смотрела на затянутые морозными узорами окна и думала о любви. «Мело, мело по всей земле, во все пределы, свеча горела на столе, свеча горела…»

 

Любовь где-то задержалась. И как ни старалась Нюра, как яростно ни мечтала, ни один поезд не сходил с рельс рядом с Крюковкой, ни один интеллигентный врач или поэт не задерживался на промежуточной станции больше положенного стоянкой времени. И счастье, так мучительно ожидаемое, улетало в трубу, пропитываясь отвратительным железнодорожным запахом, стылостью и тоской.

Нюра старалась не унывать, но годы шли, ничего не меняя в её скудной на впечатления жизни. Когда ей исполнилось тридцать три, что-то вдруг выключилось в ней. Потухла надежда в глазах, безнадёжно отросла химическая завивка, вышли из моды давно не обновляемые наряды. А вся Нюра сосредоточилась в злобном укоре, который ежедневно бросала жизни за то, что та не дарит ей желанного счастья.

Нюра стала потихоньку выпивать, чтобы заглушить тоску и развеять мрачную предопределённость своего убогого существования. На какое-то время водка отключала мозги и расцвечивала серый перрон фантастическими оттенками безудержной радости. Тогда Нюра была особенно приветлива и весела с проезжающими, кокетничала с ними и смело предлагала остаться в Крюковке навсегда.

На её недвусмысленный призыв клюнул однажды застрявший в отстойнике вагон с гастарбайтерами. Заметив на перроне смазливую мордашку ещё вполне приличной, но подвыпившей женщины, ребята затащили её в вагон и оприходовали всем коллективом, будто последний раз вкусили женского тела перед долгим воздержанием.

А потом, когда вагончик тронулся, столкнули утешницу, потерявшую вид и сознание, в сухую траву придорожного оврага.

Ночью пошёл ранний снег. Нюра очнулась от пробравшей до костей сырости и холода. Она смотрела в огромное кровоточащее звездами небо и в голове стучали забытые строчки:

Вдали было поле в снегу и погост,
Ограды, надгробья,
Оглобля в сугробе,
И небо над кладбищем, полное звёзд…

Она с трудом поднялась и поплелась домой. Мать тревожно забормотала что-то, заворочалась в постели.

– Это я, мам, всё нормально, спи.

 

Через месяц, когда телесные раны затянулись, а душевная – упала так глубоко, что и не достать, Нюра узнала, что беременна. Сначала испугалась, потом подумала о своём издавна лелеемом счастье. И решила больше не сопротивляться жизни, зачем-то так грубо наказавшей её за укоры. Пусть всё идет, как идёт. «И на том спасибо, главное, жива осталась», – думала она, глядя на остывающие осенние рощи. И, смахивая крошки с буфетного столика, шептала:

Ещё пышней и бесшабашней
Шумите, осыпайтесь, листья,
И чашу горечи вчерашней
Сегодняшней тоской превысьте.

 

Когда-то страдания и настоящая физическая боль казались ей привлекательными, будто были атрибутом особой избранной жизни. Теперь она сама испытывала их и не находила в них ничего романтического.

Анютка стала потихоньку готовиться к материнству. Вязала и шила, побелила дом, сама залатала крышу (отец был уж совсем плох), купила в райцентре детскую кроватку. Жизнь её наполнилась новым смыслом. Она больше не встречала поезда. Просто не успевала.

 

Судьба, вероятно, простила её, потому что однажды выплюнула на стылый перрон заблудившегося пилигрима. Он был прилично одет и ещё не стар. Но совершенно в зюзю пьян. Ввалившись в буфет, мужчина шумно плюхнулся за столик. Поднял глаза на Нюру и вдруг, покачиваясь из стороны в сторону, громко начал декламировать:

Я кончился, а ты жива.
И ветер, жалуясь и плача,
Раскачивает лес и дачу.
Не каждую сосну отдельно,
А полностью все дерева…

Что-то ёкнуло внутри у Анюты и, подчиняясь неминуемому внутреннему зову, она подошла к столику и всем существом потянулась к странному посетителю.

Вагончик, из которого он вышел, тронулся, унося колёса в южную сторону, а мужчин внутри – к тёплому морю и горячим женским телам. Но раскалённый Нюркин взгляд был обращён к единственному мужчине, наконец, оставшемуся в Крюковке. Её губы сами собой зашевелились:

И это не из удальства
Или из ярости бесцельной,
А чтоб в тоске найти слова
Тебе для песни колыбельной.

Ощутив невероятное совпадение душевных обертонов, декламатор вздрогнул, вскочил навстречу Анюте, зацепился за край стола, упал обратно на стул и, не в силах справиться с качкой, рухнул лбом в солонку. И буфет заполнил мелодичный, вполне интеллигентный храп.

Вне себя об счастья, Нюра аккуратно увязала пришельца в узелок и поволокла домой…