Петербургский сказ

Тук-тук! Была былью да стала сказкой Сенная площадь. И болью и радостью отзываются в душе каждого живущего близ нее гулкие удары ломиком по жалким остовам киосков. Кто не ходил по Сенной, кто не уносил с нее сумок с едой, тому не понять этих чувств, для того не заканчивается эпоха, тому не интересна моя история. Или, может, послушаете? Расскажу я вам сказку – про Сенную площадь.

Сенная площадь – негласный центр всего района. Она кипит и бурлит, там продают и покупают, там толпятся с утра до вечера. Сенная площадь притягивает – там можно выгодно купить и выгодно продать, поэтому все бегут в свободную минутку в кипящий водоворот ларьков и лотков, стремительно закручивающий вокруг себя подвижные людские массы. Сенная площадь с виду – сплошной хаос, но это лишь видимость. На самом деле (если присмотреться) там все в строгом порядке: купить! продать! самая вкусная, самая горячая сосиска в тесте, вкуснее-горячее не бывает, любую на выбор! О, какое богатство выбора! Какая свобода купить или продать! И какая абсолютная несвобода: купить – или продать. Сюда идут, чтобы отсюда уехать; но опять и опять сюда приезжают. Выклянчивающие рубль грязные мальчишки с желтыми от сигарет пальцами с визгливо-грубыми голосами и тихие пенсионеры, молча стоящие у ящиков с разложенными на них старыми вещами и пытающиеся сбыть эту свою последнюю рухлядь; крикливые бабы в замасленых передниках и строгие торжественные шкафы в табличках: “куплю золото – продам золото”; смуглые, вертлявые черноглазые шустрые мужички непонятной, но не менее чем кавказской национальности с открытыми тележками с апельсинами, лимонами, огурцами, виноградом, бананами, хурмой, сливами, черешнями, перцами болгарскими, помидорами – по сезону, – и все самое вкусное, самое сладкое, самое свежее – чего здесь только нет. Разве что спокойствия, честности, кротости, мудрости, душевности… Хотя подозреваю, что наши люди даже обворуют, обжулят, побьют, украдут, ограбят и убьют с душою и искренним к тебе расположением. Злыми на Сенной бывают только или нерусские, или дети.

Купить – продать – вот незримая ось площади, на которой все вертится – жестко, но с улыбкой. Думаю, что если постараться и очень захотеть, на Сенной найдется уголок, где можно и душу дьяволу продать.

Как болит голова, когда я думаю о ней! Как будто предостерегает: не суйся ко мне! Не пиши обо мне плохо! Не забывай, что и ты у меня покупаешь, а можешь и продать. Действительно, и я хожу на Сенную, и я заглядываю в многочисленные прописанные собаками и бомжами одинаковые киоски, выискивая, где подешевле? Побольше? получше? Нет, никуда не денешься от Сенной, цепко держит она всех: “Я испокон веков торговая, Не тебе меня критиковать!” Да разве ж я осмелюсь? Да разве хоть кто-нибудь может пойти мимо тебя, матушка наша, кормилица-поилица? Все мы тобой повязаны, огромная, грязная, смрадная Сенная площадь!

Со старым чертом Сергей познакомился на Сенной площади, когда только вернулся из армии и начал работать в театре. Старый черт под видом старого еврея мигрировал по площади и торговал всякой бытовой мелочью, а приторговывал втихомолку домашним самогоном. “В деревне дед у меня держал такую штучку, – любил он приврать, – и мужички захаживали вечерком к нам. Помню, заглянет в комнату и смотрит на деда, мол, как бы мне капельку… А дед строг был, одно, знай, твердит: деньги вперед. Не жадный был дед-от, да нашего мужика хорошо знал – как надерется, так себя в зеркале не узнает, где уж тут про деньгу вспомнить! А я в бутылки разливал. Цветом – чистая водичка, как из-под крана сейчас течет, и не отличишь с виду, пахнет вот-от только совсем по-другому, все больше дрожжами. Из аппарату капает в ведерко, а по всему подвалу аромат идет, будто мать пироги печет, сладенько так.” И посмеивается тихо, для приличия рот рукой прикрывая: “Я ить процесс дедов хорошо помню! Насмотрелся я на вашего брата, что без этого дела прожить не могут. Давно понял, на каком деле в нашей стране не прогоришь!” – и мерзко так оглядывался, не идет ли милиция, и высовывал из кармана старенького пальтишка головку заветного бутылька. “Деньги вперед! – учил меня покойный дед”, – и мелкими куриными лапками перебирал залапанные мятые купюры. – Денежки, как известно, что любят? Чтобы их любили! А вот тебе и моя красавочка! – бутылек быстро и ловко менял хозяина, а Исаак Абрамович мигрировал дальше, оставляя за собой по площади паутину легко уловимого для жаждущих запаха дешевой выпивки. – Прекрасный домашний самогончик! – опутывал его голосок следующую жертву. – Мой дед, помню, держал у себя такую штуку…”

– Не стыдно тебе, дед? – возмутился Сергей, когда предложил ему Исаак Абрамович свою продукцию.

– Неужто не надо? – удивился старикашка, показывая из кармана пальтишка бумажную головку. – Я, брат, ваших издалека чую, я ваш ловец, а вы мои рыбки. Я, рыба моя, вас навидался за свою жизнь, с первого раза определяю, кто пьет. Думаешь, ты нормальный человек, который только по праздникам слегка выпивает? Я-то вижу, что ты хроник неизлечимый. Подумаешь, месяц не выпил, другой... Пвсе равно придешь, придешь ко мне, заберешь с собой моих красавочек, моих девочек. У меня, рыба, есть приметы на вашего брата, – веселился старикашка из серого своего от пыли пальтишка. – Вот ты, например, хоть залейся туалетной вонючкой, а запах от тебя все равно перегарный, которого девушки не любят. – Давно уж ушел Сергей своей дорогой подальше от сумасшедшего старика, а он все бормотал себе под нос, передвигаясь медленно в живом месиве: Девушки к тебе поначалу липнут, потому как чуют старую закалку, можешь ты еще в позу встать да в нос, если надо, дать. А сущность-то твою гнилую да пьяную сразу не разглядят, ты же актер, играешь на своих девочек, а как прижмет твое глубинное, через месяцок, через другой, так и разбегутся девочки, приревновав к моим девочкам, моим красавочкам… Что, разве не дело говорю? – только уж и некому ответить черному ощипанному воробью в сером пальтишке, и уж новый клиент подходит к старому черту, ловцу душ, такой же потрепанный мужичонка, обвисший, кривой, сморщенный. Тут уж обмен материальными ценностями происходит с отточенной ловкостью и быстротой: птицами влетают в один карман бумажки, птицей вылетает и прячется бутылек на груди нового, не менее заботливого хозяина.

Сергей потом долго переживал из-зи слов неприятного старика. Неужели он выглядит алкоголиком? Он ведь не алкоголик! Что с того, что отец у него был беспробудным пьяницей и спьяну же повесился? Дети не в ответе за грехи отцов! Он крепкий, здоровый парень, красивый, молодой, в хорошей форме. Что с того, что он в праздник и в кругу друзей или сослуживцев выпьет он немного вина и водочки? Это никому не может повредить, менее всего ему самому. А что потом не помнит, что было вчера – это потому что выпивка была поганая. Он гениальный актер, у него есть работа, он работает в престижном театре, с известными на всю страну людьми, он работает, черт возьми!.. А актерам у нас в стране вообще мало платят, народ все кретины, в театры мало ходят, он не виноват, что у него в театре мало платят. Вот если бы он работал в театре Додина, он бы ездил на гастроли за границу, был бы знаменитым на весь мир, получал бы большие деньги. Он не виноват, что его не никто его не ценит и не понимает. Его никто не ценит! Его никто не понимает! Очередной бутылек погиб осколками на ступенях метрошного спуска, а мерзкий старикашка подталкивал в спину: Иди домой, рыба, домой иди! “Даже родная мать меня не понимает! – черное и страшное заволакивало сознание, как всегда. – Я им всем докажу! Я великий актер! Я актер театра Додина! Сам Додин мне завидует! А мать родная меня не признает! Я им всем покажу… Родная тетя мне никогда ничем не помогала! Никогда меня не поддерживала!”

Дверь в квартиру разверзлась, с грохотом впечатавшись в стену, а потом с громом вписавшись обратно в косяк.

– Опять в доме бардак! Не пройти! – раскатился по коридору злобно-бешеный пьяный рев. – Что такое?! Почему я не могу спокойно посидеть на кухне в моем собственном доме! Устроили тут бардак! Развели шлюх, в квартире не пройти!

Беременная невестка, жена младшего брата, с огромным, как ее живот, ужасом в глазах, неловко проскочила в комнату и скорее прикрыла дверь.

– Никто меня не понимает! – злобно кричал Сергей на кухне, с ненавистью к окружающим падая на стул у телефона. – Алло, Вика! Милая моя девочка, я сейчас к тебе приеду! Что значит пьян? Я совершенно трезв. Вика, любимая моя, милая, я хочу сейчас к тебе приехать. Прямо сейчас! Меня здесь никто не понимает, ты одна… Что значит не хочу? А я хочу. В моей собственном доме ходят чужие люди! Едят мою еду, не убирают за собой, шлюхи! Я ненавижу этих женщин! Я к тебе сейчас приеду! Ну и что, что не можешь. Может быть, ты меня не любишь? Нет, я не пьян, я сказал! Я сказал, я не пойду спать! Я к тебе сейчас приеду. Нам надо поговорить. Прямо сейчас! Что ты сказала?! Что за… Ходят тут всякие, не дают по телефону поговорить! – пьяным, неконтролирующим себя голосом сказал он в пространство, страшный, злой, огромная разрушительная сила в руках круглого дурака, верящего только в такую же силу. – Пошла на хуй, тетя! Ты меня ни разу не поддержала, когда мне было плохо! Вы все меня не понимаете! Я актер театра Додина! И ты, мать, меня ненавидишь! Отстаньте от меня, не пойду спать! Из-за тебя повесился мой отец! Ты убила моего отца!

– Опять надрался, – яростно шипела мать, пытаясь всунуть ему в руки кружку с теплым успокоительным отваром. – Когда только успел!

– Не надо, мама, я совершенно трезв!

И только когда кто-нибудь из измученных родственников начинал набирать номер второго отделения, Сергей, трусивший безжалостных ментов, смелый только дома, с забитыми женщинами и их жалкими мужьями, уходил в комнату и валился на кровать. Утром он ничего не помнил.

Нет в Питере счастья, одно солнце бледное да вода застойная. Как пойду на Невский, сяду на приступочку, руку протяну, авось кто на копеечку и прибавит веселья. Кто на копеечку, кто на полтинничек, а кто стопочкой - то-то радости! Эх, гуляй, душа, гуляй, широкая, над Невой простору много, все поместятся, все устроятся, всем Бог даст, авось и меня не обидит.

С работы и на работу ходил Сергей через Сенную площадь. Нравилось ему ее жизнерадостное кипение и мельтешение самых разнообразных форм обращения денег. Деньги были его голубой мечтой. Широкими шагами проходя по вечной грязи асфальта, он вдыхал разгоряченный разнородный гул, издаваемый участниками единого на всей площади процесса, и жалкие театральные рубли радостно пошевеливались в его карманах, желая соучаствовать. И Сергей активно включался в волнующее действо обмена неживого бумажного вещества на некогда живое, но давно переработанное и упакованное в пакеты бумажные, полиэтиленовые, коробки картонные, деревянные, металлические, банки стеклянные, жестяные, бутылки стеклянные, пластиковые, с пробками самыми разными, весом в 50, 100, 125, 150, 200, 250, 342, 400, 425, 428, 500, 650, 700, 750, 900, тысяча, тысяча восемьсот и две тысячи грамм, а так же в пластиковые ведра весом 1 и 2 килограмма. Ассортимент, если вглядеться, небольшой, но зато сколько киосков под самый потолок плотно забито этим ассортиментом, так что продавщицы в них исключительно худые – чтобы помещались. А если обойти всю площадь, то можно найти тот же продукт на 30, а то и 50 копеек дешевле. Специалисты и завсегдатаи знают, где можно взять и на рубль дешевле, но об этом я распространяться не буду, не дурак рыбные места всем показывать.

Так как Сергей недавно только вернулся из армии, то не мог еще считаться завсегдатаем и своим на площади, поэтому покупал, что первым увидит. Однако постепенно, все чаще проходя в поисках дешевой пищи вдоль и поперек, замечал он закономерности, ведомые лишь посвященным, которые с утра и до победного изучают давно уже изученную территорию. Он понял, что на выходе (или на входе, кому как удобнее) с площади сахар дороже, а рыбные консервы – не всегда; что дешевле всего – в глубине киоскового лабиринта перед зданием метро, с которого еще козырек обвалился; что Макрель, почти полкило, в банке, продается лишь в одном киоске; что в мясных киосках, недавно совсем появившихся по той стороне, где Самсон, почта, где в бывшем молочном теперь Монарх, цены одинаковые и есть дешевый фарш, говяжий, по 16,50 за 500 г, а из него можно слепить довольно много котлеток, если лепить поменьше; что за 12 рублей можно купить не 400 г спагетти, а целый килограмм разных наших макарон, но они развариваются и не держат форму, хотя съедобных, главное, что 12 рублей за килограмм, а не за 400 г, как в соседнем с домом крутом гастрономе, под супермаркет.

Но что это я все о Сенной да о Сенной? Никак не отпустит меня эта чертова площадь, притягивает, и я, как и все, хожу и хожу на нее, за продуктами и так просто, походить, погулять, понаблюдать… Вот убрали уже киоски, а я хожу… Держит, крепко держит Сенная слабые людские души, пока не высосет, пока не возьмет все свое… Видно, и мне уже недолго осталось, уже и я впадаю в тоску, слоняюсь по квартире, не смея взяться ни за что, пока, наконец, ноги сами не несут на площадь, а руки сами не достанут последние пять рублей на сосиску в тесте, полухолодную, упруго-резиновую, с бумажной сосиской, от которой потом тошнит и бурчит в животе, а глаза сами уже отыскивают в толчее старого черта с заветным бутыльком в кармане… Нет, не выпустит Сенная из своих тенет никого, кто забрел сюда!

Но, во всяком случае, были у Сергея и семья, и дом – семь минут по каналу от Сенного моста. Квартира – хорошая, четырехкомнатная, в старом, но после капремонта доме на углу Вознесенского и Грибонала, видовая, между прочим, на воду, и отдельная по ордеру, не коммунальная, – содержала в своих недрах, кроме Сергея с отдельной комнатой и его визгливой матерью – не будь она врачом, была бы она торговкой на базаре, – с отдельной комнатой, еще и тетю – младшую сестру матери – с семейством в оставшихся двух смежных комнатах: сама тетя, ее муж, нервный скульптор с хорошим, но подзабытым именем, их сын с женой и уже месячным младенцем, который Сергея страшно раздражал кучей загаженных пеленок, лежащих на тетиной стиральной машине и издающие характерное амбрэ. Измученная невыспавшаяся невестка с красными глазами, непохожая не только на женщину, но и на человека, раз в два-три дня выбиралась в ванную постирать, и в такие моменты Сергей закрывался в комнате и включал MTV на полную мощность, или выползал на общественную кухню и в голос ворчал о некоторых, которые мешают ему жить и работать в его собственной квартире. Невестка в ванной умирала со страху, а Сергей до колик раздражался, что кто-то смеет заводить семью, рожать детей – у него-то в квартире!, в то время как он пашет за копейки в идиотском детском театре, играя болванов волков и кретинов медведей, а потом еще не может отдохнуть в собственной квартире, где некоторые не моют за собой посуду и не стирают говняные пеленки.

Выходила тетя и ругалась:

– Что ты тут из себя строишь, на себя посмотри, алкоголик, последнее лицо пропил! Вспомни лучше, когда ты последний раз пол на кухне и в коридоре мыл? Да ты уже полгода не убирался в общественных местах, а еще смеешь возмущаться!

Сергей заводился мгновенно:

– Как я могу мыть пол на кухне, если туда даже не зайти! Все время кухня занята, мать не может еду зайти приготовить, шляются по квартире всякие непрописанные, а я за них еще платить должен!

– Да ты ни копейки не заплатил еще ни за квартиру, ни за свет, ни за телефон, как из армии пришел! Всю зарплату пропил и сидишь на шее у матери! И не стыдно, болвану под тридцать, а живешь иждивенцем у матери-пенсионерки!

Выползала мать и с пылом подключалась к сваре:

– Много тут вас развелось! Плиту никто не моет, унитаз только я мою, посуда грязная! Какашки бы лучше ваши убрали из ванной, в ванной не развернуться!

И Сергей опять начинал кричать, поддерживая мать, и уже не слышал, что кричал, только страшное черное заволакивало остатки сознания, не выбитого в армии, чудом из нее вынесенные, и волокло куда-то – в тоску, в бред непонимания, в горечь несвершившегося, в яму с кольями забытых детских мечтания… И, спасаясь, он выскакивал из дома и бежал по друзьям, звал их в бары, пил за их счет, потому что его зарплата действительно была пропита еще в день получения, и шатаясь, через Сенную возвращался он около полуночи, и слышалось ему мерзкое хихиканье старикашки, похожее на стук – не костей ли?: а я вижу, что ты неизлечимый, хи-хи, рыбка моя, моя душенька, мой, мой… Дверь распахивалась, с грохотом влепившись в стену, потом с грохотом же и стоном вписываясь обратно в косяк, за стеной начинало пищать.

– Опять бардак, не пройти! – раскатывался по квартире пьяный рев, и несчастная невестка шмыгала из кухни в комнату успокаивать выродка, торопясь.

– Пошла на хуй, шлюха! – неслось ей вслед, и от мощности включенной музыки тряслись картонные перегородки в обоях.

– Опять напился! – шипела мать, закрывая дверь и обратно укладываясь на диван перед телевизором, только увеличив громкость, а тетя стучала разъяренно:

– Сережа, сделай потише! Сережа, сделай потише! А то вызову милицию!

С окровавленными глазами, ничего не слыша в спасительном черном и страшном, что заполняло его, он шел к телефону и названивал до ночи:

– Вика, девочка моя любимая… Я к тебе сейчас приеду. Что значит не хочу? Ты меня любишь?! Наташа, дорогая, я к тебе сейчас приду… Настя, любимая, я еду к тебе…

Потом он уходил или заваливался спать, и тогда облегчение разливалось в квартире, тихая радость людей, уставших после целого дня существования и получившие, наконец, глоток отдыха, как горсть крупки манной с небес, – но тихая-тихая, чтобы не разбудить лиха, пока оно спит.

Неизбывна тоска человеческая. Хоть зеленой назови, только нет от нее никому спасу. Иногда все хорошо, все путем, да только как зацепит – и все, пропал белый свет. Сам, бывает, не знает, почему да по чему тоскует, а туда же – сморщится весь, весь раззявится, нюни распустит, развезет – и как не было человека, иссох да плесенью депрессивной покрылся зеленоватой. Я так думаю – от безделья да от безверия, ан не всегда. Вот раз встретились Ангел да Бес – хромоногий. Ангел – известное дело, стоит над Питером, золотой, охраняет, а Бесу-то откуда в городе взяться? Вот встретились, стали житьем-бытьем делиться, впечатлениями от работы. Нынче ведь – не работаешь, так с голоду помираешь, особливо пенсионеры этим увлекаются, ну да уж их век отошел, им и ладно. А Ангел жалуется: притомился я, братец (до чего дошло, Бес у него в братцы попал), тут днем торчком торчать, а по ночам божьи одуванчики на небеса перетаскивать. Небы у нас, сам знаешь, зябкие, вот и прохватило меня. А еще ветер вечно сквозит. Устал я! А Бес лукавый улыбочку хвостом прикрывает да жалостливо поддакивает: видать, господь тебя любит, испытания тебе посылает, чтоб ты об нем ни днем, ни ночью не забывал! Раскашлялся Ангел, расчихался: вроде наоборот, забыл обо мне господь. Затосковал, значит, в депрессию впадает. Ныне болезнь та модная да заразная, видать, ветром надуло ему. Скособочился Ангел, крестом прикрылся и стоит, тоскует. Дела забросил, вниз не глядит, старушек по ночам господу не доставляет. А Бесу радость! Старушек под свое шефство взял, по городу распустил, маленьких таких, гаденьких, злобливых – в общественном транспорте в часы пик настроение людям портить. Куда такая бабушка в восемь утра прет с огромным рюкзаком и визгливо место себе требует? Попробуй пойми! Совсем распустил старушек, никакого житья от них не стало. В очередях толкутся, по улицам снуют, в автобусах-троллейбусах-метро места занимают – ужас! А хромоногих чертеняток-бесеняток рогатых-хвостатых веселых мальчишками-беспризорниками перекинул да к старушонкам подпустил побаловаться. То-то визги понеслись по-над улицами! И столько их развелось, старушонок, у метро да на базарах, да в магазинах и трамваях – притомился Бес за ними приглядывать, на гаденькие дела притравливать. Поехал было отдохнуть от городской суеты на природе, сел в автобус, притулился в уголочке, мужичонкой прикинулся пьяненьким, поспать было прикорнул. Да так вдруг вцепилась в него бабка-кровопийца, так об матери его высказалась, что плюнул, окривил старуху на один глаз да и вышел вон. Пошел с горя бродить по улицам, да нигде нет лукавому покою: то толкают его мерзкие старушонки, то костерят матерно, то просто козлом старым обзывают. А за что – непонятно. Видать, день выдался неудачливый. Залез Бес хромолукавый в подвал потеплее, бомжей потеснил да и затосковал там. Не ждал, конечно, благодарности, дело-то его такое неблагодарное, да только чтоб его самого, отца-создателя и благодетеля, оставившего им жизнь земную, от Ангела золотого спасшего, козлом старым обзывать - никак не ждал лукавый хромоног, обиделся. Правда-то всегда несладка.

Так и живем мы теперь меж двух тоскующих, меж Ангелом золотым сопливым на фоне серого неба да меж Бесом хромым, по подвалам мыкающим, обиженным. И вроде тут-то бы водочку на них и повозить, да где нам, мы ведь и сами умишком обиженные, куда уж…

Из театра выгнали за пьянство и прогулы. Мать устроила его лечиться. Отлежав в больнице, он успокоился, накупил Профессий, Вакансий, Бирж, Работ и обзвонил массу номеров. Была осень, и в его постоянно открытую форточку вместе с мокрым воздухом проникал далекий звон колоколов Никольского собора. Была осень, и Петербург промок насквозь. Лужи поглотили и растворили бурые листья, и вскоре беспрепятственно холодные длинные струи ложились на черный асфальт. Кто бы поверил, что только месяц назад он был мышиным, пыльным и проминался под ногами от жаркого солнца. Где ты теперь, всевидящее око? Серые очки туч затянули окоем, и лишь их упругая масса наваливалась на сырой промозглый город, а город отпихивался куполами, крестами и шпилями – не упади! Улицы полнились людьми, спасались под зонтами от дождя, он упрямо лез снизу, и сухие головы не могли уберечь своих владельцев от мокрых ног и насморка. Как тосклив город осенью! Какое мокрое однообразие разлито вокруг! Дневные сумерки переплывают плавно в розовую ночь, а фонари множатся в лужах и в мокром асфальте, город стоит по колено в море многократно повторенных петербургских огней и светофоров. Прозрачно-блестящие падают полосы под ноги и проваливаются вглубь розовыми, желтыми, красными, зелеными струями…

Сергей поступил работать на завод “Sun Tree”.

– Хватит корячиться в театре, – сказал Сергей, получив первую зарплату. – Уж лучше я буду работать на заводе и получать нормальные деньги. Сколько я получал в театре? Восемьсот рублей? Это что ли деньги? А здесь я получаю четыре тысячи, потом будет больше. Теперь можно и одеться, и что-нибудь купить себе, матери там…

Сергей купил себе теплую хорошую куртку, дорогие зимние ботинки, костюм – и опять начал питаться вермишелью быстрого приготовления с луком, да тем, что мать приготовит.

– Дал бы мне-то хоть сто рублей, – ворчала мать.

Невеселым и ненужным было Сергею выздоровление. Дождь и пасмурмь давили, все контакты с друзьями прервались, деньги, исчезающие мгновенно, уже не радовали, а изнутри разъедало смутное, непонимаемое ощущение, что он оказался неудачником, что так и не сумел он реализовать себя, да и что он такое? Из армии он возвращался с желанием вернуться к профессии актера (в армию он попал почти сразу после театрального интситута), играть, прославиться, заработать много денег… Чтобы ощущение не перешло в осознание, он стал больше спать, больше есть, занимался каждый день зарядкой, а в свободное от работы и сна время лежал на кровати перед телевизором. Какое-то время это помогало, и он продержался осень. Когда же стали падать и таять первые снега, пробудилось беспокойство. Возобновились многие телефонные разговоры со старыми театральными друзьями, потом начались встречи. После них, приходя домой, Сергей не шел здороваться с матерью и рассказывать ей, как прошел день, а сразу же запирался у себя в комнате и валился спать.

– Опять надрался, – говорила тогда тетя и тоже шла спать. А Сергей к ночи выползал и повисал в кухне на телефоне:

– Был вчера на “Лебедином озере”, – невнятно бормотал он в трубку. – Декорации хорошие… Не знаю, кто балетмейстер, а сценография Окунева. Балетный состав слабенький, а сценография хорошая, и свет там, и все такое…

Нет, вы мне скажите, что, все театралы замечают в спектакле только декорации и спецэффекты? Неужели нет других впечатлений от спектакля, которыми можно было бы поделиться? А если слабый был спектакль, то стоят ли в таком случае упоминания декорации? Или я чего-то недопонимаю в театре?

Обвал случился накануне Нового года. Тридцатого декабря праздник был отмечен с таким воодушевлением, что Сергей не помнил ни-че-го. Очнулся он в каком-то подъезде в луже блевотины, встал, побрел домой. Дома с ним никто не разговаривал. Тетя щеголяла ало-синим разводом под правым глазом и гордо отмалчивалась. Мать с утра ушла и Новый год встречала у подруги. Сам Сергей речи президента и боя курантов не слышал, потому что ему было худо и он отлеживался. В таком состоянии, совершенно больной, он лежал еще три дня, в этом же состоянии, мало что видя вокруг - впрочем, это было его обычным состоянием,  – пошел на работу после выходных. По возвращении домой его ждал участковый.

Согласно тетиному заявлению, тридцатого декабря вечером он в пьяном состоянии послал невестку на известное слово, в ответ получил дрожащим голосом просьбу вести себя приличнее, а не то будет ночевать в вытрезвителе, е…ный ублюдок. От жены брата, которую он пытался задушить, его оттаскивали всем домом. Тогда-то и получился сине-алый глаз, а Сергей позорно бежал с места побоища, струсив вызванной милиции. Милиции Сергей боялся – вообще боялся и преклонялся лишь перед физической силой, ума и доброты не было в списке его жизненных ценностей, – ибо уже не в первый раз вызывались для его обуздания стражи порядка, как крайнее средство, когда своих сил у жителей затерроризированной им квартиры не хватало. А так как во всех случаях Сергей находился, конечно же, в понятном виде, то бывал и бит за оказание соспротивления. Выпив, Сергей не соображал совсем и себя контролировать не мог. Однажды пинал ногами тетиного мужа, другой раз дрался с братом, за нецензурные выражения в адрес его жены, и сломал ему палец… В общем, упоминания о милиции иногда хватало, чтобы трусливый по натуре буян спешил скрыться с места подвигов. Наутро, конечно, ничего не тревожило ни его памяти, ни, соответственно, его совести.

Грозило возбуждение дела – заявление было не первое, далеко. Но он так жалко выпрашивал прощение, что тетя его пожалела. Да и участковый советовал забрать заявление – уж очень лень было заводить еще одну канитель, когда без пустых бытовых драк хватает дел. Вот если бы он невестку все же задушил, тогда, конечно… И Сергей затих надолго. Он сменил завод, он тихо приходил домой, он съедал свой Экспресс с луком и ложился перед телевизором. Он даже не особенно страдал – просто мало что замечал и совсем редко затевал разборки на кухне. Он пил. Частенько, купив бутылку дорогой водки, банку икры, он шел на Сенную к старому Исааку, потому что друзья перестали с ним разговаривать. Вместе они отправлялись в комнату к старику и там пили, разговаривали… Пили много, разговаривали – слов много, да толку мало, треск один. Сергей описывал закулисную жизнь питерских театров, а перебрав, кричал, что он великий актер, знаменитый на весь мир, что его самые известные режиссеры приглашают к себе в фильмы, что он снимался там и здесь, что даже самый-самый режиссер Как-его-там звал на главную роль… Старый черт хихикал, поддакивал, подливал, а ближе к ночи выставлял неудачника, и несложившаяся знаменитость брела домой, тихо запиралась в комнате и заваливалась спать под мельтешение окна в мир – Сергей боялся темноты. Зарплата вся уходила на выпивку, мать ворчала, потому что на свою пенсию и подработку кормила великовозрастного балбеса, который получал больше ее раз в пять, но ей денег не давал, еды не покупал и за квартиру не платил. Именно из-за квартплаты чаще всего разгорались кухонные свары.

– Нас всего двое, а вас четверо, да одна непрописана живет, почему это мы должны платить половину? – надрывалась мать.

– Да вы вдвоем занимаете половину площади! – тут же заводилась тетка. – Почему это я должна жить в проходной комнате, да еще и платить больше? Вот когда вы освободите нам одну комнату, тогда и поговорим!

– Нечего было детей рожать, если денег нет! – вопила мать. – Привели в дом шлюху, а еще строят из себя бедных!

– Сама ты шлюха! – выходила из себя тетя. – Как твой Сереженька водил проституток, так ты молчала!

– А ты воровка! И муж твой вор! И сын твой вор! – вопила в экстазе мать, и начинались перечисления старых обид и экспрессивные номинации всех родственников. А как немало накопилось этих обид у двух сестер за сорок пять лет совместного житья! И кричали так, что слышно было из дальней комнаты, где спал уже годовалый ребенок.

Душно мне! Открываю форточку навстречу солнцу, ветру, свежему воздуху и начинающейся весне – немного полегчало, да ненадолго. Грязные стекла грудью встают навстречу свету – не пущу! – грязные, пыльные стекла, а на улице все шумит, кричит, чирикает, все радостно тает и шлепает довольно по размякшему снегу: шлеп! Шлеп! – и свет борется, лезет, лезет через пыль, грязь, лезет, настойчивый, как моя тоска, лезет – и уже пролез. Упал на пол солнечным пятном отдохнуть! Но какой тусклый… прямо в пыль… Душно! В голове стоит что-то тяжелое, воздух застревает, шершавый, приходится с болью тянуть его в себя: давай, дыши! И бегом в форточку лицо - под солнце, ветер холодный – ух, хорошо! А в комнате снова душно и пыль. Эх, на улицу бы, в эту весеннюю радость, в прекрасную мокрость, где не осталось твердых поверхностей, а только шлеп, шлеп, шлеп! Да ребенок больной, спит, бедняжка, от духоты взмок и дышит тяжело: ох… ох…

Темным коридором – на кухню тусклую, только за окном отблески солнца, от которых того хуже; посуда грязная по столам расселась и гонит прочь: иди-иди, неча на нас смотреть, не хотим твоей воды, твоего мыла, твоей чистоты! Иди-иди, купи нам Fairy, тогда придешь, а сейчас не мешай, иди. В холодильнике гулко, а с тарелки опять праздный сосед и брат, актер и алкоголик, стащил оладьи, опять – чтоб он ими подавился – нечего есть ребенку, он ведь больной, капризничает, и так не ест ничего… Ох, душно, мамочки, сил нет! Уйти бы, да некуда, и ребенок больной… Тетя из комнаты своей выскочила, орет что-то, да уж головы тяжелая не воспринимает, отскакивают от нее слова: Шлюха! Воровка! И муж твой!.. И свекровь твоя!.. И все вы!.. И все вы!.. И спряталась, довольная, в своей раковине, лежит, устрица, перед телевизором, теперь телевизор орет: Убили! Украли! Недодали! Недоделили! Выполз братец, проковылял со своим перегаром на кухню, сунулся в свой холодильник и ненавидящими глазами смотрит: ушла бы, может, в твоем холодильнике что из еды завалялось… Да ушла бы, да только некуда, да ребенок больной, да душно! Будет вам, изверги, напились моей кровушки, сколько еще терпеть… В комнате холодно, надо бы форточку закрыть, так ведь опять будет душно! Хоть ты меня пожалей, ясно солнышко!

– Я тут звонил на Ленфильм, мне сказали, что картины заморожены, я думаю, что это они все, какие заморожены, ну, может, новые заморожены, а что-то ведь снимают ведь… – бубнит в трубку, тяжело склоняясь к ней гулкой головой, еще вчера бывший великим актером, гением современности в глубоком самоупоении витая в алкогольных аплодисментах, а сам уже полгода ищет работу, сменивший этих самых работ штук пятнадцать за последний год и везде уходимый по пьяной лавочке, и иждивенец у больной матери, бубнит целыми днями, внушая – кому? – что он кому-то нужен, чего-то стоит, еще на что-то годится… Да ты просто гнилой прыщ на лице у прекрасной весенней жизни, которая рвется в форточку, напирает, лезет во все стороны, оставляя следы в пыли по всем углам и лезет, лезет, настырная!.. Голубушка ты моя, поделись со мной своими силами, подтолкни меня, вдохнови, подними на ноги, подбрось в воздух, к свежему ветру, к вольному небу, а то ведь душно мне, душно!..

Вокруг старого черта постоянно крутились дети, мальчишки лет девяти-двенадцати. Он угощал их остатками “Беломора” и продавал разбавленную водой самогонку со скидкой.

– Я забочусь о детях, – говорил он Сергею, обменивая на детскую мелочь бутылек из заднего кармана обтрепанных штанов, заначенный именно для этого случая. – Се равно ить мои бедные, забытые, брошенные обсчеством пацаны будут пить и курить. Такова наша жисть,так? Так пусть они пьют мой разбавленный, но абсолютно натуральный продукт, чем пойдут шарить по дамским сумочкам, чтобы отравиться подделкой под ихнюю водку или, не дай Рогатый, отправятся в распределитель. Пацаны – им же все выпендриться надо, перед друг другом там, перед домашними мальчиками, се равно будут. А на мою красавочку они всегда наклянчат, даже очень легко. Я ить им поощряю развивать соображалку, а? Что в метро делаю, видел? Продают гражданам их же жетона, каково? Хе-хе! Так что детки под присмотром, под моим личным руководством. Даже иногда могу взять на ночь, если кому вдруг негде, и такое бывает, братец, рыба моя. Не веришь? То из дому убежит, то подвал обжитый или чердак там прикроют – дети, они ить беззащитны…

Беспризорных мальчишек и просто попрошаек, из домашних да неблагополучных, Исаак называл пацанами. “Я – почти Макаренко”, – говаривал он. Пьяницы и алкоголики звались братец, ваш брат и рыба, а остальное человечество проходило как граждане. Любил старый черт порассуждать, но любил и послушать нашего брата.

– Он ить, брат-от ваш, незаурядный попадается! Когда наследственный или просто с рождения к нашему делу склонный – редко среди таких интересные попадаются. А кого жизнь поломала, заставила эти часта душевные истории скажут, интересные, да ить с сердцем, проникновенно так. Вот ты, рыба, например, дурак прирожденный, потому как в жизни ничего не понимаешь, мерило у тебя – бабки. К театру-то, конечно, тянешься, да таланта не хватило, гляжу, пропил ты его, а может, и не было вовсе, – распространялся старый черт с нежностью. – Тебе вот денег заработать надо, а что сказал один умный летчик? Работая только ради материальных благ, мы сами себе строим тюрьму. И запираемся в одиночестве, и все наши богатства – прах и пепел, они бессильны доставить нам то, ради чего стоит жить. А? Сказал-то! Вот и страдаешь. А бывают такие человеки, души аграмаднейшей, таланта великого красоту видеть, создавать. Да жизнь ударила, вот и запили, сбились с тропы указанной. Талант-от тоже разный может быть, не только актерский там. Вот ходил ко мне мужичок один – умер уж, да и легче стало ему, – вот был талант! Дерево чувствовал, такие мебеля резал да полочки и табуреточки, бордюрчики всякие… Золотые руки, да и сердце тоже. Как пить начал, распродал все свои творения, а вещи были заглядение, отрывали с руками. А как деньги были, пацанам моим конфеты покупал, лимонад там и булки, подкармливал… курить не разрешал, очень любил пацанов, но с этим строго. В наше время бы ему цены не было, что скажешь? Так ведь? Дело бы открыл свое? А при Советской-то власти куда с таким талантищем сунешься? Сам с виду так себе был, так жена его еще тогда ушла от него, к профессору какому-то, к козлу старому, бес у него там в ребре играл. По специальности-от повар он был в заводской столовой, вот и ушла, дура. Так и запил он с горя, бедняга, а ить чичас крутой бы мужик был, а? И деньгу бы зашибал, и уважение имел бы, при нонешней-то свободе, – и улыбнулся старичок довольно: – Не жисть у нас нонче, а малина, а?

Однажды Сергей напился в компании старика и кучки крикливых беспризорников – да так, что отключился прямо за столом.

– Вот всегда так брат ваш, - ругался старый под нос, оттаскивая тяжелое тело в угол на прохудившийся матрас, в другое время служивший пристанищем “пацанам”. – Пьет-от сам, а отдуваются другие!

Сергей еще не спал. Хоть и тусклый, свет загаженной мухами лампочки раздражал усталые после рабочей смены глаза, глаза не открывались никак, да и шевелиться не мог уже. Как издалека все кругом тревожило его пьяное сознание, круговая муть тяжелила голову, странными речами озвучивая странные картины полубреда-полусна. Исаак в виде гордо поднимающего седую рогатую голову черта восседал, подогнув под себя окопыченные ноги, а пацаны скинули ребячьи измурзанные мордашки и оказались мохнатыми чертенятами с розовыми пятачками, которые они забавно морщили. Но никак не улыбнуться было сухими неподвижными губами, и все дальше соскальзывал Сергей в черные подвалы своих пустых снов. А старый черт рассадил вокруг себя мохнолапых и начал распрашивать:

– Что сегодня успели, мохнатые мои чертенята, рогатые мои бесенята, веселые ребята? Много ли гражданам напакостили? Многим ли досадили своим видом и поведением, испортили настроение или дело?

Заговорили по очереди чертенята, мелкие пакостники:

– Я сегодня попросил одну гражданку – дай откусить мороженое, а она – не дала! Я тогда ей прямо в мороженое рыгнул, а она его в урну выкинула!

– Я сегодня тетку-карманницу на Апрашке направил на сумку, тетка режет сумку. А гражданка что-то почуяла, головой крутит! Чуть не засыпалась тетка! А кошелек пустой оказался, голые чеки!

– Я сегодня одному бомжу в носу пощекотал, он чихнул да как обрызгал даму такую всю! Хотела она его по морде, да как увидела, какой он грязный, морда черная, как у негра в жопе, так ее аж перекосило от злости!

Радовался старый черт, приговаривал:

– Молодцы, мохнолапые мои чертенята, хвостатые бесенята! – Хорошо поработали, детки адовы, досадили человеческому люду, а теперь бегите на свою ночную работу, а я на свою побреду.

Мешались слова в пьяных складках полусознания. Хлопнула дверь – не услышал Сергей, спал уже сном черным, беспокойным, без отдыха для души и тела.

Поздно-поздно, когда памятники уже оживают, а люди еще все заснули, бегают по городу чертенята, маленькие бесенята, рожками трясут, фонари гасят. Возбужденные темнотой, скачут по карнизам, в окна подглядывают, мелкие хулиганства творят: стекла бьют в витринах и телефонных будках, если есть где телефонные справочники, страницы выдирают, в подъездах писают, на стенах домов неприличные слова пишут, памятникам усы да рожки пририсовывают – много простора бесовской фантазии среди чинного Петербурга! По низу улиц тянет сыростью болотный город, промозглый, пропитанный гнилыми испарениями, – какое раздолье разрезвившимся адовым деткам! А потом собираются на чердаках в мокрых рассветных сумерках и делятся подсмотренным:

– …Она тискает его толстую задницу, он ее и так и сяк, а никак, пьян в дым, не кончить, а хочется – и туда ее и сюда, ей уж надоело, кричит, чтобы шел на хрен, а ему приспичило, он в нее – туда-сюда, рот ей зажимает: соседи сбегутся – и наяривает ее, и наяривает!.. Она уж благим матом орет, он в стельку пьяный, ничего не слышит, только как заведенный – туда-сюда, и не кончить никак, она в голос воет, он ей рот рукой зажимает, туда сюда, вовсю е…ет, милиция уже двери ломает – соседи вызвали, а он все свое – туда-сюда! Так их милиция и растаскивала! Кинулся он было на них, да как форму увидел – все возбуждение как корова языком, куклой тряпичной в вытрезвитель уволокли, и ее еле живой туда же.

– И чем-чем дело кончилось? – подпрыгивают веселые чертики, колдовские бесенята – и радуются, кувыркаются да дальше разбегаются, ребячьи рожицы нацепив да хвостики припрятав.

Улицы обрели прозрачность и объем в огромном весеннем солнце и наполнились людьми, такими разными. Был роскошный апрель, лучший весенний месяц, время пробуждения и сильных, но изумительно напоенных свежей влагой ветров. Может, не знакомство с Ирой, а именно весна дала просвет в сознании?

Весну в Петербурге нельзя увидеть на улицах: собственно, те же серые солнечные улицы, что и сухой осенью или летом. Нет, настоящую весну надо смотреть в садах и парках. Боже мой! Как блестит на солнце гонимая ветром рябь на прудах, которых здесь никогда не было! Но за неделю, что светило светило, разгорячаясь с каждым днем, разлеглись между пустых пока деревьев эти лужищи, раскинулись на все пространство, такие глубокие, что только детская нога в резиновом сапоге рискнет забраться в середину. И даже ручьи – с улиц весной выгоняемые солнцем – здесь счастливо перебегают из лужи в лужу, перекатываясь по гладкой земле, а встанешь – каблук увязнет, уже не мерзлая земля, а мягкая теплая грязь под ногами. Вчера увидела я почти целую реку в Михайловском саду, утопающем в солнце, тепле, и озерах – широчайший ручей все быстрее журчал вниз, вниз, пока не упадал, наконец, в Мойку, что кутается в грязные лед. Как хорошо вдыхается этот забытый в в городе запах теплой земли, как дышится среди тающего снега и мокрой земли, как весело вспомнить, что земля сырая – мать наша, а асфальт –  в лучшем случае отчим. С каким наслаждением я иду сегодня, шлепая итальянскими ботиночками по грязи, смывая ее потом в ручье! Словно опять я ребенок, словно вновь могу радоваться, и так тянет меня в самую глубь огромной лужи! К сожалению, этого я себе позволить уж не могу.

И вместе с весной ожил Сергей. То есть, конечно, он так и остался агрессивным дураком дома и милым дураком вне его стен, но теперь это смазалось, пригасло. Он вставал рано, делал зарядку с гантелями под музТВ или еще какой музканал, он плотно завтракал – даже весна не могла заставить его уменьшить порцию, – шел на работу, потом шел встречать Иру, после ее работы. Вдвоем, счастливые, они шли к ней домой или в театр, или гулять, потом все равно к ней домой. Там он помогал ей готовить ужин, они ели, кормили гигантского ириного кота и… ну, дальше по-разному.

Словно другими глазами смотрел Сергей на дорогу, которой обычно ходил на работу. Канал, что давно уже стал как приевшийся узор на обоях – спросишь, какой, не ответишь, – обрел объем и цвет. Голые ветви редкого дерева нависала над каналом, четко, как в голограмме. За красным домом на повороте Сергей вдруг увидел – la premiere foi de sa vi – другой, высокий, голубой. В первый раз так внезапно и неожиданно встал перед ним тот дом, и показался ему воздушным замком в облаках: настолько Сергей его не замечал и так и не поверил, когда вдруг обратил внимание на застарелый факт.

И Сенная площадь вставала перед ним такая незнакомая и чужая, как в первый день возвращения его после двухлетней армейской отлучки.

Кто лучше меня покажет вам Сенную площадь? Разве она сама. Столько лет я живу рядом с нею, и она высосала из меня все жизненные силы, оставила лишь тоску да усталость. превратила в унылого, слабого человека, без желаний, устремлений в жизни, без самосознания и возможности самореализации, человека раздраженного, злого, обидчивого, обиженного вечно, для которого уже не жизнь, а существование – еле заметная смена дней и времен года, обуза, повод для жалких стишков… Может, Сергей и счастливей меня – он забывается во хмелю, а мне нет забвения, и вся неприкрытая унылость серых одинаковых улиц под водянистым небесным чревом, налегающим на крыши, влачится пред моим незамутненным алкоголем, но столь же мутным – от тоски – взором.

Сенная площадь огромна. Когда проходишь круг нее по периметру, зажатый в кишке витрин в обветшалых домах и серого бетонного забора, еле видного за ларьками, не замечаешь вовсе пространства. Да еще под ногами все время мешаются лоточники и лица кавказской национальности, с тележками, да мальчишки с лимонами на десятку три-четыре штуки, да бабки с трусами, просроченными глазированными сырками и разноцветными губками для посуды. У метро пространства больше, но оно еще гуще наполнено ларьками – рядами и поштучно, – мужиками “куплю-продам золото”, выходишь из метро – а тебе в нос шепчут глухо: куплю-продам… куплю-продам… Тетками, торгующими сосисками в тесте, пирожками и чебуреками, все горячее, металлическая тумба с прозрачным верхом, ценники, поверху – горчица, кетчуп и блюдечко для денег, тетка в ватнике и грязном фартуке, голос зычный, как у всякой тетки, торгующей сосисками в тесте и пирожками. Тетками, торгующими морожеными овощами и пельменями, простые также бабки, сбывающие с рук все, что придется: полиэтиленовые пакеты, трусы, футболки, майки, мочалки, зубные щетки, резиновые перчатки, шифоновые шарфики и платки, платки носовые, посуду, обувь, свитера своей вязки и джемпера китайской вязки и прочее исподнее цивилизации, всего не упомнишь. И пройти по Сенной приличному человеку - или в приличной обуви – пройти страшно, такая там грязь – лютые болоты – и мусор – эвересты мусора и отходов, серди которых круглосуточно пасутся бомжи. Впрочем, пасутся они по всей площади и в прилегающих к ней подъездах и дворах, ничем себя не ограничивая. Эти подъезды и дворы давно превращены в широкие помойки и туалеты. Конечно, власти обещали убрать безобразие и реконструировать его к трехсотлетию города, да с трудом верится. Вряд ли кто-нибудь затруднит себя подобным занятием накануне большого праздника. Да и не водятся гераклы в наших краях, что за два года уберут восемнадцатилетний хаос. Впрочем, есть подозрение, что Сенная наконец-то нашла вид, наиболее ее выражающий, и легко не отдаст это выражение.

Сергей заметил, что, несмотря на все шлепающую грязь под ногами, кусок забора с площади убран, а также немалая часть курятника над этим забором исчезла, оставив лишь воспоминания о строительном величии. Машины с Московского проспекта шли теперь не на Садовую, увязая в ломаном асфальте, а на Гривцова, позволяя смутно представить масштабы Сенной, заглядывая в проезд, открышийся, как аппендицит.

Еще Сергей увидел, что Исаак Абрамович никакой не еврей, а просто старикашка, когда-то чернявый, смуглый, но совершенно серый нынче, то ли от старости, то ли от пыли, национальности неопределенной, но ближе, пожалуй, к нашей. И вовсе не так мелко, хитро и многозначительно хихикал он, как казалось раньше, а просто смеялся простеньким голосом. И продавал наверняка не самогон, а паленую водку из какого-нибудь подвального заводика совсем не в Самаре, а где-то рядом. Обычный такой бомжеватый пенсионер с Сенной, много их и по всему городу.

Крутятся-вертятся мокрые мерзкие щупальца дождя – нынче холодное лето. Заморозил май, чуть не снег идет, сирень понавылезала бутончиками по краткому перетеплию, да так и стоит нераспущенная, солнца дожидается, а чертики бегают, обрывают сиреневые белые гроздья да раскидывают и топчут вялые цветы-недоцветы. А прохожие идут и только поеживаются.

Синий мост – раздолье, одно веселье, сирень ломать, копытцами топтать, машинам у Астории колеса спускать, строгим дядям-гаишникам обидные слова кричать, водителям рожки строить, чтобы поехали очумелые на красный да сбили крикливую вредную старушонку. Как красиво лежит серое тельце на бело-черных полосах! – радуются бесенятки.

А все же на Сенной веселее. Там место заповедное, испокон веков там нашему брату чертовщине раздолье, разгул во всю широкую русскую душу, только запади в нее бесовщинка – как от искры вспыхнет и сгорит насквозь пропитая. Сенная - прелесть, народ толпится, грязь под ногами хлюпает, все кричат-верещат, а чертенячим любознательным ушкам сулада русские душевные словечки, как припечатает, скажет. Не то что эти черные, лопочут-лопочут, а силы нет, так, детский лепет. Души, что ли , не хватает? Хорошо на площади, своих много да и дела местные греют бесеняток-чертеняток: мелочность да корысть, злоба да обман – ух, и в Аду столько злобы не сыщется, не развернетсся, как на Сенной.

Резвятся и развлекаются бесенятки, стараются только под ногами-копытами у старших не паутаться, среди хвостов их не мешаться. А дела какие могут у ребятни адовой быть? Не дела – делишки-мелочишки: у бабок с ящиков пару трусов-губок стащить, под зад им кнопок подсыпать, в папиросы вместо табака перца или смешилки забить, у теток-сосисочниц пирожок утащить, у кавказцев черных лимоны рассыпать, у пенсионеров кошелек вытащить, да младенцам в коляску грязный леденец подсунуть, пока мамашки меж собой судачат – всего и развлечений у мелкоты чертячей. Да продавщиц в киосках дразнить, да голубей гонять, да песни петь, да пить, да курить, да матом позабористее выразить, как на заборе написать – чем еще заняться беспризорным сиротливым выкидышам из теплых адских мест? Хоть Ад, а все родной дом!

Любят сказки бесенята, как все детишки, рассказывать, а пуще слушать. Как сумерки расползутся по городу, серенькие копытцами стук-стук – шмыгают, ищут, где мамы детей спать укладывают. Как начнут мамы-бабушки сказки детям-внукам читать-рассказывать – тут как тут бесячьи дети, на подоконнике сидят, хвосты под себя подобрав, ушки на макушке навострили – и слушают, дыхание затаив и к стеклу лоб припечатав – жуть как интересно! И Чуковского любят, и Маршака, и Барто, и Михалкова, и Успенского… и детям, которые хорошо сказки слушают, читать мамам не мешают, не перебивают – тем гадостей не делают. Сидят, притулившись, на холодном подоконнике, и носами хлюпают, слезки утирая – плачут, тоскуют по материнскому теплу.

Что собой представляла эта Ира? – хотите вы у меня спросить? Что ж, отвечу не таясь. Невысокого роста симпатичная девушка, тоненькая, с ухоженной фигурой, что так ладно просматривается под обтягивающими джинсами и кофточке. Грех не обтянуть такую фигуру, скажу вам! И ресницы черные густые, скрывая взгляд, клонились томно под тяжестью дорогой туши.

Она была девушкой бойкой, активной, работала барменом в ночном клубе. Не знаю обстоятельств их знакомства, но не вижу ничего особенного, что клюнула симпатичная девушка на нашего персонажа. Все же происходил он из староинтеллигентной семьи, имел когда-то – да и сейчас мог изобразить – соответствующий лоск, встать в позу, сделать вид, да еще процитировать Шекспира. На людях он был просто зайчиком, а что еще нужно? На зайчика Ира и польстилась. Чем она его привлекла? Не знаю, но девушка она была сильная, хорошо его держала. Почти полгода удерживала.

Летом они переехали жить к Сергею в его комнату. Под ириным влиянием он начал искать себе другую, более денежную работу. Туда ткнулся, сюда – и устроился доставлять и вставлять стеклопакеты. Имел до двухсот долларов в неделю – неплохо для бывшего актера?

Трогательно было смотреть, как выходили они вдвоем вечером на кухню готовить ужин. Она готовила, он помогал: резал, мыл, чистил… –  и охранял. Видно, помнил, как травили невестку его мать и сам он в первый год, как вселилась она к ним – прикрываясь ребенком. Опасался ли подобного со стороны тетки, невестки да и матери? Но в этом отношении все было спокойно, и за его широкой спиной – сила, как известно, есть достаточная причина не иметь ума – Ира спокойно все мытое, чищенное и мелко нарезанное жарила, варила и тушила. Кухня в тусклом электрическом свете заволакивалась чадом и запахами, и сквозь остреньким пахнущее марево покачивали красно-коричневыми дверцами кухонные шкафы.

Ира внесла в дом много вещей, и кухня окончательно заросла посудой: чужие чистенькие кастрюльки и сковородочки поселились на материнином низком холодильнике, а на подоконнике в пивной толстого стекла кружке выстроились новые ножи, вилки и ложки. Такие незнакомые стояли они поначалу, неприступные, но быстро примелькались, как и толстый кастрированный Лесик.

По вечерам в кухне устраивалось столпотворение. При чужом человеке по первости не практиковали семейных разборок, и месяца два квартира жила в спокойствии затишья – перед бурей? перед боем?

Гулкую комнату Ира быстро довела до уюта: плотные занавески, коврики и салфеточки, пузырьки с флакончиками и баночками на трюмо, кот на кровати, леопардовый халат на кресле – любая женщина быстро приведет окружающее пространство в нечто, ей соответствующее.

Потом, когда еда была готова, Ира и Сергей садились за стол, ужинали, разговаривали о чем-нибудь, по очереди мыли посуду, Ира вытирала со стола – в той кухне далеко не каждый совершал подобные бытовые подвиги! – и они уходили в комнату, включали телевизор и под его надсадные стоны делали вечерние дела. Ира гладила рубашки и носовые платки, играла с котом, переставляла флакончики на трюмо и напоследок шла в ванну. Сергей упражнялся с гантелями, укладывался в кровать и смотрел в телевизор. Ложились довольно поздно, потому что поздно уходила с кухни тетя с ненавистным семейством и устанавливалась некоторая тишина в коридоре. И только после этого, когда скрывались за своими дверями те, что никогда не давали жизни, успокаивались, выключали свет – только тогда Сергей с Ирой переходили к главному, а в ожидании этого лежали перед телевизором, сплетя тела, поглаживая друг друга, прислушиваясь нетерпеливо к веселой беседе на кухне.

Говорить о мимолетности счастья - напрасный и неблагодарный труд. Конечно, Сергей был счастлив. Теперь и у него есть действительно близкий человек. Не уберег, по дурости не уберег, а ведь все могло бы быть хорошо. Или не могло бы. Решил, что дана ему награда, за жизнь примерную и нормальную… Хотя Ира сама поспособствовала крушению, не подозревая, что под заячьими ушами – волчья пасть. Не думала, что направленная на родственников злоба когда-нибудь и на нее обернется. Нет, не могла поверить, что ее Серый способен за дурное по отношению к ней! Охранял он ее и защищал, встречал после вечерней работы, водил в театры, красиво обсуждал недостатки виденных постановок – нет, невозможно поверить!

В начале лета взяла Ира Сергея с собой на вечеринку после работы. Праздновали ли чей день рождения, еще что отмечали – большой ли нужен повод выпить? В общем, и зарплата достаточный повод. Конечно, как нормальные люди, выпили понемногу. Кажется, тогда Ира просто не знала, что Сергею в рот брать нельзя, потому как, алкоголь почуяв, терял он над собой всякий контроль и пил до чертиков. Правда, в тот раз Ира почувствовала что-то и увела Сергея до того, как наступит момент, когда и великая любовь переходит в ненависть ко всем, черную, заволакивающую сознание, и только бранные слова вылетают вместе с алкогольными парами из кривого рта.

Но пока они шли домой, Ире пришлось все же выслушать много интересного. О себе, конечно. Бывает так, живешь, живешь – и не догадываешься, что в твоих словах и действиях можно обнаружить иной смысл, чем ты в него вкладываешь. Оказывается, можно, да еще как! Именно тогда Ира в первый раз услышала, что она девица легкого поведения и вообще женщина падшая, которой не место рядом с приличными мужчинами, что Сергея она не любит и не понимает, что вообще его не поддерживает и хочет отобрать у него комнату.

Наутро, когда Сергей проспался и смог, наконец, слушать кого-нибудь кроме себя, Ира приступила к нему с требованиями объяснений вчерашнего. Но он был чист в мыслях, как младенец, и не помнил ровным счетом ничего. Однако Ирину обиду воспринял болезненно, винился, вставал на колени, клялся, что умрет, но не повторит никогда, что он ее любит как никто, и вновь стал прямо зайчик, так что Ира ему поверила, простила и обиду забыла. Впрочем, с тех пор по вечеринкам ходила одна.

Отношения стали портиться. Вечеринки, до которых Ира была охотница, не давали Сергею спать, он подозревал ее в заигрывании с ее сменщиком, барменом-блондином, что в прошлый раз, как ему показалось, пошло на нее поглядывал. Впрочем, это было лишь темой для выяснения отношений, а действительной причиной было то, что раз начав, он не мог остановиться. Неделю-полторы после того случая он держался. Приходил домой раздраженный, начал придираться к Ире. А потом, когда Ира была на работе, втихомолку начал пить. Графики у них не совпадали, и Сергей, пользуясь беспризорностью своей, стал прогуливать работу. Денег становилось у него все меньше, пока они не закончились вовсе. Месяц пришлось доживать за Ирин счет, что ей не понравилось: современная девушка не может содержать на свою зарплату мужика, иначе ей не хватит самой. Модная блузка, лиловая помада, непромокаемая тушь, прокладки и тампоны, и прочие вещи, без которых ни одна современная женщина не мыслит жизни. Ира, спохватившись, принялась бдить за Сергеем, но его опять несло.

Однажды Ира вернулась с работы и обнаружила в кровати Сергея – пьяного, – трусливо высовывающего из-под одеяла мутный глаз с проблесками угасающего сознания.

– Сергей, ты что, пьян?

– Я совершенно трезв, – едва понятно отозвался из хилого укрытия тот.

– Ну-ка дыхни! – приказала Ира, наклоняясь к нему.

Сергей спрятался под одеяло вместе с ответом.

– Что ты сказал? – закричала она. – Сергей, да ты же пьян! Когда ты успел напиться? На какие деньги? Ты сегодня на работе был? Отвечай! – потрясла она его и тут же была почти внятно послана.

– Что? – не поняла сначала Ира.

– Пошла на хуй, шлюха, – повторил Сергей, плохо владея языком. И захрапел.

Смутное подозрение возникло, и Ира бросилась к халату. Тысячи рублей, которую она отложила, чтобы заплатить за комнату, где жила бабушка, и которую она держала ближе к себе и дальше от него, не было.

Ира в ярости затрясла безвольное тело:

– Это ты взял деньги? Отвечай, скотина! Ты взял тысячу у меня из кармана? Очнись, алкоголик, ты на мои деньги пил?! – Ира уже в голос кричала. – Проснись, алкаш, дурак, ублюдок, отвечай, ты взял мои деньги?!

В углу окна к стеклу прижалась пятачком любопытная бесячья мордочка, и пронзительные глазенки-бусинки уставились в щель меж занавесками: что интересного будет? Будет, будет вам, чертовы детишки!

Пьяный Сергей, растормошенный злой девушкой, забывшей одну народную истину, сел в кровати и заорал:

– Да отвяжись ты от меня! Я вообще не пил! Я трезв! Посидел с друзьями, выпили лимонада, поели конфет!..

– Да?! – побледнела Ира от этого наглого отрицания очевидного факта. – А где деньги? У меня в кармане лежала тысяча, где она?

– Не знаю, – упорствовал Сергей. – Сама куда-нибудь дела или отдала своему трахалю из вашего притона.

Ира не выдержала и закатила ему звонкую пощечину. Ударом кулака в глаз он откинул ее в другой конец комнаты.

Пока Ира пыталась прийти в себя, Сергей кинулся на нее, прижал к полу и начал сдирать с нее одежду, отрывая с блузки пуговицы и обдавая ее смрадом. Иру затошнило. Она закричала и стала вырываться. Чудом ей это удалось. Она схватила плащ, стукнула остырм кулачком в нос Сергею, который пытался ее задержать, возбужденный, без штанов, и выскочила за дверь.

– Только попробуй, сукин сын, дотронуться до меня! – крикнула она напоследок и с босоножками в руках босая выбежала на лестницу.

В комнате Сергей отбивался от вопящего Лесика: кот-убийца наскакивал на него, шипя, оставляя царапины на голых волосатых ногах. Сергей, который был трус по природе и боялся Лесика до судорог, тоже вопил, пытаясь выпихнуть кота из комнаты.

Выпихнутый в конце концов Лесик пошипел на дверь немного, повернулся гордым задом к тете, выглядывавшей на шум и крики и решавшей, не пора ли вызвать милицию, и прошествовал всем тучным телом на кухню инспектировать собачью миску.

Бывают домовые. А у нас по городу водяных много да туманников, а уж дождевых да лужевых пруд пруди! И зачем такой мокрый город строили? Когда жарко, Исаакий стоит мертвый, единой глыбой неподвижного камня, как носорог мертвый, умершая гора. А как туман расползся вокруг, влагой сбрызнул да крест прикрыл – идешь мимо и не налюбуешься: так вот ты какой, красавец, сразу душа живая чувствуется, сразу духом пахнуло, до костей проьирает: стоит, как шевелится, поеживается, переступает, глазами поглядывает, вроде кокетничает. Да дух-то болотный, гнилой, вот и крест прикрывает, чтобы не стыдно. Вода да ветер в голых скалах – вот он, Город, столица без страны, зыбкое царство, тени среди памятников.

Через три дня они помирились, и неделю квартира жила спокойно. Но близко, близко площадь, и никуда не уйти от ее смрадного духа. Проникнет, везде просочится, отравит самые глубины человеческого существа – никто и не заметит: все, все кругом такие, порождения Сенной. Что бесенята? Херувимчики, а злодеяния их – детские игры, происходящие от полноты бытия. А кто заполняет это бытие? Люди, люди, люди… Нет нам покоя.

Сергей старался, как мог, ворчал, ругался, тяжело сидел в кухне над телефоном, но держался неделю. И –­ очередной обвал, в первый же вечер, когда Ира ушла на ночную смену.

Вернувшись с работы, с болью в натруженных ногах, открыла Ира ключом комнату – и обмерла. На кровати из-под одеяла виднелись две головы. На плече у Сергея покоилась крашенная блондинка и упоенно похрапывала.

– Что это такое?! – крикнула Ира и швырнула в обоих первым, что подвернулось под руку. – А ну пошла вон, сука! А ты, блядун, просыпайся и выгоняй свою шлюху, пока я ее не убила!

Замешательства краткий миг – и комната разбухла от криков. Ира вцепилась незнакомой девице в волосы, та визжала пропитым голосом и требовала денег, а Сергей ползал на коленях и пытался разнять женщин, за что получал от обеих.

Через полчаса совместными усилиями проститутку удалось выдворить, кажется, без денег, и начались разборы между влюбленными. Население шальной квартирки присутствовало на работе, так что все прошло без свидетелей. Только в соседней комнате заплакал ребенок.

Ира ушла, забрав леопардовый халат и сковородку.

Сергей сидел перед телефоном и не думал.

Через неделю Ира вернулась, и еще несколько дней прошли в сумрачном чаду совместных ужинов и тягостного молчания перед телевизором. Сергей пил, но вел себя сносно, то есть милицию вызывать не пришлось. Напившись где-то за пределами дома, он возвращался и заваливался спать. Ира предпочитала его не трогать, памятуя о пьяных привычках .

Однажды Сергей, случайно забредя на работу, вернувшись, обнаружил у себя в кровати Иру с каким-то кавказского типа парнем.

Была ли драка или Ира с парнем удалились вежливо, история – вернее, историк – умалчивает. Важно, что скоро занавески ушли, ушли флакончики и пузыречки, леопардовый халат и пивная кружка толстого стекла тоже исчезли из беспокойного обиталища. Остались сиротливые две ложки да три вилки, да горделивый Лесик фланировал по коридору, шипя на тетиного спаниеля и Сергея, и оба от него старались держаться подальше.

Через месяц исчез и Лесик.

Мир поблек, потом и вовсе стерся. Какая-то серо-болотная жижа вместо реальности.

Осенью Сергей пил. Скрываться не от кого, деньги он клянчил или вымогал у матери, которая никак не могла забыть, что он пытался выкинуть ее из окна. Деньги неохотно, но давала понемногу, постоянно напоминая, что надо искать работу, идти лечиться, бросать пить…

– Мне не от чего лечиться, – огрызался он и нависал над телефоном. – Ирочка, девочка моя, только не бросай трубку!.. Вот, это из-за тебя меня бросила любимая девушка! Из-за тебя и из-за этой дуры, и из-за всего ее семейства! Никогда они не уберут за собой, плиту не моют, посуду не моют, полы не моют! Все моя Ира делала в этом доме! Не надо было вашего Юру прописывать! Если б не я да не мать, он бы здесь не жил! Так что нечего на меня пялиться, пошли вон из моей кухни!

Ни вечером, пьяный, ни наутро он ничего не помнил. В ящик стали чаще падать извещения из вытрезвителя с требованиями оплатить до такого-то числа. Старый черт на Сенной все чаще принимал у себя беспокойного гостя, потчуя его едкой дрянью и ласково заглядывая в глаза:

– Я говорил, рыба моя, что мой будешь? А ты не верил… Да, рыбонька, неверущий народ пошел, чего говорить. Этаких и черту не уловить! А? Что не пьешь? На вот, закуси… Был у меня один знакомый, так тот, говорю тебе, умел ушами шевелить! Последний бомж, но среди своих пользовался большим уважением, скажу по секрету. Потому что умел в трудный жизненный момент товарищей развлечь, отвлечь, так сказать, от грустных мыслей. Тем и сам держался. Даже, кажется, выбрался с самого-то дна. Говорят, пристроился куда-то, да чего не знаю, о том врать не стану. Вот уж в ком искра была божия! Тебе не понять – ты в этом смысле давно погас, потух. Что? Великий актер? Да хоть вернись ты в театр, и то не выйдет. А? Икры, говорю, нету.

Приходили веселой гурьбой бесенята, шумной ватагой чертята, и Исаак Абрамович отвлекался на них, оставлял Сергея наедине с собой. Но не было ничего хуже этого, и Сергей вытряхивал из бутылки последние капли, морщась, вставал грузно и плелся домой.

Голый мужик, которого увидела тетя однажды поздно вечером, выйдя в коридор, оказался лишь кадром в фильме.

Хрустящая грань между осенью и зимой. На побледневшем асфальте ломается первый лед, холодающий воздух вытягивает из людей драконью сущность, с каждым выдохом, в такт шагам, призрачным паром, напоминанием о большем, большим, чем ничего. Межсезонье – как всегда: на-все-улицы-одна-погода. И только несколько дней на границе дышится вольно и грустно, сухая свежесть как острый бокальный край на губах, белого вина аромат, морозный и пряный, звенящий базиликом. Зима в Петербурге пахнет мокрым бельем. Так пробежимся пока по краю первого льда!

Сергей и сейчас каждый час выходит на кухню поесть и проверить, правда ли невестка опять не помыла плиту. И сейчас мать его выходит туда же, чтобы обвинить сестру и все ее семейство, что слямзили у нее учебник итальянского, заодно вспомнить и про мельхиоровую ложку, пропавшую двадцать лет назад, и, конечно, ясно, кто взял. И сейчас еще названивает Сергей вечерами своей Ире, оберегая телефон от прочих родственников. Кажется, он уже полтора года не пьет и вновь работает в каком-то театре. То есть так он утверждает, но кто ему поверит? А я врать не стану, о чем не знаю. И сейчас торопливо пробегает испуганная невестка, тетя гремит посудой, по коридору возюкает машинками ребенок, а скоро и в школу пойдет. И по-прежнему все дороги ведут к Сенной, и по-прежнему опоясывают ее ларьки – обновленные, блестят стеклом, но те же, те же…