Парадоксы сознания

Труп, лежащий в углублении, созданном не мной, хлюпает разлагающимися ноздрями. Мне кажется, что он хлопает в ладоши, хотя не совсем, ведь руки его заняты перебиранием камушков, указывающих судьбу. Ржавый дубовый лист садится на вздувшийся живот. Лист, словно пучеглазый воробей, выклевывающий семенные пузырьки, птица, извергнутая слюнявой осенью. Теперь они братья, я имею в виду лист и труп. Уши последнего колышутся на ветру, подталкиваемые муравьями. Жалко, что здесь нет муравьеда, который бы смог все поставить на свое место. Черное место в небе - это моллюск, которым старается стать каждый. Я наблюдаю за вездесущими шершнями, прокалывающими зелень листвы. Шершни чего-то ищут, и я уже догадываюсь чего. На их пути летают гениталии и кусочки отгрызенных хомячками ногтей.

Эта трупная идиллия примыкает к выросшему неподалеку поселению двуногих. Я слышу песню жаворонка, мучимого нереализованными испражнениями. Ну вот, наконец... Плям, плям, и труп в порядке. На оголенном плече выросли бугорки своеобразных фекалий. Это татуировки, которые будут пожраны и проколоты насекомыми, такими, как я, ведь я всего лишь навозный жук, выползший на прогулку в отхожее место. Странно, но нет каннибалов. Они здесь всегда прогуливались, когда у них случались приступы меланхолии. Их голые пятки обнюхивались и отвергались. Это дупло, и я уверен, что зловещее. Ах, это глаз. Везде столько глаз, карих и бородавчатых, смотрящих вкось и вширь. Дупло смотрит, словно глаз, на который наступили. Он вытек, оставив неясный отпечаток, чтобы в нем поселилась голодная белка, мечтающая наколоть сухие яблоки на несуществующие иголки.

Теперь я понимаю, что лес извергает когти, преследующие живых ползающих и сосущих. Везде следы ног, лапок, крылышек и босых ступней. Кровоподтеки на деревьях оставлены для того, чтобы служить азимутами. Это смола. Боже, деревья плачут, ведь они живут. И это всегда. Я это видел еще в детстве, когда залазил в шалаш, который мочился мне на спину августовским дождем. Я лежал и думал, что это пройдет, хоть мне и было приятно. Кажется, что все приятное должно пройти. Это страх плачущего леса, который щетинится иглами и шишками. Иглы - это слезы. Труп лежит оплаканный. Он теперь превратился в муравейник, а я-то думал, что такое эти гигантские муравейники! Жизнь притаилась везде, пытаясь спрыгнуть с шепчущих ветвей, чтобы упасть в диковинную кучу.

Я уползаю, нехотя шевеля неповоротливыми крыльями, на которые упали семена одуванчика. Одуванчиковый навозник пополз мастурбировать, чтобы вспомнить о чудесах, которые преподносит лес, стоящий на окраине села. Я ползу к реке. Мне щекотно от трупно-иглокольчатой реальности, мечущей икру в кустах зловонной осоки. Квакающие лягушки мечутся и рвутся на свободу, и я распахиваю нижнюю челюсть, чтобы понять, что я не лягушкоед. Я просто могу приглушить их дерзкие мечты, вот и все.

Хвощ. Мне здесь приятно, потому что никто не может видеть, как я размышляю и как мне здесь удобно. Я знаю, что за темной рекой кладбище, а на прибрежье растут ландыши. Их белесые цветы разбросаны по дороге нетерпеливыми детьми. Они, будто колокольчики, окрашенные известкой, втоптаны в грязь шершавыми подошвами. Я чувствую запах резвящейся форели. Я - личинка, но уже крылатая. Мне бы только взобраться на ландыш, и тогда я смогу увидеть все сразу, а не фрагментарно. Лес дышит, иглы колют, мертвые мотыльки-однодневки разлагаются. А вот и дохлый зяблик. Я хочу вскарабкаться на его пыльное оперенье, рассеивающее дух свободы. Безграничность, вот что меня окружает, а еще непроходимые кусты болотной травы, да еще этот труп, который везде, даже там, где нечистоты впадают в речку, делая из нее совершенство. Творение реки произвольно, как и её русло. Река всеядна. Закидываешь в нее мертвую капустницу, и река её обсасывает, а потом дает в обмен корчащегося хариуса. И все это я вижу. Впереди еще один труп. Нет, это тот же самый, и он будет везде, куда бы я не пополз. Я запутался в шишковидно-трупном лесу. Я заблудился, как сосунок. Я - никто, лес - все! Ветер сдувает пот с моих склеившихся крыльев. Порядок. Я замираю навсегда, потому что вижу парящий в воздухе клюв. Он опускается и клюет меня до тех пор, пока моя телесная жидкость не опрыскивает пробегающих мимо муравьев. Боже! Блаженство! Мне больше никогда не увидеть кровавого леса, озаренного туманно-молчаливой рекой.