Блаженны нищие…

У выхода из подъезда я задерживаюсь, чтобы пнуть собаку, задравшую ногу на стену под почтовыми ящиками. "Не фиг в родном подъезде ссать", – присовокупляю.

Черный спаниель, отлетев задом в сторону, невозмутимо шлепает лохматыми лапами дальше.

Это у меня плохое настроение, вы не подумайте, что я садист какой или животных не люблю.

Замок и дверь тоже пришлось обложить от души, заодно и соседей. Люди приличные, спокойные, местами даже заслуженные, берегут имущество и покой. От этого – вторые железные двери, на первых – сломанный домофон, обе открываются личными ключами, и обычно заперты. А сейчас – обе гостеприимно распахивались, как бляди, перед любыми террористами или подгулявшими тинейджерами, которые только и думают, как бы в чужой подъезд наблевать. Или писающим бомжам.

Не думайте, что я имею что-то против бомжей, вовсе нет. Но нюх у меня чуткий, и я не переношу, когда в подъезде пахнет чьей-то мочой – кошачьей, собачей, бомжачей… И пса пинаю, потому что он все норовит на стенке отметиться.

Я считаю, что нищие – тоже люди, и не их вина, что они живут на улице. И стыдно за государство, которое позволяет гражданам так унижаться. Где же им, беднягам, еще жить и спать, как не в подъездах? Не на улице же?

Сегодня погода такая, что не завтра так послезавтра точно снег ляжет. И ветрище – ух!

Шапку пришлось посильнее на уши натянуть. Уши я берегу: замерзают они – вся голова зябнет. Нос сунул в поднятый воротник: нос у меня такой, что не спрячешь – снежинки на него нападают.

Собакин радостно опорожнился на рекламную будку у дома, на дом и поскакал, слегка занося зад, за угол.

Я за ним вышел на канал. У! Как свистит тут ветер! Заклинает злых духов, не иначе. Или сами духи свистят, вырвавшись на волю из-под власти какого-нибудь волшебника, и мстят теперь, проходя по городу снегом и холодом.

Завернул я и шел себе, поеживаясь, перейдя только набережную и быстро перебирая ногами вдоль решетки канала. Потому что на самом углу сидел, прислонившись к дому, безногий бомж.

Когда есть мелочь в кармане, я стараюсь подавать им, таким. То ли для успокоения совести, то ли для умилостивления бога, который то ли есть, то ли нет, но вполне может быть. А тут не то что нет ни копейки в кармане, так и дома только десятка до пятницы осталась.

Смешно сказать, только стыдно стало, что я шарахнулся от безногого. Он ведь тоже человек, есть-пить хочет. Кто говорил, что когда умирает человек, умирает целая Вселенная? Не спрашивай, по ком звонит колокол…

Иногда интересно представить, как бы ты сидел на его месте. Взгляды с разных сторон баррикады. Ты – идешь, он – сидит, ты идешь и движешь за собой весь мир, вот он за тобой поспевает, шеренги домов маршируют тебе навстречу, салютуя, ты и людей вовлекаешь в движение по улице, продираясь сквозь заросли встречных Вселенных. А вот ты – сидишь. Ты –  стекло, за которым их много, они одинаковы, малые бухарцы, урча, мечтают о лепешке, густо намазанной медом. У них нет глаз – спрятаны в карманы. Зеркала душ. Они – мимо. Мимо. Мимо… они чужие.

Я быстро шел, замедляя с усилием шаги, и заставлял себя думать о других вселенных. Хотя бы подойди, заговори с братом твоим человеком! Простое сочувствие, на одном месте, без движения, на ветру, такой сильный ветер, холодно – я сам поглубже втиснулся в шапку и воротник, пряча уши и гордый античный нос…

Поворачивая обратно за сделавшим дело псом, я тянул себя на его сторону: "Подойди. Сделай это или будешь презирать себя всю жизнь!".

И все равно шел мимо. Ноги шли, ноги были сильнее меня, ноги лучше знали, с кем мне можно общаться, а с кем нельзя, ноги помнили, кто я такой. И голова помнила и отворачивалась, а что-то, отвечающее за сочувствие – душа, сердце? – молча переживало.

Молча? Что же тогда твердило, все тише: Подойди… Подо…

Торжество разума – я прошел!

И – испугался: так неподвижно он сидел, опустив плечи, голову… "Умер!" – мелькнуло.

– Вы еще живы? – с трудом расслышал я сквозь свист и завывание высокий девичий голос. Обернулся. В синем пальто и белом берете, поеживаясь, присела перед ним на корточки.

Пахнет от него, наверное, неприятно. Я остановился, поджидая собаку, искоса посматривая на него. Лицо грязное коркой, как черные веснушки присохла, не старый, лет, наверное, пятидесяти пяти, в короткой бороде сединка, не растрепанный. И – улыбнулся:

– Живой еще!

– Холодно, наверное?

– Да нет… Мне тут вот шубу дали…

Неплохая дубленка. Не новая, не модная, а добротная, густой мех, настоящая овчина. Не застегнута, под ней – несколько грязных свитеров, остатки ног завернуты в меховушку: черную, искусственную, когда-то женскую шубку.

Пес заскребся под ногами, и я перестал слышать их разговор, хотя стоял так близко: ветер. Она спрашивала, молодая совсем, как и решилась подойти? Нет, решительно не понимаю, близко так на носочках покачивается, смотрит прямо ему в лицо. Он смеется, рассказывает… Весело, легко, кто что ему давал, в каком-то подъезде ночевал, а сегодня закрыли, что-то о том, что добрых людей много, даже в Крым ездил три года назад, кем когда-то работал… А глаза – боятся.

Бодрый мужик шел мимо, остановился, громко спросил:

– Ну что, все сидишь?

– Отлично, Серега! (Я вздрогнул: не меня ли?) Держимся! – бодро крикнул бомж. Нарочитая, лживая бодрость: в голосе – страх.

Мужик присел рядом с девушкой, что-то спросил, сбегал в аптеку на углу, пришел обратно и протянул бутылек. Кажется, я знаю, это настойка шиповника, градусов семьдесят, в аптеке без рецепта продают, спрос хороший.

Рядом с бомжом рядком стояло несколько бутылок из-под пива и коробок из-под кефира.

– Желудок расстроился, – виновато объяснял он девушке. Рядом пятном на асфальте лежала недавняя блевотина. Ее лица я не видел.

Серега ждал, когда безногий выпьет, тот отнекивался больным желудком. Пожав плечами, мужик ушел.

Моя собака, обрадовавшись невниманию, сбежала в подворотню, так что пришлось тащиться за ней.

Когда мы с псом вышли, безногий опять сидел, нахохлившись, опустив голову; девушки не было. С каким-то внутренним облегчением я зашагал к дому, пес резво бежал рядом, около нищего даже не задержавшись: тоже замерз. И я замерз, насквозь уже пробрало, до костей.

Заворачивая за угол, я наткнулся на нее. Из-под берета слегка выбивались волосы, делая ее растрепанной, озабоченное, почти детское лицо, лет двадцать, такие удивленные и сосредоточенные глаза. В руках она держала, прижимая к груди, три пачки дешевых сигарет и бутылку из-под кетчупа – с водой? – и спешила к нему.

Уже поднимаясь, я вдруг сообразил, что тот ночевал у нас в подъезде. Вот откуда запах! Кто-то ночью оставил дверь открытой, и он спал там, внизу, под лестницей! А я, кажется, ее захлопнул? Вернуться, что ли? Открыть, пусть еще ночь проведет в тепле?

Руки уже сами поворачивали ключ в замке.