Прошла эпоха идей

Мы живем в эпоху постмодернизма. То есть когда отсутствуют достойные идеалы. И эпохе этой подстать искусство. В частности, тем, что предпочитает активное к себе отношение пользователей пассивному. Например, книгу могут издать с несшитыми и непронумерованными страницами: читайте в любом порядке. Интерактивностью называется… Интернет к этому приспособлен. Можно самому выбирать вариант продолжения сюжета.

И Крючков в своем «Герое» вполне мог бы таким приемом воспользоваться, а не помещать пессимистический вариант просто после оптимистического.

Но он не сделал этого.

И не потому, что не догадался. А потому что написал данный рассказ в пику постмодернизму.

В предыдущую, скажем так, идеологическую, эпоху имело огромное значение, как и чем кончается произведение. И не утративший идеала Крючков захотел закричать: «Плохо живем! Дальше так жить нельзя!». Так для этого ему нужно закончить трусостью героя и пропитать финал горечью. И тогда название – «Герой» – приобрело интонацию, противополжную главному значению слова.

А что ж автор утверждает?

Казалось бы, он сделал самое худшее, отвечая на мой (да и любого читателя) вопрос. Он, казалось бы, ответил «в лоб» и другим шрифтом, курсивом. В тех двух абзацах, что разделяют варианты финала:

«Концепция среднестатистического «экшена» в любом его проявлении – будь то детектив в мягкой обложке или видеофильм с суровым и справедливым героем, значительно превышает будничную жизнь по зрелищности. Это очевидно, как и то, что в подобных произведениях напрочь прошла эпоха идей, теперь лейтмотивом любого поступка служит либо денежная нажива, либо сюжетно обоснованная жажда мести. Но в любом случае значение даже самого захудалого «экшена» остается неизменным. Он словно возвращает нас в детство, во времена, когда спрыгнуть со скалы в воду, залезть на высокое дерево, прокататься на крыше электропоезда считалось геройством. Героями хотели быть все. Годами мы воспитывались на навеянных нам мифах и если не рисковали, то отказывали себе в самом главном – самоуважении. Смертельный риск как акт мужества был подобен вспышке молнии, миф казался сильнее устоев и только герой, как правило, self-made man, имел значение.

Тем не менее, мы всегда возвращались к истинной, до оскомины банальной жизни с ее обычностью и предсказуемостью, туда, где герои, к сожалению, встречаются так редко…»

Так если тут ответ, что хотел сказать автор, то нечего мне, – считающему, что только Выготский прав и что только выражение не «в лоб» может быть художественным, – нечего мне и браться за интерпретацию данного рассказа (все ж раскрыто).

Так вот не раскрыто.

«Self-made man»... Человек, сделавший себя… Повествователь даже не счел нужным перевести. Он (хоть сам автор, может, и не россиянин) считает, что Россия так вестернизировалась, что расхожие слова об идеале супермена уж всем-всем известны. Вон, и герой, философ, любит Ницше, и героиня, Оксана, презирающая философию, тем не менее, читала Ницше. И детство, в отличие от других этапов биографии каждого прямо физиологически отличающееся пониженным уровнем процессов торможения в мозгу, действительно ближе к раскованности и вседозволенности, и в детстве много героев-ради-себя.

Но.

Зачем же Крючков (не повествователь) сделал, чтоб Оксана, знающая не только азы философии Ницше, но и его биографию («хорошо трепаться про силу, про сверхчеловека, про белокурую бестию, сидя в уютной библиотеке»), не знает, что Ницше это боком вылезло – он с ума сошел, то есть снял к себе претензии за кабинетность своей философии.

Зачем же Крючков (не повествователь) сделал саму Оксану в чем-то повторяющей судьбу Ницше:

«…а жить начнешь, когда почувствуешь, как это больно, потому что вся жизнь – это бесконечная, ноющая боль, это стыд, страх, ненависть…»

Зачем Оксану, желающую развратить своих еще не потерявших невинность двух соседок по комнате общежития методом «делай, как я» (на их глазах сношаясь уже шестой раз), Крючков заставил закончить рассказ об этом – отчаянием:

«Уже шестой раз. Первый и второй [те соседки] были самыми веселыми, а потом я просто привыкла, ко всему привыкаешь, даже стоя на полшага от балкона и не понимая, что тебя здесь держит…»

Зачем Крючков сделал Оксану осознающей свое отчаяние, рвущееся из глаз, и потому носящей темные очки. Зачем превратил ее в страдалицу, представляющую себе своего любимого, что остался в провинции, в то время, когда она отдается тут, в столице, кому-то противному. Зачем?

Не затем ли, чтоб столь стремительно-катастрофически развернувшаяся исповедь Оксаны перед похожим на ее любимого внутренним, глубоким сокурсником подвигла этого философа совсем не на индивидуалистического, а коллективистского, донкихотского толка спускание с эмпирея в жизнь – пойти с ножом в ее комнату и заступиться за нее и ее соседок.

И что, если сам Крючков этого коллективистского посыла не осознает? И совершенно наивно разрешает повествователю толковать, что «прошла эпоха идей». И идеями считать лишь «высокие», а не «низкие»: «теперь лейтмотивом любого поступка служит либо денежная нажива, либо сюжетно обоснованная жажда мести». И понимать героя лишь вестернизированно, индивидуалистически…

И что если из подсознания Крючкова рвется реванш эпохи «высоких» идей?

Тогда это – рассказ-предчувствие революции.

Да.

Очень уж выпирает тут всюду вилка намека мизерного на огромное.

Начало:

«Проследив за тем, как бордовое облако длинной вилкой вытягивается над крышей соседнего общежития, Олег включил газ и водрузил на плиту посудину с водой».

Не просто небо и… кухня. А копится испарение бордовое, багряное, кровавое… от затурканного, ущербного, недостойного житья-бытья.

«…закат, беспечно полыхающий за немытым окном…»

«Беспечно» режется с «полыхающий», а «закат» – с «немытым окном». Так так оно со взрывом и бывает. Вот его нет, а вот он уже есть.

И если в сопряжении далековатых слов еще можно предположить, что лишь авторское подсознание вкидывает в текст такие взбрыки, то в развернутом сравнении работает уже и сознание на много процентов:

«– А слабо сделать что-то?

– Что я могу сделать… – севшим голосом пробормотал он.

Шипя разъяренным котом, вода поднялась через край кастрюли и залила дрожащий огонек пламени.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Стоящая на плите кастрюля с вермишелью начала казаться высшим, сакральным объяснением всего сущего на земле. Белая липкая масса бурлила, исходила пеной, словно неведомая доселе новая форма жизни».

(Это уже после того, как всплыла тема самоубийства. После «Весь первый курс платит этим козлам за прописку», после «Платят взяточки за зачетики», после «Платит этой мерзкой комендантше», после «всю общагу держит» вышибала Богдан…

Да еще после поражения, которое терпит философия как наука – в лице героя, Олега, – даже в просто прениях с жизнью – в лице Оксаны.)

Так что я не зря вычитываю предреволюционную обстановку в намеках быта на бытие.

Это как в преддекабристское время патриотическая риторика: «…рать, сыны, мщенье, тиран, ратник, победить или пасть, месть, слава, восторг, меч... – это терминология специфически суггестивная; за ней стоят образы битв за свободу... и в перспективе те образы, которые овевали величием будущий подвиг декабристов» (Гуковский).

Вы скажете, что это ж намеки, понятные лишь своим. И нет здесь противочувствия от противоречивых элементов. А следовательно – и катарсиса. Скажете, что для своих это есть своеобразное «в лоб».

Я соглашусь. Для нынешних радикалов патриотов, вроде Проханова, – да. Любые модели взрывчатого характера, будь то выкипание кастрюли или нежданная исповедь, внушают им ассоциации с предстоящим явным кипением гнева народного.

Так на то, чтоб не было так ясно, тут – подсознательно, думаю – смешаны зерна бунта индивидуалистического с коллективистским.

Все смутно. И потому – художественно.

 

Сделать так, чтоб вы, читатель, почувствовали симпатию к парню почти ни с того, ни с сего пришедшему в комнату чужих ему девушек и убившему двух парней за блуд с соглашающимися на блуд хозяйками!.. Сделать так, чтоб вы досадовали, если он на это не решился!.. – Это, знаете ли, надо суметь. Особенно, если вы не левый.

(Помните фейхтвангеровского фашиста-министра Кленка? Каким сочувствующим революции он ушел с фильма Эйзенштейна «Броненосец Потемкин»…)

Ну я-то лично – левый. Но что-то мне кажется, что не только такого, как я, всего скукожит, когда он прочтет рассказ.

 

14 сентября 2005 г.