Надоело! Замечаю, замечаю... (№12)

Можно решать, хорошо это или плохо, о стихотворении, скажем, Максима Кладова:

Когда из снов уходит злость Исчезнет смысл приключения. И принимаешь: гость – так гость, И незачем искать прощения.   Пускай туманы далеки – Они укроют землю к ночи. Нам звезды шлют свои лучи, Их тайный смысл постичь                         не прочь мы…   Так привыкаем и к мечтам, Что носит ветер над лесами. И открываемся сердцам В словах любви незримы станем.                 (Максим Кладов)

Я скажу, что текст симпатичный. Что когда-то мама с папой выписывали мне журналы «Пионер» и «Костёр», и там было много таких вот симпатичных текстиков, где звёзды слали свои лучи и ветры носили мечты над лесами. А вот в журнал «Юность» – его бы уже не взяли, ибо от юности там только «слова любви», а этого мало... Это бы я сказала для начала. Потом бы представила тех, кто не понял («А при чём «Пионер» с мамой?») и добавила бы что-нибудь о необеспеченности слов (смыслом), о кальках, о пользе композиции (вреде её отсутствия), о пустых перечислениях и – к вопросу о «сердцах» – кто же кому (что чему) открывается, если подумать... И тут я бы вспомнила о прапорщиках. И добавила бы, что неизвестно куда делся «гость» из начала и откуда эти «мечты» выскакивают под занавес, и почему же мы и к ним привыкаем, если до того ни о каких других привыканиях речи не шло, и что всё-таки не послать звёздам свои лучи сквозь туманы (если уж те «укроют землю к ночи»), и... и много чего ещё. А вы бы сказали, что не надо бы так уж цепляться, что всё равно неплохо, что есть в этом что-то, и это что-то вам – нравится... Так бы мы и решали, и может быть, до чего-нибудь дорешались.

Или – текст Алексея Кордова:

Грусть, одиночество, тоска, Нахлынут в тот момент, Когда к ночи, сгорев до тла Погаснет солнца свет. Оно зайдет за горизонт, И скажут все вокруг, Что день ушедший никогда Не встретит солнца круг. Что день ушедший не вернуть – Пробил заката час. И лишь последний солнца путь Оставит память в нас.                 (Алексей Кордов)

Я скажу, что ясно, чего от текста хотели и так же ясно, что этого от него не получили. Задумывался он – картинным, грустным, уходящим. А взял да получился уползающим. И тем не менее. Он ползёт, а речь – о нём – идёт. Может идти.

Но вот присылает свои творения Марат Аваз-Нурзеф...

Голодным волком память рыщет, Добыча-боль спешит к ловцу, Я в облака письмо пишу, Оно тебя навряд ли сыщет.   Пора бы памяти уняться, Пора бы ранам зарасти, Тебе пора сказать "прости", А мне не злиться, но смеяться. Ты вся со мной, но воровато Тебя манит к себе сосед: Неизгладим той боли след, Что нанесла ты мне когда-то.   К нему ушла ты, стало ясно, Себя не помня в доли той, Я вдруг женился на другой, Болея лишь тобой всечасно. Моя женитьба – глупость века, Как будто в омуте есть брод, Одно спасение – развод, Хоть было жалко человека.   Я дебрей современной жизни Познал жестокость на себе, В чужой я выжил стороне, За то я чтим теперь в отчизне.   Верней, за то, что всё имею: Квартиру, дачу и авто, Модерн, барокко, рококо, – Теплом успехов душу грею.   Калёный, твердый и свободный, Иду, не веря ничему, Всех меньше – женскому нутру, Но, ох как, женщинам я годный!

Твой муж, ваш сын, очаг семейный... Малец-то, может, от меня? Скажи, соври, что я – свинья: В той лжи тонуть хочу я ныне.   Тонуть от боли неизбывной, Что ты дала мне навсегда, Мужские слезы – вот беда, Роса мечты былой, наивной.   Былые дни ушли в седины: Родной наш тихий городок, Счастливый жребий, жгучий рок, Нектар и яд моей судьбины.   Мне передали: ты жалеешь, В подушку плачешь иногда, Э, бабьи слезы, что вода, Ты ждешь меня? Да как ты смеешь!   Не смей мою тоску ты множить, Пусть я один, я не ропщу, Не жди, забудь же – растопчу, Твоей пустой взъярённый ложью.   Нам не вернуть с тобой былого, И сыну (?) без меня расти, Могу одно сказать: прости Меня теперешнего, злого…   Голодным волком память рыщет, Добыча-боль бежит к ловцу, Волчище воет на луну, У боли тонущей в глазищах.                   (Марат Аваз-Нурзеф)

Но вот присылает свои творения Марат Аваз-Нурзеф, и тут я говорю себе только: нельзя смеяться над стихами.

С другой стороны: что такое нельзя? почему нельзя? Грешно? А как же Карамзин? Не грешно, – говорит, – если смешно. И Ильф с Петровым потешались (вспомните бессмертное лоханкинское «Волчица ты, тебя я презираю. К любовнику уходишь от меня»)... Да и кто виноват и что делать, если говорить об этом всерьёз не представляется возможным, а молчать было бы правильно, не опубликуй мы этого. Опубликовали... Лоханкин – тот хоть волчице-Варваре свои ямбы наговаривал, поэтическая реакция организма, о литературе и речи не шло...

ОПУБЛИКОВАЛИ.

Ну хорошо, Ильфа и Петрова мы не читали. Но... не избежали же мы грамотности как таковой! С семи лет (теперь с шести), все как один... И значит, вполне могли мы видеть (боковым зрением, конечно) на каком-нибудь зелёном заборе более художественный вариант Аваз-Нурзефовского «Калёный, твердый и свободный, / Иду, не веря ничему, / Всех меньше – женскому нутру, / Но, ох как женщинам я годный!»: «Я шёл по улице зимой, / В лицо мне ветер дул колючий, / В кармане было три рубля, / И хуй стоял на всякий случай!»* ... Могли – но не увидели.

Судя по всему, не видели мы и чудесной вещицы Фаины Раневской, «В доме творчества» она называется. Судя по всему – по чему? По публикации опять же. По публикации Гегельского Людовика Олега П.:

Раскрылатилась тишь на еловых перинах, Заглянула в окно темно-синяя рань. У безмолвных берез на желтеющих спинах Сторожат глухари, сторожат глухомань.   Глухари, глухари, мне бы вашу печаль, Мне бы вашу печаль на рассвете. Глухари, глухари, ничего мне не жаль, Только жаль уходящее лето...                 (Гегельский Людовик Олег П.)

А в «Доме творчества» происходило следующее:

 

...Понедельник.

Приехали два писателя, у которых ремонтируют дачи, была страшная драка. Потом они помирились. Я с ними выпил. Сегодня чувствую прилив сил и сажусь за массовую песню.

К птицам   Куда, куда летите, гуси? В каком бы ни были краю, Скажите девушке, что звал когда-то Дусей, Что песню для неё я вновь пою! И песню ту, что звонче нет на свете Я посвящаю, птицы, Вам, и ей! Что я мечтаю, птицы, об ответе, Когда вернётесь вновь В широты Родины моей!! Летите ж дружно Стаей легкокрылой, Скользите и парите в небесах, И не забудьте поклониться милой, Кого всегда я вижу наяву и в снах!!

Не знаю, что со мной, опять рождал без единой помарки. Чувствую, что «К птицам» – моё credo – как говорили древние...

 

(Фаина Раневская)

 

И ведь что интересно: ведь и Гегельский Людовик Олег П. – поэт-песенник. И credo у него имеется. А я-то думала: откуда это дежа-вю? Просто мистика... Читайте книжки!

Но и вот какая мысль меня не покидает: а может, как раз Гегельский Людовик их и читает. И «В доме творчества» – читал, и вот, пошутить решил... А мы – «поэзия! поэзия!». Уж пошутить нельзя! – человек скажет. Ох! Давайте читать книжки...

Ведь не узнаём Пруткова в премудростях Феано («Удача в том, с какой натурой ты родился: / Есть – что врожденное, а есть – чего добился»), не узнаём полковника Циллергута в эссеизмах того же Аваз-Нурзефа («Страсть – для мужчины это крайне неравнодушное отношение к женщине, своим детям, работе...», «Сочинения, претендующие на то, чтобы называться стихами, создаются не только поэтами, но и другими людьми...»), – да что там Циллергута! частушек не узнаём, и в полной серьёзности пишет Ольга Русакова: «Вот мой хлеб, моя рубаха, / Мой огонь, мое вино – / Забирай, а мне на плаху / Все равно...», – а мы, в той же серьёзности, – публикуем...

 

Особенно-то самоуничижаться не будем. Серьёз этот – не что-то ньюлитовское специфическое. Откройте любой другой журнал и прочтёте: «Дорога виляет, / Дорога идёт, / Она забегает / За небосвод», откройте «Литературку», а там «То ли болит в Баку, / То ли свербит в Тбилиси»... Когда такое высказывается в гостиной, вежливый человек делает вид, что не заметил, – говорит Брюсов. В начале прошлого века! Воистину: нет ничего нового.

Нет ничего нового, и такое было, и такое – тоже, всё старо, как мир, как телёнок из золота, как старая – 88-летняя – Раневская. Но всё манит и манит к себе сосед (неизгладим той боли след), и мы – коллегиально – продолжаем решать, что это поэзия. Туда же определяем глухариную печаль на рассвете, то, что жаль уходящее лето... Потому и приходится быть человеком невежливым, замечать. Замечаю!

А о том, что можно и чего нельзя, скажу так. Не забавно это бремя страстей человеческих – ушла, не пришла, печально и более, – но комичен этот крик души со списком движимого и недвижимого, с котлеопольдовским «растопчу». Не забавно, что лето уходит, но комичны, но нелепы все эти «журавли» с «глухарями», от которых уже, как верно кто-то заметил, самолётам летать негде... Не забавно выражаемое (хотя от меня до человека, которому «женитьба – глупость века» – семь вёрст и все лесом, и уж поверьте, ничего в том лесу не «раскрылатилось»), но забавно, комично выраженное. Об этом и говорю. Об этом – всё-таки – иногда надо говорить, ибо это – всё-таки – публикуется. И публикуется, как я уже сказала, не только на «Новой литературе»...

  

 

 

------------------------------------------------------------

* По приведённому четверостишию. Поскольку Марат Аваз-Нурзеф успел предупредить, что мата не приемлет, оговорюсь. Когда речь идёт о нежных розах в рассветных лучах, никому в голову не придёт «нехорошее трезвучие», а если придёт-таки – это и будет скверно-словие (и скверно-думие, соответственно). Но в данном случае речь вовсе не о розах, стояли – уж простите, но не они. Поэтому – привожу как есть; привожу к месту, а это единственное оправдание тому, что в тексте случается, будь то розы или что-нибудь другое, совсем даже не цветочное.