Грушевая аллея

Кажется, что во всем городе – грушепад. Да что в городе – на всем белом свете. Уже тысячи диких плодов устилают серую истоптанную землю по обе стороны старой аллеи, а солнечный град все идет, не переставая. И все новые сорванцы то там, то здесь несмышлеными цыплятами бросаются в ноги прохожим и без счета гибнут под каблуками, под колесами хозяйственных сумок, велосипедов.

Вот, ковыляя, тащит за собой тележку с привычной поклажей почтальонша Федотовна. Тележка тоже ковыляет, то одним, то другим боком наезжая на паданцы, и кажется, будто она исподтишка передразнивает свою старую хозяйку.

Впрочем, Федотовна незлобива и не памятлива на безобидные проказы. Местные прогульщики уроков, пользуясь этим, иногда звонят на доставку позабавиться:

– Скажите, это почтовый офис?

– Охвис, – с достоинством отвечает Федотовна.

Пацаны, переглядываясь, прыскают со смеху.

– А какая техника у вас есть для отправки корреспонденции?

Пауза.

– Ну етот... хвакс! – следует, наконец мужественное признание.

Нынче настроение у Федотовны приподнятое. Поутру приметливая старушенция углядела на каких-то задворках выброшенный на помойку старый буфет. Окрестные алканавты помогли ей отбуксировать находку до ближайших кустов, и теперь она надеется сделать на ней свой маленький гешефт. Неужто какому-нибудь хорошему человеку не пригодится на дачу этакий красавец? И всего-то рубликов за триста... ну хотя б за двести? У Федотовны и расписано уже, на что она потратит нежданный приварок. Первым делом ограду на Кирюшиной могилке надобно подровнять-подкрасить. А что останется – конвертирует она в жидкую валюту по хорошему "курсу" (Федотовна знает одно такое местечко) и потом будет рассчитываться ею с рукастыми соседскими мужиками: вот утюг давно пора починить да из обувки к осени кое-что подлатать...

А навстречу Федотовне шагает, помахивая пакетиком, беспечная юная дева восемнадцати лет от роду. Это местная путанка Анжела (не путать с Анжеликой!) по прозвищу Лука, которое уж точно ни с каким другим не спутаешь. Прозвище досталось ей в честь одного дружественного лидера. Нет-нет, они никогда не встречались. Все дело в поредевшей от химии ее соломенной челке, которой приходится распоряжаться теперь весьма экономно.

Анжела-Лука спешит в больницу к землячке Светланке. Та отлеживается в палате для венерических и вот уже третий день просит килограмм молочных сосисЕк. Светланке вообще-то грех хныкать: палата на четверых уж получше их с Анжелой комнатенки на восемь душ, не считая "мамкиной" овчарки. Сама-то хозяйка "точки" поселилась отдельно, поэтому барбосину приходится еще и выгуливать. И вот сегодня, блин, как раз ее, Анжелкина очередь...

Глаза у девушки блестят, шаг, хоть и бодрый, уже не вполне тверд. И торопится она, так как знает: вот-вот начнет ее неудержимо клонить ко сну. Но пролетят два-три часа – и будто не было бутылька беленькой, которой угостили ее в летней кафешке знакомые кавказцы. А там можно и на эту чертову работу...

Сама Анжела когда-то больше всего на свете любила бабушкину кулебяку, а теперь обожает шашлыки да все эти фастфудовские салаты, щедро заправленные майонезом. А еще нравится ей в свободные дни выходить вечерами к автобусной остановке и, сидя на лавочке, глазеть на проезжающие автомобили, особенно, конечно, на иномарки. Между прочим начинала она в этих краях, но потом менты вдруг стали гонять не понарошку, и вся их "точка", все без малого тридцать девчонок, как рыба, ушли туда, где поспокойнее – в сторону области.

Как и многие девушки ее профессии, мечтает Анжела поскорее вырваться из оков сексуального рабства. И, конечно, самой стать "мамкой". Иначе, говорит она Светланке, пропаду. И пока повышает квалификацию под началом своего персонального сутенера Славика. Это когда они наезжают к себе в Новоульяновск за молоденьким пополнением, которое Анжела вербует под Славиковым присмотром на местных дискотеках. Когда-то так нашли и ее...

А это что за компания будто с сусальной рождественской открытки? Два Саши, он и она, юные супруги, вывели на прогулку своего малыша, еще такого крохотного, что он похож на пупса. Ребята – студенты, дети "новых русских", но у родителей Саши-ее бизнес покруче. Поэтому, как утверждают злые языки, Саша-он уступил просьбе тестя и взял фамилию своих новых родственников. Был Преображенским – стал Шмаводякиным. И маленький Николаша, когда родился, тоже стал Шмаводякиным.

Вообще-то Николашины родители тоже чем-то похожи на пупсов, но сегодня у обоих – покрасневшие глаза и шмыгающие, припухшие носы. Они не простужены, нет. Просто только что, оживленно беседуя за обедом, супруги обменялись аргументами в виде содержимого своих газовых баллончиков. О чем был спор? О чем, о чем... Ясное дело, о бабле. Сколько нужно современному уважающему себя человеку для счастья и так ли уж все-все предпринял Саша-муж, чтобы этому человеку не было потом мучительно больно за бесцельно прожитые годы..

А вот, наконец, и главный герой нашего рассказа – человек с собачьим поводком. Мы не видим его лица, потому что он как-то рассеянно задумчив и в эти минуты будто что-то разглядывает у себя под ногами. Из-за этого он кажется похож на нахохлившегося воробья, которых множество здесь, на роскошном грушевом пиру.

На днях человеку с поводком исполнилось 47. Или 49? Мы знаем, что у него серые глаза и жилка на виске. Еще он худ и часто небрит. По профессии этот человек – художник, кажется, музейный декоратор, в последнее время перебивающийся случайными заработками. Сам он свою деятельность характеризует просто и емко: "каляка-маляка". Так говорят дети, так говорила и его дочка, когда была маленькой. Теперь она уже давно взрослая и живет в далеком городе Лос-Анджелесе. Или в Лас-Вегасе – он и сам толком не знает.

Еще он говорит о себе так: "Я – промежуточный человек". Говорит, будто извиняясь: что, мол, с этим поделаешь? Промежуточный – потому что для жизни в том, старом времени родился слишком поздно, а чтоб как следует пожить в нынешнем – состарился слишком рано. Не эта ли превратность судьбы так занимает его мысли?

Если Художник (будем так его называть) кому-то и доверяет их, то только собаке Айке. Ушастая Айка терпеливо переносит вместе с хозяином все тяготы жизни. На спинке у нее – шелковая тесемка колечком с надписью "Игрушка мягко набивная для детей старше 3-х лет". Еще недавно у Художника была такая же живая Айка, но она осталась в его другой жизни и то уже совсем другая история.

Его ежедневный маршрут всегда неизменен. Он ведет мимо магазина "Спорт", затем сворачивает с проспекта в переулок и через грушевую аллею выводит прямиком к главному корпусу больницы. Потом уходит вдоль больничного забора направо, к дворику детского онкологического института; тут наш герой, погруженный в свои нешуточные раздумья, огибает кусты сирени и поворачивает восвояси.

На площадке перед институтом всегда безлюдно, вокруг лишь пыльный бурьян да фонари, зажигающиеся к вечеру через одного. Здесь тупик. Огромные трейлеры, стремясь скоротать путь, часто сворачивают сюда, покупаясь на видимость солидной дороги, а она вдруг упирается в ворота автостоянки. И, как мухи, бьющиеся меж оконными рамами о стекло, они потом долго и неуклюже разворачиваются на крохотном пятачке обратно.

Напротив института, за высоченным забором из массивных бетонных плит – промзона. Там наше знаменитое авиа-КБ, ангары и прочие бесчисленные казематы из серого силикатного кирпича и все того же бетона. Правда, узреть во всем его великолепии этот заповедник эпохи сумрачного производственного монументализма можно лишь с крыш соседних зданий.

Именно отсюда, из дверей здешней проходной, каждый вечер с понедельника по пятницу, ровно в пять, минута в минуту, выплескивается в переулок и устремляется по узкому коридору к грушевой аллее, а затем по ней – к метро колонна немолодых, неброско одетых людей с бледными, чуть одутловатыми лицами. Такие лица – может, от сырости, а еще от однообразной, небогатой витаминами пищи – он помнил, были у детей бараков заштатного украинского городка, с которыми ему довелось играть в детстве. Эта ассоциация с прошлым усиливалась зимой, когда происходящее напоминало кадры черно-белой кинохроники. Кажется, так брели по дорогам войны колонны пленных – неважно, наших ли, немцев – молча, отрешенно глядя прямо перед собой.

В каких-нибудь трехстах метрах бурлил, гудел клаксонами, искрился рекламными огнями центральный городской проспект, но и здесь никому не оказывалось дела до этих обретших плоть музейных манекенов, сосредоточенно осуществляющих свой безмолвный марш и исчезающих в жерле ближайшего подземного перехода у магазинчика под вывеской "Интим".

Странные, почти мистические реминисценции возникли у Художника, оказавшегося на пути этой процессии, когда однажды он не посторонился. как обычно, а замешкавшись, позволил толпе обтечь себя с обеих сторон. Он ощутил как будто неясное прикосновение к щеке... еще уловил какое-то смутно узнаваемое движение, схваченное боковым зрением... услыхал шепот, слов которого было не разобрать...

И это было, как случайно сошедшаяся комбинация цифр, отворившая скрипучую дверку в самые потаенные уголки памяти. Он увидел себя, пятилетнего, в душной многочасовой очереди у хлебного прилавка... Потом вновь себя же, но уже на фотографии – набычившегося стриженного под полубокс мальчугана в матросском костюмчике за руку с мамой, и затейливую надпись в уголке: "Сочи. Ривьера. 1963".

А потом нащупал под языком – что бы вы думали? – кремовую розочку от пломбира, ту самую, из вафельного стаканчика за 19 копеек. И ощутил ее давным-давно забытый вкус.

И тут он сделал открытие, от которого у него даже немного закружилась голова, – что эта странноватая процессия – на самом деле лишь фантом, возникающий ниоткуда и впадающий в никуда. Что это один из тех образов, что существуют только в нашем воображении – образ бесконечно струящегося человеческого бытия, не подвластного времени. Как детский паровозик, который движется по кругу, то исчезая в тоннеле, то возникая вновь, то удаляясь, то возвращаясь, он создает иллюзию континуума, непрерываемости всего, что на самом деле имеет свое начало и свой конец.

Столь необходимую каждому из нас иллюзию того, что понятия "навсегда" не существует... Что наши самые непоправимые ошибки – обратимы, а все лучшее, все самое светлое, что было в нашей жизни, все обязательно повторится – конечно, в измененных обстоятельствах, пусть даже совсем в иных лицах, красках, звуках... Что и теперь створка в торце последнего вагона, проплывающего мимо вот-вот распахнется. И тогда... тогда...

А лязгающие засовы памяти продолжали отворяться. И ему увиделся пионерский лагерь. На улице дождь, капли, разбивающиеся об асфальт, оставляют следы размером с блюдце, как бывает только на юге. В клубе вожатые, пионеры с влажными волосами, выстроившись паровозиком, отплясывают летку-енку. Мимо проносится ее хвост, кто-то легонько толкает его в спину, но он стесняется, медлит, и вот уже хохочущий хоровод уходит дальше без него...

Он вдруг почувствовал страстное желание задержать в памяти этот кадр и подчинился, еще не понимая – зачем. Ведь он уже не помнил ни чьих имен, ни тем более лиц. И все же с этим последним воспоминанием было связано что-то важное, что-то, может быть, самое главное. И, наконец, он понял, что именно: ему захотелось увидеть среди этих неузнаваемых им счастливых лиц свою маленькую дочку, "каляку-маляку", в меховой шапочке на пуговке под щечкой, которую он бережно снимал с нее, приводя каждое утро в детский сад. Еще свою красивую загорелую маму – точь-в-точь такую же, какой она осталась на той пожелтевшей курортной фотографии. И даже где-нибудь поблизости – радостно виляющую хвостом свою непоседу Айку в забавном комбинезончике и кепочке с козырьком, которые она с такой неохотой давала надевать на себя в дождь, потому что на улице над ней, бывало, потешались бестактные прохожие.

Ему вспоминались лица тех, кто оставил пусть даже мимолетный след в его жизни, и оказалось, что каждому находится место в этой безмятежной, сказочно благополучной стране. "Раз, два, туфли надень-ка, как тебе не стыдно спать..."

Конечно, они тоже были где-то здесь: и белобрысая Анжелка, которая, проголодавшись, только что отправила за щеку неслабый кус своей любимой бабулиной кулебяки, и раскрасневшаяся девушка Маруся, статная, в новом ситцевом платьице и голубенькой косынке, которая так идет к ее глазам, и никому еще не приходит в голову называть ее Федотовной, и склонившийся над ее ушком улыбчивый старлей, который скоро увезет ее далеко-далеко... А где-то неподалеку под звуки аккордеона уснул на руках своих счастливых родителей юный Николаша Преображенский. "...Как тебе не стыдно спать... смешная енка вас приглашает тан-це-вать..."