Легавый

Я, правда, никакого ни катарсиса, ни сочувствия, ни противочувствия не пережил, читая рассказ «Или я» Владимира Савича. Но, может, я не чуткий.

В материале, откуда я только что цитировал, написано: «Все мы знаем, что русский язык – это язык бытийный, а не язык обладания… У наших детей есть головы, а у немцев они их имеют… Я могу сказать: «давай дойдем до угла и там простоим до обеда», потому что в русском языке заметна склонность фиксировать межпредметные отношения, а не межсобытийные. И ещё. В русском языке есть какая-то особая страсть и предрасположенность… к таким понятиям, как «правда», «судьба», «душа»».

Савич в своем рассказе показал себя вполне русским. Фабула там такая. Илья в юности соблазнен был приятелем на грабеж пьяных в день выдачи тем получки и раз, выручая подельника, ударил куском трубы по голове девушку, удачно отбивавшуюся от подельника, приставшего к ней не из-за денег. Та сошла с ума. Прибыв к новому месту работы, главврачом крупного психо-наркологического диспансера, много лет спустя, Илья Владимирович обнаружил тут ту девушку и от угрызений совести через полгода покончил с собой.

У меня есть еще один критерий в подходе к произведениям. Я требую, - если они относятся к идеологическому, а не прикладному искусству, - чтоб они будили сложные ассоциации, чтоб они были об огромном, т.е. чтоб движимы были идеалом, не меньше. (Противоречивость может быть и в чем-то прикладном, скажем, рассмешить призванном, в анекдоте, например, от которого никто не хочет огромности, сложности и идеала.)

Так Савич, пожалуйста, именно на огромность и претендует. Особенно, если предположить, что рассказ написан недавно, то есть во времена, в-СМИ-немодные для проявлений совестливости. Он, можно сказать, против достижительной морали, отсутствие которой в народной массе веками, как открыл Ахиезер, не позволяет России слиться с Западом, с техногенной цивилизацией, и заставляет оставаться цивилизацией переходной (переход – от цивилизаций традиционных).

В самом деле. Перешел бы капитализм со стадии первичного накопления, грабительской, в следующую стадию, если б, скажем, пираты мучились совестью и кончали с собой?

Скажете, не всякий шел в пираты. А Илья пошел просто потому, что был душой слабак и тряпка. Вон, и карьеры добивается на каких-то долгих путях (жена жалуется). Да и кто мог ударить девушку сзади и трубой?

«Проанализировав много видов, Лоренц более 50 лет назад сделал потрясающий по простоте вывод: у сильного животного бывает сильная мораль, у слабого – слабая… Она тем сильнее, чем сильнее от природы вооружено животное». Человеческое животное само по себе вооружено слабо.

Но животное не способно на самоубийство. Человек-тряпка – тоже.

Я не ратую за психологизм. Я сам считаю, что отступление от психологии правомерно, если этого требует замысел.

Савич так и поступил. Он заставил своего героя нарушить психологию.

Казалось бы, пожалуйста – и противоречивость ввел автор.

Ан не то. Не действует.

Потому что не веришь ему? – И то, конечно, тоже. У него ничто не убеждает.

(«Скорый поезд "Стрела Востока" вез Илью Владимировича к новому месту работы.

– Ту-тух-ту-тух! Главврачом!

– Та-тах-та-тах! В крупный психо-наркологический диспансер – выстукивали колеса».

Смотрите, как звукопись дается другим:

«…– это все мои владения, – рассказывал ветер, и когда тебе надоест музыканить с поездом, то летим со мной, – со мной, со мной!

Валюське еще не надоело, а поезду надоело отбивать две четверти, и он забарабанил триолями.

– Тараты-караты-куплю аппараты, и траты, и браты, и грома раскаты, – слова подобрала Валюська, поезд согласился на тараты-караты, и в знак согласия дал длинный свисток».

Это, правда, Огнев, романтик, то есть – если одним словом и в моральном плане – эгоист, этический наследник флибустьеров, пиратов, всех первично-капиталистических накопителей и, следовательно, антипод Савичу. Однако Савич-то тут должен бы быть, хоть на минуту, в шкуре человека с достижительной нравственностью. Тот же рад карьерному все же движению. И вот – поезд движется. Савич, кажется, и хотел бы, чтоб его слова оказались звукописью. «Г-лАв–вра-чОм» еще может походить на двухтактное «Ту-тух-ту-тух». Но дальше – пшик.)

Однако мне хочется сказать, что из художника масса противоречий источается. Он же движим вдохновением. А оно – неясное, полуподсознательное. Неясность же естественно противоречиями выражается.

Когда же их раз – и обчелся…

Есть такая практика у археологов: если найдены произведения искусства поблизости от костей антропоидов, то это кости гомо сапиенса. Есть такая идея, что человеком антропоид стал, обретя речевое мышление. Есть еще идея: стал он им всего 40-30 тысяч лет назад. (Потому и не встречаются произведения искусства, датируемые сроками раньше.) И возникло искусство – для осуществления функции испытания сокровенного мироотношения. Человека еще тянуло в животность. И животным он был очень слабым. А он уже почти был царем мира. Чтоб себя, слабого, испытать, нужно было рисовать не черепах, а страшных мамонтов. (Потому только большие животные и изображены всегда в наскальной живописи тех лет.) Так если для речевого мышления нужно, чтоб в коре головного мозга были так называемые центры речи… А ни у кого в животном мире таких центров нет (хоть инструментальное мышление – отдельно - и коммуникативная речь – отдельно - у иных животных есть)…То должны ж те центры речи быть закодированными в генах ДНК? Или как-то еще материально… - Должны. Так почему б и универсальной для всех языков грамматике (Хомского) не быть этак закодированной?

Генетики определили недавно, что все человечество произошло от популяции антропоидов, по численности, не превышающей всего нескольких тысяч особей. Значит, у них был один язык. С грамматикой Хомского?..

И если «Нет ни одной фразы Выготского, с которой Хомский не согласился бы» (Васильев В.В.), если погружение ребенка в социальность фактически происходит с первых минут жизни, если он с нею потому и обычную грамматику осваивает раньше, чем ее поймет (Выготский. Психология развития человека. М., 2004. С. 964-965), то и нечего списывать Выготского со счетов. В… вопросе происхождения речевого мышления.

А, заодно, и мне нечего так уж смущаться применять его «Психологию искусства» с ее катарсисом от противочувствий.