Двусмысленность двойственности. На роман Всеволода Бенигсена "Чакра Фролова"

На чтение потребуется 13 минут | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

Роман выпущен издательством «Эксмо» в 2013 г. Это приключенческая по своей форме история, в которой аллегорически повествуется о судьбе Художника в трудные для художества времена. Иначе говоря – вневременная драма творческого человека. В данном случае, Художник – советский кинорежиссёр, а трудные времена – начало Великой Отечественной войны. Из этих основных предлагаемых обстоятельств разворачивается эпопея скитаний, терзаний, абсурдного героизма и неотвратимой логики обречённости.

 

Начну, как всегда, с обложки. Фон – дощатая стена, неровно окрашенная, как бы облупившаяся, цвета не то разжиженной крови, не то разбавленного вина. Белые буквы: имя, название, какая-то фраза залихватским курсивом, какая-то цитата внизу. В правом нижнем углу – словно выхваченная объективом, округлой формы картинка в монохромной гамме чёрно-белой стилистики с оттенком состарившейся фотоплёнки.

Таково моё первое впечатление.

Вглядываюсь. Картинка забавная. Изящный рисунок в иронично-дурашливом духе: мужички в шапках-ушанках и зековских робах, набитые в лодку; похоже – плывут. В небесах парит ангел в военной форме, с винтовкой. Вдали – пирамида, увенчанная звездой. Сидящие в лодке, судя по очкам и пенсне, преимущественно, – интеллигенция.

Вглядываюсь дальше. Цитата: «Художник не должен приравнивать перо к штыку. Он вообще никому ничего не должен. Кроме Бога». Хм-м, недурно… А вот и залихватский курсив: «Эту книгу рекомендуют вам 100 читателей». Даже не знаю… Это много или мало? – для тиража 7000 экземпляров... О чём это свидетельствует: о художественном достоинстве произведения? – или о предприимчивости и активности автора в литературных кругах и социальных сетях? Слава богу – «не 1000000000 читателей во всем мире», – а то пришлось бы рефлекторно поморщиться и сходу дать этой книге (возможно, хорошей) отставку… Наконец, разбираю буквенную вертикаль по левому краю: «Знак качества». Рубленый шрифт цвета сурика (крови?) почти сливается с фоном. Тот же ярлык, уже контрастно-белый – на корешке. Отвернув первый лист, обнаруживаю: «Современная русская литература». Ну что ж, в целом, начальный посыл обнадёживает.

Переворот. На тыльной стороне – фото автора с биографической справкой. Последняя нас информирует, что творческий путь Всеволода Бенигсена, взаимопереплетаясь, раздвоился между кинематографом и литературой, причём, и там и сям он успел снискать некоторые лавры. Здесь же – два литераторских отзыва ненавязчиво-авторитетного тона (видимо, поделившие два первых места в той сотне рекомендаторов).

Первый: «…интонации Бенигсена… гораздо ближе интонациям Платонова, чем Войновича. Ближе потому, что роман Бенигсена гораздо более экзистенциальный, чем сатирический. Бытийный, а не бытовой». Признáюсь, моё сердце, истосковавшееся по хорошей русской литературе, в этом месте пронзила целевая издательская стрела…

Второй: «Остроумие и незаурядный драматургический талант автора бросаются в глаза сразу. Умение выстраивать действие, создавать характеры, строить диалог – всё это отличительные черты Бенигсена». А вот это вызвало неприязненное недоумение: он и «выстраивает», и «создаёт», и «строит»; а все другие писатели, получается, – так, плюшками балуются… Хм-м, услуга попахивает медведем…

Столь подробный отчёт о впечатлении от обложки обусловлен следующим соображением: ретроспективно оценивая уже прочитанную мною книгу, я прихожу к выводу, что вынесенное из неё финальное чувство вполне соответствует первичной настройке.

Наиболее общий отклик – впечатление двойственное.

 

Вкратце – сюжет. Фролов Александр Георгиевич, невостребованный режиссёр киностудии «Беларусьфильм», получает командировку на западную окраину Белоруссии, где он должен снять документальную киноленту о передовом советском колхозе, выдержанную в правильном идеологическом духе. В напарники ему отряжается оператор, матёрый профи своего дела, страдающий, однако, запойным алкоголизмом. И никто не подозревает, чтó это за такой особенный день, когда они тронулись в путь, – 21 июня 1941 года…

Осознание начала войны приходит на месте, в деревне Невидово, когда линия фронта, впрочем, прокатившегося стороной, – далеко на востоке. Сматывать удочки поздно: в деревню входит немецкий отряд. Незадачливые кинематографисты оказываются на оккупированной территории.

Интригует?.. Конечно. Поэтому я не буду рушить интригу, пересказывая и раскрывая все сюжетные карты. Намекну лишь на общий контур развития действия: все последующие перипетии – это бегство, попытка вернуться к «своим», попытка вернуться к себе, найти себя, обрести своё «я».

Здесь уместно попытаться осмыслить название книги – «Чакра Фролова». Звучит экзотически и загадочно. Смутная память подсказывает: вроде бы «чакры» следует «раскрывать»... Согласно «БСЭ», чакра (от санскр. – круг, колесо) – стальные метательные кольца с режущим краем, применявшиеся в древнеиндийской армии как оружие. Чакры приводили во вращательное движение вокруг среднего пальца руки и бросали лететь в неприятеля. А вот «Википедия» уже даёт и другие трактовки. В индуизме чакра – это центр сознания и силы, точка пересечения «нади», своего рода аналога кровеносной системы, по которой циркулирует незримая «прана», жизненная энергия. Буддизм, а также тибетская традиция, связывают термин «чакра» с символом колеса, причём, колёс этих несколько – «колесо жизни», «колесо закона», «колесо времени» и др. Таким образом, «Чакра Фролова» – это нечто многосмысловое, энергетическое, философское, замкнутое в круг, закономерное, настигающее героя, а возможно – и разящее неприятеля.

И композиция, и атмосфера повествования вполне соответствует этому образу. Начиная с иронической интонации, переходящей в едкий сарказм по поводу реалий той далёкой поры, и кончая злоключениями героя, который, пройдя цикл всяческих испытаний, приходит к исходной точке, – но уже на новом уровне интеллектуального и нравственного самосознания.

Общая аура книги – гротескная, трагифарсовая. С одной стороны – разверстая бездна существования одинокого человека, мало того, – Художника, поставленного жизнью в такие условия, где его личностная и творческая самореализация, по определению, трагически невозможна. С другой стороны – крутой переплёт обстоятельств, последовательно оборачивающихся фарсом, комичным по форме и абсурдным по содержанию. Надо сказать, Бенигсен преуспел и в той и в другой своих крайностях: глубокомыслие размашисто перемежается остроумием, и амплитуда раскачки у него широка, как страна моя родная. Есть и над чем призадуматься, есть и над чем животики надорвать.

И опять-таки, впечатление двойственное.

 

А теперь перейду непосредственно к критике.

Первое: деревня Невидово. Такой деревни нет. Не потому что она придумана автором, а потому что, в принципе, быть не может. Если взять на себя малый труд взглянуть на карту республики Беларусь, деревень с окончанием «ово» обнаружить не получается. Эта промежуточная территория между Россией и Польшей получила развитие собственного промежуточного языка, где типично самородные населённые пункты оканчиваются на «ичи»: «Деменичи», «Селищи», «Ивацевичи» и т. п. А вот населённые пункты с окончанием «ово» характерны для центральнороссийских просторов; скажем прямо – для московского региона: Домодедово, Одинцово, Голицино, Балабаново и т. п. – Завидово, наконец. Невидово в западной Белоруссии – топонимический нонсенс. Складывается впечатление, что русскоязычный писатель (успевший пожить в Америке и в Германии), сидя в Москве и на досуге размышляя о Вечном, дай, думает, с кондачка сочиню деревню на западной окраине предвоенного СССР. Какие проблемы! Сказано – сделано.

Мелочная придирка? Возможно. Если бы только не одно «но»: сия декорация поставлена в эпицентр романного действа, и невольно подмеченную фальшивку лично мне уже трудно было забыть, как трудно забыть на спектакле в самом начале отклеившийся у актёра ус.

Эта легковесность подхода к географическому реализму далее проецируется и на реализм событийного содержания. Я говорю здесь о реализме не как об ушедшей эпохе в искусстве, а как о художественной правде, долженствующей отразить правду жизни – вне зависимости от эпох, однако с пониманием сути эпохи, в которую живут твои персонажи, – то есть, о недопущении откровенной подделки. К примеру, случайно наткнувшись на немцев, наблюдая за ними из-за пригорка, сквозь чащу кустов, в пику недогадливому Фролову его пропитóй оператор с мгновенною ясностью выдаёт заключение: «Ты, Александр Георгиевич, наверное, не совсем понял масштаб случившейся херни». Такая вот похмельная прозорливость... Да, конечно, советские люди в те годы, в принципе, знали, что может случиться война, однако жили под гипнозом пакта Молотова-Риббентропа, и даже, к примеру, защитники Брестской крепости в течение долгих дней осады и штурма искренне верили, что это лишь «провокация», а не «Великая Отечественная». Чуть позже горе-киношники сомневаются в целесообразности пробиваться к своим, ибо доподлинно знают, что оказавшихся на оккупированной территории ждёт лагерь, а то и расстрел. А чуть раньше всевидящий автор данного эпоса иронически нас просвещает, мол, предвоенная Белоруссия была густо нашпигована шпионами с диверсантами, однако советские «органы» регулярно отлавливали, главным образом, не злодеев, а случайных неудачников из вполне невинного племени обывателей.

Таким образом, наш современник, владея некоторой исторической информацией, задним числом снабжает ею своих персонажей той далёкой поры, когда советские люди о чём-то догадывались, но достоверной правды знать не моги, и лишь значительно позже (кое-что – после ХХ съезда КПСС, а кое-что – уже в «Перестройку») был обнародован тот самый «масштаб случившейся херни».

 

На фоне мелких неприятных клише, клише покрупнее уже не обескураживают. Не обескураживают, а напротив – покуражиться приглашают. Каждая из сюжетных перипетий – не что иное, как историческое клише, с которыми у постсоветского гражданина сегодня ассоциируется далёкая та война. Фашисты и красноармейцы, партизаны и уголовники, местечковое еврейство и вшивая, понимаешь, интеллигенция; наконец, во все времена неизменная флегма рассейской (почему бы и не западнобелорусской?) глубинки – всё привлечено для обобщающей сверхзадачи – вывернуть наизнанку и подвергнуть жёсткому стёбу.

Да, конечно, сейчас это модно. Да и вообще, в эпоху постмодернизма низвержение ценностей, девальвация символов, профанация культурных святынь (если не осквернение) – это уже как бы хороший тон, признак посвящённости в тренд, знак ментальной изящности, художественного изыска и морально-нравственного, весёлого и безоблачного, раскрепощения.

В самом деле, почему бы не покуражиться? Достала уже вся эта патетика, это восславление павших, этот, навязший в зубах, беспримерный подвиг советских людей. Почему бы не перестебать, к примеру, Гастелло, якобы устремившего огненный самолёт в гущу врага? Или – гулаговский комплекс вины защитников Родины, тотально запуганных гнётом НКВД? Или – дремучую самодостаточность белорусов (из которых погиб, между прочим, каждый четвертый), которые довели дружелюбно настроенных оккупантов, несущих свободу с культурой, до раздражённого карательного озверения? Или – чего уж там – стратегическую операцию, призванную совершить в войне коренной перелом, изобразив это дело таким смехотворным, бурлескным манером, что главный прорыв на Западном фронте оказывается лишь комичной случайностью вследствие перекрестия в одном месте самых разных, случайных, нелепых, дебильных причин?

Нет, я-т что? Я-т ничего. Я-т переварю и оценю юмористику автора. Вот только боюсь, что у значительной части нашего юного поколения по прочтении подобного рода интерпретации может сформироваться подсознательное убеждение: именно так в той войне оно всё и было...

Разумеется, на всякой войне полно нелепых случайностей, глупостей. И, разумеется, всё это можно – и дóлжно – подвергнуть сатирическому клеймению. Ну так почему бы талантливому юмористу не поработать с современным материалом? К примеру – с нелепой чудовищностью хронического кровопускания на нашем гористом юге? А? Слабó?..

В свете этих хмурых соображений осмеяние культа личности Сталина, которым так изящно тешится сочинитель, уютно устроившись за перевалом ХХI века, выглядит гарантированно безопасным пинанием давно разложившегося трупа.

Как-то это всё, знаете ли… некрасиво…

 

Ну, а может, всё вовсе не так? Может, всё как раз-то наоборот? Может, весь роман – это такая вывернутая наизнанку метафора, притча, которую читатель непременно должен увидеть в злоключениях и терзаниях Фролова (Бенигсена): мол, я и хотел бы снимать (писать) настоящее, да вот обстоятельства прогибают под сердцу отвратное?

На это намекает следующее рассуждение: «Да, Фролов был, конечно, нужен. Но нужен не как единственный и неповторимый Фролов со всеми его мыслями и чувствами, а как некое безликое орудие для выполнения определённых и, как правило, нехитрых функций». Вот воистину вечный вопрос Художника… В конце романа герой подытоживает: «Всё дело в этом чёртовом зазоре между уникальностью и нужностью. Хотелось и того и другого... Но не получалось!.. Всю свою жизнь он мечтал проявить свою неповторимость, но она же становилась помехой на пути к нужности. Выбиваясь из общего строя, он тут же оказывался, образно говоря, перед этим самым строем в роли провинившегося».

Сюда же примыкает и такая сентенция: «…любой обладающий властью знает: применение оной иногда заключается в отказе от её применения. В этом главное отличие власти от искусства. В искусстве невозможно пассивное творчество».

И наконец, центральное, предельно лаконичное, и столь же драматичное, вопрошание: «Является ли несовершение дурного поступка хорошим поступком?»

Все эти дилеммы автор пытается разрешить всеми сквозными линиями своего романа, взаимопереплетёнными, замкнутыми в круг, обречёнными на вечное возвращение...

Пожалуй, наиболее сильный художественный образ, и он же – обобщающая метафора книги, – мотив морских чаек, клюющих отбросы со скотобойни. Жирные, разъевшиеся твари, давно утратившие птичий облик, ибо им нет нужды парить над пучиной, им и так сыто и хорошо. И только одна одинокая чайка выделяется из толпы соплеменниц. Прыгает неприкаянно. Её явно гонят. Она для всех здесь чужая. А потом, спустя время, в пене прибоя – труп одинокой чайки. То ли её заклевали свои же, то ли она не смогла выжить на вольном просторе, то ли умерла от разрыва сердца, так и не разрешив для себя дилеммы личного выбора между соблазном лёгкой кормёжки и независимой тяготой собственной самости.

Из этого ракурса искомая чакра раскрывается уже драматически – не трагифарсово, а именно строго, без всякой иронии. И в этом раскрытии, в самой его глубине, вопиет отчаянье на грани нервного срыва: вам нравится вся эта пошлость, эта кровавая мерзость, эта разлагающаяся тошнотворность, выпотрошенная и выброшенная на свалку истории, однако легко усвояемая и довольно питательная, если быть не слишком брезгливым, да посолить-поперчить перешибающим юмором – так нате же, жрите!!!

Не знаю, это ли имел в виду Бенигсен, или моя собственная фантазия доработала до вынесения книге оправдательного приговора... Так или иначе, впечатление от этого сочинения, как было двойственным, так и осталось.

Опасное это дело – двусмысленные посылы.

Сердце может не выдержать.