Икона

 

 

 

Пешеходный Арбат раздражал Вальку Гомеля ещё в семинарские годы. Раздражал не столько шумом высокомерной толкучки-тусовки, сколько напоминанием о собственной стыдной юности, не то хипповой, не то панковской. Удачливый в экзаменах, Валька без особого стресса поступил после школы на мехмат, два года спустя – в консу, на вокал, но не окончил и её. Причём не доучился исключительно по собственным лености и гордыне, в чём давно нашёл силы сам себе признаться. И ведь покаялся духовнику, а всё тяготился вспоминать. Не любил Валентин и себя тогдашнего: ведь и в семинарию подался отнюдь не по духовной надобности, даже не от стремления к спокойной сытной жизни, а исключительно из страха перед службой в армии.

Неуклюжий семинарист, длинный и тощий, близорукий длинноносый очкарик, за четверть века он преобразился в крепкого чернобородого мужчину. Даже заметное брюшко не портило мужественно-евангельской красоты отца Валентина. Не в ущерб солидности и благообразию моложавый, а не молодящийся, священник пользовался популярностью у прихожанок. Особенно у тех посетительниц храма, что вспоминают о церкви не чаще раза в месяц, по поводу откупной или просительной свечки. Отец Валентин был наблюдателен, неглуп и язвительно остроумен временами. Сочетание недоудовлетворённой жажды жизни и страха перед возможной ответственностью подстёгивало его к почти искренней убеждённости в верности избранного пути. Умеренные душевные искания в сочетании с богатым баритоном, приятной внешностью и сообразительностью привлекли внимание начальства и в своё время помогли отцу Валентину не только остаться в столице, но и сделать некоторую карьеру. Не чрезмерную, но вполне достойную и отвечавшую его личным чаяниям.

А старым Арбатом отец Валентин раздражался по-прежнему и, по возможности, обходил стороной. Сейчас, волей служебной неизбежности оказавшись в толчее нелюбимой улицы, да ещё в полном облачении, священник испытывал изрядное душевное неудобство. Разумом-то отец Валентин понимал, что никого он здесь не интересует… Скажем, вот эти две праздные разукрашенные девчонки в чёрном, уже не столь юные и не слишком привлекательные, которые сейчас откровенно пялятся на импозантного священника… Через мгновение они забудут о его существовании ради созерцания прохожего кришнаита или мечтаний о заблудившемся белобрысом иностранце.

Отец Валентин пытался успокоить себя, ибо пустяки. И всё-таки…

 

На углу обшарпанной трёхэтажки арбатские живописцы выставили с десяток своих работ. Неряшливые холсты и картоны в неряшливых рамах оберегала пара близнецов, столь же неряшливых. Среднего роста мужчины средних лет, они, судя по фигурам, не интересовались никакими разновидностями фитнесса и даже не пытались имитировать элегантность. Немытые волосы художники собрали в коротковатые хвосты, чуть достававшие до потёртых кожаных жилетов. Свитера и джинсы украшали следы краски, явно нарочитые, имеющие цель дополнить образ этаких московских «монмартрян»… Обыденный набор «шедевров а-ля»: угловатое ню неестественного цвета, парочка натюрмортов с нарушенной перспективой, несколько традиционных куполов неправильной формы на фоне серого неба.

А ещё была икона. В Арбатских подворотнях всегда отыскивалось предостаточно как искуснейших подделок под старину, для снобов, так и аляповатых репродукций в штампованном окладе, для искателей сувениров. Но эта икона не притворялась.

Неубранная прядь упала на щёку, и Валентин машинальным движением руки вернул волосы на место. Новорожденный ветерок, уже предвидящий скорое благоухание вишни, рассмеялся и полетел дальше. Оранжевое тепло солнца и голубизна неба стекали с арбатских крыш по трещинкам в штукатурке. На Покрове Богородицы молодой голубь, развернув плечи, раскланивался с голубкой. Опаздывала электричка в Чертаново, пассажиры нервничали, поглядывали на часы. Трёхлетняя девчушка, рыжая, круглолицая и веснушчатая упустила в Енисей красный резиновый сапожок, заревела, помчалась за помощью к деду. Небольшая компания афалин нежилась в перине ночного океана. Пролетавший над Чукоткой ангел уронил с крыльев северное сияние, чтобы развлечь детишек, скучавших в аэропорту. И ещё, и ещё что-то там, бесчисленно много всего. А с куска плохо загрунтованного холста без рамы на Валентина взирала Божья Матерь… Прямо в глаза. Нет, не в глаза, между… Ореол вокруг лика Богородицы чуть трепетал в весеннем воздухе, Её губы слегка, совсем слегка, дрогнули в неуловимой улыбке. От счастья снизошедшей благодати Валентин замер, не в силах пошевелиться. Взгляд Пресвятой Девы проник сквозь межбровье и наполнил как самого священника, так и весь мир через него, через раба Божьего Валентина. Продолжалось это вечно-есть, не было ни начала, ни конца, ни самого времени…

 

– Двести пятьдесят енотов, братишка. Слышишь меня, а? – один из близнецов встал перед Валентином, заслонив от него икону. – Так как, покупаешь?

– Да, да, конечно, – Валентин потянулся было во внутренний карману куртки, где носил бумажник. И тут вспомнил – ведь куртка осталась в раздевалке, по апрельскому солнцу вышел как был, в облачении… Ах ты, незадача-то какая…

– А вы можете подержать часок? – голос Валентина прозвучал просительно, неуверенным тенорком… «С такими и тут нельзя слабину», – всплыла и растворилась в бесконечности жизни чья-то разумная, разумная мысль. Неряшливый владелец иконы мгновенно уловил заинтересованность покупателя и не упустил воспользоваться:

– Можем и подержать, только это будет на полсотни дороже. Что же нам задаром лишнее торчать, уходить собирались. И задаток бы хоть какой.

– Да, да, я согласен, – обрадовался Валентин, – денег у меня с собой нет, но вот, возьмите телефон.

Мобильник, по счастью, оказался с собой. «Айфон», недавний подарок двух богатых прихожанок. Не из самых дорогих моделей, но достаточно нескромный, если судить по молчаливому неодобрению коллег. Хвостатый продавец, хоть и был явно удивлён, взял телефон сразу, не выразив сомнений вслух. А Валентин, махнув рукой на благообразие, подобрал полы одеяния и припустил назад, к родной церкви, за бумажником. Прогуливающиеся зеваки шарахались и расступались перед ним. Хорошо, отбежав метров на пятнадцать, оглянулся. Коварные близнецы увязывали свой товар, явно вознамерившись сбежать, не дожидаясь покупателя. Валентин порадовался тому, что под облачением оставался в кроссовках и свободных джинсах, бросился к художникам:

– Стойте, стойте! Как вы так! Стойте!

Впрочем, близнецы, переглянулись и не решились убегать. Тёртые мужики. А какие ещё тут будут стоять? Запыхавшись от вынужденного спринта, Валентин вернулся быстрее, чем они успели убрать икону. Сорвал с шеи тяжёлый серебряный крест, с руки – часы, не самые дорогие, но и не дешёвые. Всунул всё это оторопевшему продавцу:

– Вот, возьмите, возьмите, пожалуйста. Спасибо вам, спаси вас Господь! – Валентин автоматически осенил братьев троекратным крестом, схватил икону, стянул рясу через голову и пошёл прочь с Арбата.

 

Лишь на Афанасьевском чуть пришёл в себя. Остановился, присел на лавочку. Бережно поставил икону напротив, ожидая возобновления волшебства. Увы, картина превратилась в обыкновенный холст и утратила свой чудесный свет. Но душа Валентина хранила прежний трепет, ставший теперь не обжигающим, а тёплым и ровным. Этим тёплым благовестом наполнялось и всё вокруг: и скамейка, и деревья, и воробьи, и прохожие, и проезжающие мимо автомобили. Бытие не зависело от иконы, поскольку существовало само по себе, как, впрочем, и всегда. Валентин положил картину на колени, чтобы не занимать лишнее место на скамье. Удобнее откинулся назад и стал смотреть на небо сквозь новорожденную, светло-зелёную нежную листву.

В собор вернулся уже к вечерней службе. Зашёл к ключнице, положил икону на стол:

– Приобрёл по пути. Отдайте в мастерскую для доделки, если глянется и сочтёте.

Вышел из придела и направился домой, не озаботившись переодеться в мирское. Нестерпимо сладостный и жаркий свет пылал в сердце, чуть мерцая в такт закатному солнцу.