Тетраграмматон

 

Постмодернистская шарада

 

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за декабрь 2023:

 

На чтение потребуется полчаса | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Нет никакого конца книги, и нет никакого начала письма.

 

Жак Деррида

 

 

Введение

 

Помнится, году эдак в 1995 я написал небольшую биографическую статью о Николае Успенском^[1], помещённую в среднетиражном литературном журнале «Пасынок России». Тогда это было в новинку – Успенский уже прочно перешёл в категорию забытых русских писателей, да и популярны были в основном заграничные авторы. Сейчас, конечно, наша страна развернула вектор истории в противоположную сторону, так что славянофильской риторики теперь с избытком. Но тогда, в 1990-е, писатели-почвенники казались если не анахронизмом, то чем-то неуместным на торжественном балу западной культуры.

Тем не менее, моя статья, опубликованная в солидном журнале, вызвала определённый читательский интерес. Хотя у неё оказались и хейтеры. Я помню, критик какой-то бульварной газетёнки с подходящим его интеллектуальному уровню псевдонимом ГМ03 изрядно порезвился в своей хамской рецензии – и так, и сяк над моим текстом издевался, словно в соответствии с карикатурой Хельмута Бидструпа, посвящённой критикам. Бормотал, скулил, тявкал, как маленькая злобная собачонка, – кому сейчас нужен Успенский, когда, наконец, пошли переводы битников и классиков «грязного реализма». Я, конечно, не особенно расстроился – не всем дано понимать творчество Успенского. Где-то гранки этой статьи у меня до сих пор лежат, но найти не так просто. У меня квартира как архив, я же историю русской литературы в университете преподаю – постоянно с книгами работаю, должно лежать всё под рукой.

Конечно, одним литературоведением моя причастность к слову не исчерпывается. Я и сам творчеству не чужд, хотя об этом немногие знают. Написал три повести и тридцать рассказов. Одна повесть пока ждёт своего часа, а две другие опубликованы, пусть и в журналах. Книги издавать удовольствие нынче дорогое. Да и хлопотное. Редактура, вёрстка, обложка – сколько времени на всё нужно! Мне и с научными работами возни хватает, не до художественных книг.

Однажды, когда я объяснял своим студентам литературный процесс 1860-х, в который мощно вошёл Николай Успенский, дебютировав с рассказом «Хорошее житьё» в «Современнике»^[2], меня внезапно посетила мысль – а почему бы не написать про Успенского художественное произведение. Ведь снимают же биографические фильмы, и такие постановки даже успехом пользуются у зрителей, так почему бы не создать что-то вроде художественной биографии? Такие произведения тоже, конечно, имеются, ведь ничто не ново под луной – истина времён Шекспира. Однако сочинений про Успенского явно не хватает. Эта фамилия больше ассоциируется с Эдуардом Успенским или, в лучшем случае, с братом Николая Глебом.

О Глебе Ивановиче работ немало вышло – мой университетский профессор Николай Александрович Милонов^[3] сколько написал! А вот Николай Васильевич, увы, в тени истории. Помню, во время подготовки дипломной работы о творчестве Глеба Ивановича (конечно, под руководством профессора Милонова), я случайно познакомился с сочинениями его двоюродного брата. Его повести и рассказы меня поразили, хотя профессор Милонов не разделял моего восторженного отношения к Николаю Успенскому. Дописывал диплом я без энтузиазма, но, конечно, получил свою законную четвёрку. Мой научный руководитель был несколько расстроен качеством текста, ведь, как он мне сказал в коридоре близ кафедры русской литературы, я бы мог справиться и лучше. Но всё-таки дал мне рекомендацию в аспирантуру, где, правда, мне пришлось забыть об идее диссертации о Николае Успенском, ведь профессор Иванюк^[4] считал эту тему несущественной.

Читая современную прозу, особенно так называемых модных писателей, я часто не вижу в их произведениях ничего выдающегося. И сама собой приходит мысль, что на эти же сюжеты я бы лучше смог написать. Возможно, это нескромно – признаваться в своих писательских амбициях, но кто прочтёт мой дневник? Не думаю, что достигну такого уровня признания, что каждое моё написанное слово будет вызывать пристальный интерес исследователей и читателей.

И, тем не менее, я бы хотел быть замеченным литературной критикой и, возможно, из скромного доцента перейти в разряд полновесных писателей, благо творческих идей немало. Было бы только время на их реализацию.

Я начал писать текст о Николае Успенском однажды вечером, после дневной лекции о творчестве его двоюрного брата Глеба Успенского. Студенты, что меня удивило, слушали внимательно, даже вопросы задавали. Я, честно, не знал, что теперь думать – то ли я так хорош как лектор, то ли современная молодёжь не только в телефонах сидеть способна, но и проникаться настроениями и чаяниями людей навсегда ушедшей поры.

Николая Успенского, конечно, в университетах не изучают. Так, упоминают походя, чаще с оттенком равнодушия или даже пренебрежения, разные авторы статей. С советских времён его книги никто не издавал, хотя я подавал эту идею одному издателю, с которым меня познакомил на одном литературном вечере редактор журнала «Современная проза», где были опубликованы две мои повести. Но редактор ожидаемо заявил, что это нерентабельно. Доход от этого предприятия получить будет сложно, ведь кто помнит теперь Николая Успенского, а сколько денег в издание нужно вложить! Это и авторские права, и обложка, и тираж. Даже стандартный для не слишком популярной литературы тираж в 3 – 4 тысячи экземпляров кто раскупит? Школьники и студенты Успенского не изучают, а взрослые читатели не знают в основной своей массе. Кроме того, интернет сейчас серьёзный конкурент книгопечатанию. Проще читать онлайн или скачать на компьютер, чем книги покупать. Лишь немногие библиофилы, вроде меня, любят держать в руках книгу, ценят полиграфию и даже запах типографской бумаги.  

Я вынужденно согласился с издателем, заодно с грустью подумав, что моя давняя диссертация, посвящённая редакционной политике журнала «Современник» 1860-х гг., за которую мне присудили учёную степень кандидата филологических наук на диссертационном совете ЕГУ им. И. А. Бунина, никак не поспособствовала популяризации имени Успенского среди читателей. Она осталась исключительно научным, а значит, незаметным для широкого круга явлением, хотя, насколько я знаю, выдержки из неё использовали журналисты для немногочисленных газетных статей о «Современнике». 

Так вот, рассказ об Успенском я начал с описания литературного процесса 1850-х, времени, когда состоялись первые публикации Николая Васильевича в журнале «Сын отечества»^[5]. Творческий путь Успенского мне неплохо знаком, но вот в знании литературного фона эпохи обнаружились досадные пробелы. Конечно, я сразу обратился к трудам Вадима Баевского^[6] и Николая Скатова^[7], выдающихся специалистов по русской литературе XIX века, но этим не смог удовлетвориться. В их книгах не хватало духа самой эпохи, борьбы литературных школ и просто отдельных писателей за внимание читателей того времени.

Поэтому я пошёл за консультацией к профессору Литвину. Он считался крупным специалистом в области компаративистики^[8]. Я читал его монографии, посвящённые литературным связям между Пушкиным и Байроном, Львом Толстым и Виктором Гюго и был восхищён широтой его познаний. То, что мне надо, чтобы написать вводную литературно-историческую главу.

Профессор Литвин по счастью приехал к нам в университет прочесть курс лекций по компаративистике. Читал он для старших курсов, ибо, как он сам говорил, сравнительно-исторический метод предполагает знание базовых основ теории литературы и национального литературного процесса, а младшекурсники ещё не избавились от школьного схоластического обучения. Я дождался окончания его лекции, посвящённой критике В. Г. Белинским религиозного самодурства Н. В. Гоголя в «Выбранных местах из переписок с друзьями», и подошёл к нему. Он как раз складывал свои записи в портфель.

 

 

Разговор с профессором

 

– Это вы мне сложный вопрос задали, прямо сходу не ответишь. Давайте в университетское кафе пройдём. Выпьем кофе и спокойно побеседуем. Что скажете? – Профессор внимательно смотрел на меня, ожидая ответа.

Конечно, я был согласен. У меня окно между лекциями в два часа. Я и так собирался заняться литературными изысканиями в научной библиотеке. Но разговор с профессором будет не менее полезен для моего труда об Успенском, чем штудии библиотечных книг. Сомневаюсь, что кто-то в России лучше него знает литературный ландшафт того времени.

Мы спустились на этаж ниже лектория и прошли в уютное небольшое кафе. Посетителей было мало – всего два столика занято. Я порадовался этому – никто не помешает нашему разговору. Особенно студенты утомляют. То по поводу пересдачи спрашивают (я довольно строгий преподаватель), то вопросы по курсовой неуместно задают. А так хочется в тишине посидеть во время обеда! Возможно, из-за усталости от преподавания я и подумываю посвятить себя сочинительству. Чтобы меньше видеть людей и больше работать с книгами.

– Вы меня спрашиваете о влиянии на Успенского литераторов того времени. – Профессор налил в кофе сливки и тщательно размешал. – Дескать, за каждым новаторством непременно стоит традиция. Исходя из вашей логики, новаторство – это лишь некоторый выход за рамки, своего рода эволюционный скачок, если воспользоваться термином из биологии. Безусловно, влияние было, но в случае Николая Успенского, как мне кажется, гораздо важнее сама его жизнь. Он же не из дворян был, не из господ. Жизнь повидал во всём её многообразии. И уже с ранних лет познал все её тяготы, которые, допустим, Тургеневу или Толстому, в силу их аристократического происхождения, были просто неведомы.

Я бы сравнил Успенского с Чарльзом Буковски^[9] – для них обоих окружающая их реальность была основным материалом для произведений. Они оба очень хорошо знали жизненные типы и умели давать звучать в своих произведениях голосам улицы. И, будучи по социальной своей роли во многом такими же маргиналами, отщепенцами, как герои их книг, Успенский и Буковски позволяли себе изображать народные типажи без интеллигентского романтизма и барской мечтательности, которая, например, была даже у Толстого. Он ведь полагал, что у народа якобы есть особая духовность, которой давно лишился привилегированный класс.

Профессор отпил кофе и посмотрел в телефон – не пришло ли сообщение. Очевидно, нет, так как профессор через пару секунд убрал сотовый в карман пиджака и поспешил интеллигентно объясниться.  

– Жду весточки от издателя. На днях должна моя книга выйти, посвящённая поэтике Тютчева. Называется она так – «Художественный мир Ф. И. Тютчева в компаративистском разрезе». Мне показалось, завлекательный заголовок. Вы, кстати, знаете, что Тютчев любимый поэт многих компаративистов? Ваш научный руководитель Борис Павлович Иванюк тоже его ценит. Тютчев и Тургенев прямо воплотили в себе основную мысль компаративистики – взаимовлияние разных культурных традиций.

– Неудивительно, ведь Тютчев был дипломат, а Тургенев много жил заграницей.

– И при этом Фёдор Иванович был консерватор, – напомнил профессор. – Вот такой парадокс – в стихах был один Тютчев, а в статьях совершенно другой. Например, его «Письмо к г-ну доктору Кольбе» одобрил лично Николай I, представляете? Это самый ненавидимый либеральной общественностью император XIX века! И вообще по своей сути Тютчев был махровый государственник и критически воспринимал общественные сдвиги. Хотя в творчестве представал практически античным философом.

Я заинтересованно смотрел на профессора, ожидая, что он ещё скажет про Успенского. Пока его рассуждения меня не очень вдохновляли и я уже начал жалеть, что не направился, как первоначально планировал, в библиотеку.

– Ну, так вот, если вы хотите знать моё мнение, то вам нужно, прежде всего, в первой главе выявить отношения автора и персонажей в произведениях Успенского. – Эта мысль меня удивила. Я даже чашку отставил в ожидании продолжения монолога. – То есть я не хочу сказать, что литературный контекст не нужен. Но у вас всё-таки, как вы сказали, художественная биография, то есть произведение, где есть ваш авторский вымысел. Вот и Успенский, часто прибегая к очерку и сказовой манере, выражал себя, своё отношение к миру сквозь язык своих героев. Каждый автор носит маски, причём их не одна и не две, а порой множество. Постичь автора невозможно так же, как нереально познать божество, ведь каждый писатель создаёт тот мир, который он хочет видеть в реальности, которым он может управлять. Но, впрочем, это уже философия. Хотя мысль моя вам, думаю, понятна. Для того чтобы написать хорошую книгу, вам нужно проанализировать произведения Успенского с точки зрения позиционирования самого автора в них и сравнить этот образ с реальным Успенским, которого мы знаем по воспоминаниям, письмам и мемуарам. Вот это будет интересно и оригинально, как считаете?

Не имея, что возразить, я согласился с профессором. Он довольно посмотрел на меня и занялся десертом, который нам подали к кофе.

 

 

В поисках авторского лица

 

Я вернулся домой к восьми часам, проведя два семинарских занятия и поскучав на заседании нашей кафедры, где обсуждался план работы на ближайший месяц. Я наскоро перекусил и обложился книгами Успенского и справочниками по литературному процессу того времени. Но этого мне показалось мало, поэтому я взял с полки монографию профессора Литвина о течении времени в художественном произведении. За окном смеркалось – город погружался в вечерний мрак. Но чем темнее становилось на улице, тем легче мне думалось, словно дневной свет сковывал мою мысль. А, скорее, меня просто отвлекала вечная дневная суета. Не зря многие писатели предпочитали творить ночью, да и я, признаюсь, написал в ночные часы большую часть своей повести «Вакуум»^[10], с публикации которой и началось моё сотрудничество с журналом «Современная проза».

Я начал кроить первую главу вдоль и поперёк, отринул почти всё литературное окружение Успенского 1850-х и сосредоточился на том, о чём мне толковал профессор Литвин – на взаимоотношениях автора и персонажей. Николай Успенский был жестокий талант, проживший тяжёлую жизнь изгоя. Он рисовал такие картины народного бытия, которые шли вразрез с принятой в то время идеализацией народной жизни.

Откинувшись на стуле, я закурил, наблюдая, как кольца табачного дыма поднимаются вверх, к самой люстре. От многоголосья мыслей у меня уже голова начала болеть. Даже мимолётно пожалел – зачем я принялся за этот тяжкий труд. Отдыхал бы сейчас в уютном кресле, смотря любимого «Коломбо». Или читая Распутина. Мне поручили написать о его творчестве для учебника по русской литературе XX века. Его как раз редактировал профессор Иванюк. Я в последние годы увлёкся «деревенской прозой» и даже думал сделать это не особо исследованное направление темой моей докторской диссертации.

И вот я пишу об Успенском, а Распутин стоит на полке и ждёт своего часа. Идея произведения об Успенском меня так захватила, что я думать ни о чём другом не мог. Каждую свободную минуту посвящал своему тексту. Потихоньку мой Успенский оживал, выбирался из многовековой литературной пыли и живо представал перед читателем, насколько я могу судить, как автор. Я даже думал показать свои записи профессору Литвину, пока он не уехал, но затем отказался от этой идеи. Ведь я сам не уверен, каким будет окончательный вариант. И может ли вообще он быть у текста, ведь всякий раз соприкасаясь с текстом, нам кажется, что текст можно сделать лучше, ещё яснее выразить мысль или добавить недостающую интонацию. Так что же такое – текст?

За этими мыслями я не заметил, как погрузился в красочный мир Морфея.

 

 

Демиург пожаловал

 

Внезапный стук в дверь разбудил Николая. Компьютер работал, недопитый кофе давно остыл. Это что, полиция? – пронеслось в голове. – Неужели я опять громко слушал музыку?

Тело не хотело подчиняться, мозг отказывался воспринимать реальность. А стук, между тем, становился всё настойчивее. Как будто дятел по дереву клювом стучал. Ну, кто там? Иду.

Николай подошёл к двери, спросонья еле справился с замком. Распахнул – и замер. За порогом стоял высокий человек средних лет в чёрном сюртуке и шляпе-цилиндре. В руках у него была трость. Это что, маскарад что ли?

Не говоря ни слова, высокий человек изящным жестом тонкой трости отстранил Николая и вошёл в квартиру. Хозяин пребывал в каком-то оцепенении и только после того, как незваный гость удобно устроился на диване в кабинете, оковы летаргии спали с него. Николай закрыл дверь и решительно двинулся к гостю.

– Вы – кто? И почему решили, что можете вот так просто заходить в чужой дом?

– Извините, я забыл представиться, – мягким баритоном ответил незнакомец. – Николай Васильевич. Фамилия моя Успенский. Кажется, вы мою биографию пишете сейчас?

Николай недоумевающе смотрел на гостя. Ненормальный что ли? И может ли он быть опасен? Вот эту трость в его руке вполне реально как оружие использовать, а ведь у него может быть и нож. Надо как-то выпроводить его. Например, сказать, что гости придут.

– Гости не придут, – сказал Николай Васильевич, словно прочитав мысли Николая, чем вверг его в полнейшее замешательство. – Ибо им неоткуда прийти. Друзей у вас нет, как и родственников.

– Как нет? – возмутился Николай. – У меня есть сестра!

– Неужели? И как её зовут? О, вижу, вы замешкались. Ну, я вам подскажу. Я хотел назвать её Мария в честь своей первой любви. Но потом я отказался вводить в сюжет вашу сестру. И полностью убрал её из рассказа, исключая только одно место в начале, где она упоминается в разговоре с вашим коллегой по кафедре. Поэтому вы и думаете, что у вас есть сестра.

Нет, это точно больной человек. Пришёл в сюртуке, цилиндре, с тростью. Хорошо, прикид под XIX век зачётный. Но пора этого пророка выводить отсюда.

– Эй, а ну пошёл вон!

Николай грубо схватил Николая Васильевича за плечо и потянул на себя, но тот резко отдёрнул его руку, и она осыпалась множеством печатных знаков. Николай недоумевающее смотрел на то место, где раньше была его правая рука. Боли он не чувствовал. И крови не было. Это походило на то, как если тряпичной кукле оторвать конечность.

Николай измождённо опустился на колени перед гостем и в отчаянии пробормотал:

– Это сон?

– И да, и нет, – улыбнулся гость. – Мир – это сон, снящийся богу, давно известно^[11]. А вы, в свою очередь, приснились мне, после чего я сел и написал вас. До того, как я придумал вас, никогда вас не было. И работы вашей не было. И квартиры. Вот смотрите, как это бывает. – Гость вынул из кармана сюртука блокнот, взмахнул пером, и стена позади Николая исчезла, обнажив зияющую пустоту. – Там ничего нет, потому что я ещё не придумал, что там может быть. Как думаете, что? Может, сад? Понимаю, звучит абсурдно – откуда сад за стеной квартиры? Но, как я уже сказал, в мире фантазии возможно всё.

– Вы дьявол, – выдавил Николай. – Мефистофель, как у Гёте.

Николай Васильевич засмеялся скрипучим смехом. Главный герой задрожал, как лист на осеннем ветру, предчувствуя свою печальную участь. Вот сейчас он взмахнёт пером, и его не станет, как этой стены.

– Я назвал вас в честь себя, – поведал гость. – И придал вам некоторые автобиографические черты. Например, что вы учились на историко-филологическом факультете. И что вы замкнутый и нелюдимый человек. И преподавать не любите. Я тоже одно время учительствовал и невзлюбил это дело. Да вы сами знаете, что меня чуть под трибунал не отдали за самовольное оставление военной гимназии.

– Вы жили в XIX веке. И писали про XIX век. Как вы могли знать, что будет в XXI?

– А я и не знаю. Это просто полёт фантазии. Моё предположение о будущем. Чем я хуже какого-нибудь Герберта Уэллса? Мне понравился его «Рассказ о XX веке»^[12]. И я подумал написать что-то похожее, но у меня, конечно, не получилось. Ведь потом я лёг спать, и мне приснились вы – человек, который пишет мою биографию в далёком будущем. Я сел и дал вам жизнь. Вы знаете только то, что я решил, что вы должны знать. И будущее ваше то, каким оно, возможно, будет, а, может, и нет.  

Николай в бессилии сел на диван, рядом с гостем, обхватив второй рукой то место, где когда-то была его правая рука.

– Это жестоко, – наконец, выдавил он. – Я же живой.

– Я открою вам тайну. – Николай Васильевич легонько похлопал своего персонажа по плечу. – Мы все и живы, и мертвы. Мир – это большой текст, состоящий из множества маленьких текстов. Смотрите – я придумал вас, а вы придумали меня, каким вы считаете, что я был в реальности.

– И какой же вы на самом деле?

– Для каждого человека я разный, как все люди. Кто-то меня любил, а кто-то ненавидел. Выйдите на улицу и спросите мнение пяти прохожих хоть о камне на дороге. Каждый вам скажет своё. Объективной реальности не существует. Мы все субъекты в чьём-то сознании, состоящие кто из букв, как вы, кто из воспоминаний, а кто из фотографической бумаги, как я. – Николай Васильевич с резким звуком рвущейся бумаги оторвал у себя ухо и положил на письменный стол. Только сейчас Николай подумал, что писатель очень уж походит на портрет Успенского, который он лично повесил на кафедре, к неудовольствию заведующего, возмущавшегося, зачем нужно выставлять на обозрение фото малоизвестного литератора второй половины XIX века. – В 1888 году великий художник Винсент Ван Гог вот так же лишил себя уха. А потом сам стал своим же персонажем, написав через год автопортрет с отрезанным ухом.

Николай перегнулся через плечо материализовавшегося автора, ожидая увидеть кровавую плоть на том месте, где было его ухо, но с удивлением заметил лишь сгусток чёрной тьмы, почти такой же, как та пустота, что взирала на Николая с того места, где раньше была стена. «Когда ты заглядываешь в бездну, сама бездна заглядывает в тебя», вспомнилось Николаю изречение Фридриха Ницше.

– Вам не больно? – поинтересовался он.

– Боль – это всего лишь слово. Мы сами приписываем ему коннотацию страдания. Иными словами, боль – всего лишь наше представление о боли.

– Что теперь будет? – задал Николай волновавший его вопрос.

– Ничего, – спокойно ответил Николай Васильевич. Даже слишком спокойно. – Вы просто рассыплетесь на множество букв, и из них я сложу новый текст. Я придумал для своего фантастического рассказа другого главного героя. Сказать по правде, он даже другого пола. Я решил списать со своей бывшей возлюбленной не вашу сестру, а самого протагониста. А вам, увы, в рассказе больше нет места. Прощайте.

Николай Васильевич встал, отряхнул сюртук и прошёл из комнаты во тьму – туда, где раньше была стена. В ту же секунду Николай и вся его квартира рассыпались на предложения, те – на слова, а слова, в свою очередь – на буквы. Мир Николая исчез.

 

 

Николай Васильевич в редакции «Современника»

 

Утром второго декабря я пришёл в редакцию журнала «Современник», с которым сотрудничал уже несколько лет. Мой свеженаписанный рассказ лежал в портфеле, ждал вердикта редактора. Николай Алексеевич был в отпуске по болезни – его замещал один из его ближайших сотрудников, Пётр Ефимович, человек средних лет, полного телосложения с рыжеватой бородкой. Он был драматург, на мой взгляд, довольно посредственный, но зато хороший организатор журнальной работы. Николай Алексеевич ценил его управленческие качества.

Пётр Ефимович сидел в кабинете главного редактора, склонившись над внушительной рукописью с интересным названием «Биология» некоей девицы дворянского звания (надо думать, от скуки написала), когда я вошёл и протянул ему свой рассказ. Зам главреда вздрогнул, при этом чуть пенсне не потерял, хотел, как мне показалось, даже выругаться, но затем, увидев меня, расплылся в улыбке.

– Что ж вы, Николай Васильевич, молча входите? Я едва не испугался, когда перед моими глазами новая бумага появилась. Как будто из воздуха материализовалась.

– Прошу прощения. Не хотел вас напугать.

– Ну, что вы принесли на этот раз? – оторвавшись от созерцания чужого текста, спросил Пётр Ефимович. Он пробежал взглядом по первой странице моего рассказа. – Вот как! Фантастика. А я думал, вы новую картину из народной жизни написали.

– Читателя надо всё время удивлять – разве не так вы говорили? И я подумал, что фантастики от меня никто не ожидает и прежде всего Чернышевский. Интересно, что он теперь скажет о моём творчестве^[13].

– О, я думаю, Николай Гаврилович вас похвалит как минимум за оригинальный сюжет. Автор будущего, который пишет вашу биографию – это интересно.

– Я думаю, в будущем эмансипация женщин дойдёт до того, что будет эмансипирован сам язык. Это я про мою Марию Михайловну.

– Так как же называть вашу героиню? Авторша? Но это смешно, не находите?

– Авторка, – пришло вдруг на ум. Я сел на стул рядом со столом редактора. – Думаю, женщины будущего будут во всём конкурировать с мужчинами и даже редакторами станут.

– Право, это смешно! Ну, кто будет женщине подчиняться? У них же полностью отсутствует рациональное мышление. Они способны только томно вздыхать и предаваться бесплотным мечтам. Или же впадать в пороки похлеще своих мужиков, как в ваших очерках, например. Но я ознакомлюсь с вашей новой позицией и Николая Алексеевича извещу. Он, наверно, тоже не ожидает от вас эмансипированной фантастики. Но вот этот вывод кажется мне спорным. Неужели вы думаете, что мир – это текст? И что объективной реальности не существует? Вот с этим Николай Гаврилович точно поспорит.

– А я и рассчитываю на спор, ведь так интереснее. Но вообще я и правда так думаю. И могу доказать свою мысль. Например, Пушкин писал о Байроне^[14], а теперь пишут о Пушкине. И в чём разница между Пушкиным-персонажем и, например, героями Тургенева, которые никогда не жили? Да и сам Пушкин, когда писал о себе в письмах, представал своим собственным героем. А какой он был на самом деле, должно быть, и сам Пушкин не знал. Человек – это тоже текст, который невозможно понять до конца, ибо никогда не знаешь, какие смыслы в каждое слово вложил создатель.

– О, я теперь понимаю, – улыбнулся Пётр Ефимович. – И божество – это текст. Сказано же, что в начале было слово, и это слово стало плотью.

– Вот-вот. – Я встал и собрался уходить. Затем мою голову внезапно посетила неожиданная мысль, и я обернулся к Петру Ефимовичу, который уже приготовился со вниманием читать мой текст. – Думаю, об этом нашем разговоре тоже в будущем напишут. И как всегда всё переврут. И мы превратимся в персонажей чужих миров, где наружность – наша, а внутренность – чужая. Ведь кто из посторонних может знать наши мысли и чувства! Лишь предполагать о них, фантазировать. И я сам, если вдруг напишу (что я и делаю сейчас), превращу самого себя в персонажа, в эманацию автора, похожую на него, но не равную ему. Ведь автор всегда больше любого представления о себе.

Пётр Ефимович задумался и закурил. Я поклонился ему, надел шляпу и вышел из кабинета.

 

 

Автор говорит

 

– А почему бы не написать рассказ о человеке, который пишет рассказ о Николае Успенском, но потом узнаёт, что он всего лишь герой рассказа Николая Успенского?

Профессор Литвин, до этого собиравший свои бумаги на кафедре после окончания лекции, отвлёкся от складывания кипы листов А4 в портфель и внимательно посмотрел на Автора сквозь стёкла своих серебристых очков. Ему эта мысль показалась весьма смелой. Хотя он тут же кое-что припомнил, и в нём заговорил скептицизм.

– Похожую мысль можно встретить у Стивена Кинга. Есть такой рассказ у него – «Последнее дело Амни». Он даже был экранизирован в составе мини-сериала «Кошмары и фантазии Стивена Кинга» в 2006 году. Там герой, частный детектив Амни, узнаёт, что он всего лишь персонаж в книге и в финале встречается с создавшим его автором. Правда, там всё сводится к тому, что автор решает поменяться жизнями со своим собственным созданием.

– Нет, у меня всё не так будет, – уверенно заявил Автор. – Николай Васильевич появится на пороге квартиры своего биографа и поведает ему, что мир – это текст. Так ведь говорят постмодернисты?

– Если обратиться непосредственно к постмодернистской философии, то из неё можно сделать такой вывод. Об этом, например, писал Жак Деррида. Но почему вы выбрали Николая Успенского? Его же мало кто помнит теперь.

– Вот поэтому и выбрал. Чтобы и напомнить о нём современному читателю, и чтобы был простор для авторской фантазии. Я даже думаю, что назову своего профессора в честь вас. Он только будет профессором литературы, а не философии.

– Интересно. То есть это буду и я, и как бы не я? Своего рода актёр, как в фильме? Тогда уж вам для идеи рассказа подошла бы сентенция Шекспира, что весь мир – театр.

– А я думаю, что театр и текст не только друг другу не противоречат, но неразрывно связаны. Вот только не хочу совершить грубых ошибок относительно реалий эпохи. Как думаете, к кому можно обратиться за консультацией?

– К профессору Баевскому, – уверенно заявил профессор Литвин. – Лучше него никто вас не проконсультирует по XIX веку. – Профессор посмотрел на часы. – У него как раз лекция сейчас заканчивается. Поспешите, а то профессор обедать уйдёт. И, я думаю, вы удовлетворите моё любопытство и покажете мне готовый вариант вашего текста, прежде чем опубликуете? Идея пусть неоригинальная, но любопытная.

– Непременно. Вы будете первым читателем.

– А главного героя вы с себя спишете? Стивен Кинг так часто делал, между прочим.

– Нет. С моего друга, кинокритика Волкова. Вы, возможно, его знаете. Он пишет для «Ножа» и портала «Film.ru». Так вот, он когда-то написал статью о Николае Успенском и опубликовал в областной газете «Новотульский металлург»^[15]. Это была одна из первых его публикаций. И, представьте, до сих пор расстроен, что никто её не заметил. Говорит, потому и стал кинокритиком. Это будет такой привет ему.

– Ну, всё, бегите, – спохватился профессор Литвин. – Позже договорим. А то профессор Баевский после лекции никогда не задерживается. Ищи его потом в близлежащих кафе!

Автор вышел, а профессор налил из термоса чай и погрузился в чтение «Эстетических отношений искусства к действительности» Н. Г. Чернышевского^[16].

 

 

Постскриптум

 

Пётр Ефимович отложил пенсне и протёр глаза. Да уж, закрутил сюжет Николай Васильевич. Нисколько не похоже на его прежние сочинения. Уж, пожалуй, Чернышевский точно обрушится на него с критикой за уход от реальности в мир отвлечённой философии.

Заварив крепкий чай, Пётр Ефимович вернулся в кабинет главреда. Повсюду, и на столе, и на шкафах, и даже на стульях, лежали рукописи желавших опубликоваться в «Современнике». Пётр Ефимович поймал себя на мысли, что новый рассказ Николая Васильевича ему нравится больше, чем его прежнее творчество. Оно какое-то слишком жестокое, мрачное, приземлённое. А тут полёт фантазии, не связанный никакими литературными рамками. Он предчувствовал, что Некрасову и Чернышевскому этот рассказ едва ли понравится, ведь они питомцы гнезда Белинского, требующие от автора осмысливать реальность.

Но что такое реальность? И где пролегает граница между реальностью и вымыслом? Любой текст, даже записанная слово в слово прямая речь крестьянина, в чём как раз мастер Николай Васильевич, становится и слепком этой реальности, и переформатированием её. Сам бог поведал о себе миру в слове, а мы, его творения, осмысляем божий мир и самих себя так же, в словах. Значит, слово – это действительно бог, как сказано в Евангелии от Иоанна? И каждый автор стремится занять место этого бога, написав текст, который изменит реальность в желаемую сторону.

Ох, мыслей пришло на целый философский трактат. А, может, им и заняться? Глядишь, и Чернышевского с пьедестала подвину. Не всё же пьесы писать.  

Вдруг стены кабинета осыпались множеством знаков, так что Пётр Ефимович отпрянул в сторону и провалился в густую тьму. Вынырнул из неё спустя вечность. Смотрит, человек с пышными усами перед ним за столом сидит. Китель застёгнут на все пуговицы, массивные руки сжаты в кулаки. И какую-то бумагу рассматривает.

– На вас, Пётр Ефимович, донос поступил, что вы рассказ написали, что вы якобы встречались с Николаем Успенским в редакции «Современника», и он вам фантастический рассказ принёс. А ведь только диссертацию о революционной борьбе пролетариата защитили!^[17] И увлекаетесь какой-то идеалистической чепухой. – Человек в кителе неодобрительно покачал головой.

Пётр Ефимович вытаращил глаза, не понимая, что происходит, кто этот пожилой мужчина, говорящий с лёгким грузинским акцентом. И где его редакторский кабинет? Точнее, кабинет-то есть, но другой, с красным ковром и белыми мраморными стенами. Какой-то непонятный аппарат на столе у человека с грузинским акцентом стоит, трубку которого он периодически снимает, спрашивая у кого-то, когда прибудет Берия с докладом. Пётр Ефимович хотел возразить, что не понимает ничего, видимо, его с кем-то перепутали, но рот его сам открылся и оттуда вылетели такие слова:

– Товарищ Сталин, виноват. У меня идея возникла – вредная, бредовая, но идея. Я с ней боролся, как с классовым врагом, но она не сдавалась, ненадолго уходила, а потом меня одолевала с новой силой. Идея в том, товарищ Сталин, что мне пришло на ум, что наш мир – это текст. Поэтому я представил себя как персонажа, заместителя Некрасова, к которому приходит Николай Васильевич Успенский с фантастическим рассказом о человеке, который пишет его биографию в далёком будущем, а потом эта же картина оказывается продуктом творчества Автора (я не придумал ещё имя), который беседует с профессором Литвиным, философом-идеалистом, который преподавал у меня в мою бытность студентом. Написал и забыл на столе, а кто-то увидел и крамолу передал. Прошу простить, товарищ Сталин. Видимо, ум помрачился от усталости.

Сталин обратил свой взор на человека в форме, который стоял тут же, около его стола. Вид у офицера был суровый. Сразу видно, что он в своей работе руководствуется не аморфной законностью, а исключительно пролетарским чутьём.  

– Что вы думаете, товарищ Круглов^[18]?

– Я думаю, враг, – уверенно заявил суровый офицер. – Расстрелять надо, товарищ Сталин. Этого профессора Литвина тоже помню. Лично расстреливал в тридцать восьмом за идеализм.

Услышав эти слова, Пётр Ефимович задрожал всем телом, но Сталин вдруг спросил у человека в форме:

– Вы фантастику читать любите?

– Никак нет, товарищ Сталин, – уверенно ответил Круглов. – Читаю только советскую классовую литературу.

– А мне вот Герберт Уэллс нравится. Я даже давал ему интервью в 1934 году. Думаю, ничего не будет страшного, если дадим товарищу Кряжеву дописать его рассказ. Посмотрим, к чему приведёт его воображение. – Сталин взял со стола рассказ Кряжева и протянул ему. Трясущимися руками, Пётр Ефимович взял листы, чуть не обронил. Сталин сменил суровое выражение лица на спокойное. – Можете быть свободны.

Пётр Ефимович на ватных ногах вышел из кабинета генералиссимуса. За время разговора с начальником с него сошло семь потов, и он был рад в приёмной, наконец, облегчённо опуститься на стул, отдышаться. Секретарь Сталина Поскрёбышев^[19] тут же предложил ему крепкий чай.

В это время в кабинете генералиссимуса товарищ Круглов обратился к Сталину с особым мнением:

– Вы точно считаете, что нужно оставить такого философа на свободе, товарищ Сталин? Ведь это же классовый враг!

Сталин на пару секунд задумался, а затем твёрдо сказал:

– Мне хочется узнать, чем закончится его рассказ. Что скажет Чернышевский о рассказе Николая Успенского. И как свяжет Кряжев появившихся из ниоткуда Автора и профессора с основным повествованием. Посмотрим, к чему приведёт Кряжева его идеалистический тезис, что мир – это текст. Возможно, он где-то и сойдётся с марксизмом.

Круглов расстроился решением начальника, ибо желал из этого дела ещё один показательный процесс сотворить. Глядишь, и в ЦК Берию сменит, под которого он усиленно копал. Но виду не подал. Его лицо всё время разговора со Сталиным оставалось непроницаемо-спокойным. Генералиссимусу незачем знать его корыстные мотивы. А то вместо дела философов как бы процесс против офицеров НКВД не вышел!

– Разрешите идти, товарищ Сталин? – по-военному громко и твёрдо спросил министр.

– Ступайте, товарищ Круглов. – Сталин вынул из верхнего ящика стола любимую трубку, насыпал табаку и с удовольствием раскурил.

Министр внутренних дел Круглов отдал честь генералиссимусу и вышел за дверь, по-военному чеканя шаг. Товарищ Сталин поднял трубку телефонного аппарата и попросил Поскрёбышева сделать свой любимый бергамотовый чай.

 

 

25–26/29.06.2023

 

 

 

 

 

 

Конец

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в декабре 2023 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: