О прозе Иегуды Мендельсона на сайте «Новая литература»

 

Пожилые еще помнят Высоцкого… Будто собственные нервы были натянуты на его гитаре… И он их рвал, не жалея. Как и свои голосовые связки.

И если он пел, скажем, о войне, ТАК, то потому, что страшно актуальна была та война для него. Потому актуальна, что на ней КАЖДЫЙ был творцом Истории, не меньше. Тогда как «теперь»… Как бы спали, – так воспринимал, нас, своих слушателей-современников, Высоцкий, – а он, единственный, вознамерился в нас разбудить граждан. И не получалось. А он не сдавался, надеясь, что вот-вот, еще секунда, и он нас пробьет. Иначе будет поздно. Проспим страну…

Стоило надрываться…

 

Если рассказы Иегуды Мендельсона – о военном времени, о довоенном – написаны сейчас (даты не проставлены), в начале XXI века, то их экзальтация тоже, наверно, вызвана острой актуальностью давних переживаний персонажей рассказов в настоящий момент России. (Именно России, раз написано это по-русски и печатается в российском электронном журнале.)

А в чем сейчас в России острота момента? – В неясности, каким все же путем – авторитаризма (или хуже) или демократии пойдет страна, большинство населения которой в так сказать демократических реформах разочаровалось. Или, может, наоборот: острота – в самой сомнительности существовании России в довольно близком будущем. (Например, учитывая ежегодное уменьшение населения на миллион…)

Есть отчего впасть в экзальтацию.

 

А она налицо.

«Буханка хлеба».

«Мы ели все, что можно было жевать», – так начинается, после военной справки-преамбулы, рассказ.

Отдает абсолютизацией и «мы», и «все».

Свидетельствую. Изо всех моих соседей-мальчишек (может, десяток их был) только один, Ёйна, ел так называемую макуху, жмых (присутствующий и в рассказе и зачем-то взятый в кавычки автором – наверно, для того, чтоб выделялось слово). Вообще более или менее широко известен голод послевоенный, военный – мало. Это не значит, что я возражаю, что его не было совсем. Просто я вижу ноту экзальтации и в «мы», и в «все», и в кавычках: «кусок «жмыха»».

К ней же относится и ирония: «лебеда на сковородке заменяла жареные грибы», и словоупотребление: «Хлеб выпекали из невероятного состава», и превосходная степень: «где натуральной муки была самая малость». И т.д. и т.п. – незачем все перечислять.

И пусть сейчас в России в превышении смертности над рождаемостью винят больше морально-политические причины, и собственно голода нет, но видеть похожесть на войну, когда тоже голода вроде не было, правомерно. Тем более что сплошь да рядом ненацеленность деятельности властей на человека, а так же ненацеленность человека на самообеспечение (надежда на все же власть) тоже оказались в наследстве у новых времен от прошлых.

И обоснован антивластный моральный пафос автора. Он выбрал в главные герои ребенка, не способного обеспечивать себе нормальный прокорм. Он выбрал в спасающее («Нас спасало» – не менее) окружение героя его родственницу, тетю Соню, и адресного благотворителя, тетиного начальника, имевшего такого же, как герой, сына и потому сочувствующего мальчику.

Плохо (в прошлом и настоящем) устроена жизнь (в СССР и России), – как бы говорит автор. И говорит так страстно, словно знает секрет жить хорошо.

 

В чем российская беда, становится яснее из следующего рассказа, который я взялся читать, – «Павлик Морозов».

Я тем охотнее на него перескочил, что недавно в телевизоре, – вполне в духе тенденции к антидемократической реакции в России на неудачи, так сказать, демократических реформ, – наткнулся на передачу, восстанавливавшую честь и достоинство Павлика Морозова, попранные-де в начале реставрации капитализма.

Дело с Павликом темное. Но для повзрослевшего «я»-рассказчика оно ясное: Павлик – иуда. Даже хуже, потому что предал РОДНОГО отца. Насколько справедлив донос, для взрослого «я»-рассказчика мендельсоновского рассказа не важно. (Не важно для самого Мендельсона даже существовал ли Павлик на самом деле, о чем он от себя пишет в преамбуле). А важен (думаю, для обоих) факт приоритета общественного над не просто частным, а над семейным: мальчик-то, «я», мог-таки попасться с подменой родителем понятия «бандит, преступник» на «слушаю радио, которое запрещено» через обобщающее понятие «отец был врагом народа». Однако и взрослый «я», повествующий десятки лет спустя, считает ту подмену благой. Рассказ кончается так:

«…Какими «роботами» пытались вырастить нас!

Слава Б-гу, не удалось выкорчевать искорки…»

Мне кажется очаровательной сама неграмотность автора: «выкорчевать искорки» вместо «корни», никчемные кавычки («роботами»), «Его памятник, бюст или скульптура преследовала» вместо «преследовали», «памятник, бюст или скульптура (а не их фотографии) … в пионерских и комсомольских газетах» и мн. др. (и по всем рассказам так). В самом деле… Если человек чувствует, что ему ЕСТЬ, что сказать… Важна ли грамотность? Если сообщаемое настолько ценно: вон, аж Б-г привлечен, и, похоже, не в качестве междометия, как то часто бывает у русских (русские без огласовки не пользуются этим словом; впрочем, я не знаю, как поступают верующие евреи; но рассказ-то написан не для верующих евреев). Неграмотность автора – лишняя краска для выражения экзальтации.

Пафос Мендельсона: нравственность – превыше всего.

И есть такое новейшее веяние (цивилизационный подход) в исторической науке, что больше нравственность масс, а не экономика, влияет на страны.

 

И следующий прочтенный мною рассказ, «Прощение», уточнил, в чем гвоздь нравственности (в преданности семье), и подтвердил акцент рассказа предыдущего. Описан еврейский религиозный ритуал посещения могилы в годовщину смерти (мамы «я»-рассказчика) и сопутствовавшие ассоциации «я» (сына). А выражен – со всевозможной экзальтацией – идеал семейственности, возведенной в абсолют: «Это был Рай…».

Два момента как бы перебивают этот пафос. Смерть мамы на переезде через железнодорожное полотно как-то мутно мотивирована спасением ценою своей гибели жизни многих, которых бы поезд сбил на следующем переезде через железнодорожное полотно.

Мне кажется, что муть мотивировки не случайна. Не приоритет общего над частным воспевает Мендельсон.

Другой перебивающий момент – дочка старухи, за которой ухаживала погибшая, тоже старуха (в Израиле принято работать до последней возможности), сказала на ее похоронах сыну, что покойная ее любила больше, чем его, сына. Что прокомментировано «я»-рассказчиком так:

«– ????

И только потом сообразил, что эта женщина именно так чувствовала».

И мы понимаем: ну чего, мол, не скажешь в экзальтации.

Зато экзальтация «сказанного» рассказом (семья – превыше…) лишь торжествует от столкновения с чем-то противоположным.

А противоположное России…

(Цитирую из авторской – неперсонажной – преамбулы:

«Родившись уже в нетрадиционной еврейской семье, будучи комсомолкой и позже коммунисткой, мать в конце жизни сумела прожить "ради детей" в рамках верующей еврейки».)

…Противоположное России состоит (и это согласуется с упомянутой новацией в исторической науке) в ее, России, ментальной приверженности к соборности. Что беда. При наличии вызовов почти всех остальных стран и народов мира, достигших массовой, если и не протестантской, то некой достижительной этики. И иудейская, надо думать, тоже из числа достижительных.

А при продемонстрированной неграмотности Мендельсона и потому, допустимо, его некоторой культурной темноте можно думать, что его соседствующая с Б-гом и Раем сверхценная идея, двигающая им при создании русскоязычных произведений, состоит в обычном, сколько я знаю, для верующих иудеев убеждении, что евреи призваны Богом для спасения человечества. И России, может, – в первую очередь, как наиболее заблудшей.

Потому-то и нравоучительный уклон в рассказах Мендельсона. Что очень соответствует известной (Черноиваненко Е. М. Литературный процесс в историко-культурном контексте. Одесса, 1997) периодизации циклической истории мировой литературы, где вторым в цикле значится так называемый риторический, с упором на то, что нормативно.

Следующим после нормативного идет художественный (в котором специфической функцией искусства является испытательная; для нее противоречивые элементы произведения рождают противочувствия, а те – катарсис, нечто нецитируемое). Так Мендельсон, своей эйфорией занимающийся не испытанием, а внушением поучения, создал, собственно, казалось бы, нехудожественные произведения. Если я не ошибаюсь. Но я вполне могу и ошибаться.

Во-первых, не исключено, что риторическая тенденция как-то циклически повторяется в истории. И что если Мендельсон как раз – на волне. Во-вторых, процитировать у Мендельсона ориентированное на индивидуализм собственническое, семейственное поучение России все же мудрено. И не исключено, что это противоречие – столь эйфорические, максимизирующие, прямо околобожеские элементы и… столь обыденная, приземленная их цель: я, моя семья.

Быть логичным, говорят, не значит быть правым… Мало ли что может у меня связаться в силлогизмы…

 

Но что-то где-то я попал, кажется.

Совсем, вроде, не художественный жанр – мемуары… «Звонок через вечность».

Опять там сталкивается советская жестокая в своей ингуманности общественная реальность с частными отношениями людей. И последние выживают, а чинившего всякие козни КГБ вот уже нет. Силы Зла увеличены даже лексикой («вечность») в названии до метафизического значения. И вполне в духе древних эпох и темных нынешних слоев населения победа мыслится как уничтожение полюса Зла полюсом Добра. Средний путь (а он ужас как долог) для поучения Мендельсоном немыслим.

И в этом смысле его поучение России, конечно, ей не приемлемо. Но… Хотеть можно. Пусть себе пишет.

 

27 сентября 2005 г.