Режиссер

 

 

 

 

 

Часы в метро тускло высвечивали половину второго ночи. Похожий на гнома пассажир, в длинном, грязном плаще сошел с эскалатора. Скользнув взглядом по спине одинокого парня на опустевшем перроне, поздний пассажир отвернулся. А когда парень упер ему в затылок ствол, не вздрогнул, только крепче сжав торчащую из кармана газету.

Бомж спал, сложив ладони под щекой. Скамейка была короткой, и с нее, будто с гвоздя, свисали его стоптанные ботинки. Не отрывая дула от напрягшейся, мускулистой шеи, парень подвел мужчину к бомжу и рукояткой вперед просунул ему подмышку другой пистолет. Когда оружие взяли, парень открыл рот, собираясь что-то сказать, но человек в грязном плаще опередил его:

– С удовольствием, приятель...

Выпятив крутой подбородок, он прицелился очень сосредоточенно, как злодей в дурном сне.

От бомжа несло водкой, и его храп оборвался выстрелом – по лохмотьям медленно расплылось красное пятно.

Из туннеля потянуло землей, приближалась электричка.

– Вот и все, – решил молодой человек, застегивая «молнию» на куртке.

И ошибся.

 

Срываясь на визг, мечется на ветру уличный фонарь, выхватывая из темноты снежинки. Прислонившись к окну, мальчик считает их, загибая пальцы.

– Боря, уже поздно, – доносится голос няни. Мальчик поджимает пухлые губы. – Хорошо, что снег, – скребет он ногтем изморозь, – будет работы дворникам...

У мальчика холодные, васильковые глаза, ровно подстриженные волосы.

– Боря, опять без тапочек...

Раскинув руки, няня плывет в сумерках, как привидение. И вдруг спотыкается о протянутую веревку.

Ангельское лицо мальчика искажает злорадство.

– Гадкий мальчишка... – журит сына Ангелина Францевна, вычесывая ему упрямые колтуны. – Сейчас же извинись...

– Я пошутил... – шепчет ребенок, но в его глазах нет сожаления.

Проходит снег, мелькает лето, мальчик вытягивается, идет в школу, но его по-прежнему мучает ровный голос няни, изрешеченные обедами будни и воскресенья, когда он не знает, куда себя деть.

– Жизнь – пресная штука, – пожалуется он позже бомжу.

– И оч-чень похожа на смерть... – охотно подтвердит тот.

 

Они делали из людей убийц, превращая в преступников. «В каждом сидит зверь – только подвернись случай... – оправдывался Борис Бестин, призывая в свидетели бомжа. – Ты же сам видишь, им только шкуру сберечь... Эх, Федор Михайлович, какая там, к черту, процентщица, они и мать родную...»

Бомж кривил рот, сворачивая табак козьей ножкой. Собиралась гроза, ветки скребли крышу и на занавесках уже плясали уродливые тени. «Пугают Страшным Судом, вечными муками... – разглагольствовал Бестин. – А ты не убий даже безнаказанно, даже, когда страха нет... Вот что такое совесть... – Он плеснул в стакан мутного вина. – Только, сам видишь, нет ее и в помине...»

Бомж, пуская клубы дыма, молча кивал. У бездомных своя мораль – совести пустой желудок не переваривает.

«У мира две погонялки, – думал он, – холод и голод...»

Дни проводили в праздности, а вечерами, притворив калитку, шли на дело. В пустеющих залах подземки инсценировали убийство. Играли плохо, но все сходило с рук. И каждый раз убеждались в человеческой слабости. Проявляя изнанку вещей, они толкали на убийство, которому сопротивлялись лишь некоторые.

«Ну!..» – цыкал тогда Бестин, сузив глаза.

И отводя пугач, пыхал холостым выстрелом.

 

Стоит ранняя весна. Расцветая подснежниками, школьницы готовят платья для выпускного бала, в классах по стенам прыгают «зайчики», и все кругом наполнено зовом могучего животного бытия.

– Бестин, приведи пример безличного предложения...

– Скучно на этом свете, господа!

 

Одни подчинялись с рабским безволием, другие – после короткого бунта, а после затихали, как ручеек, попавший в лужу. Их делали палачами, но они ощущали себя жертвами. Под страхом потерять жизнь, их принуждали ее отнять. «Он бомж, – оправдывались они, – такие все равно долго не живут...»

И старались поскорее все забыть.

Бомжа звали Шамов. Давя под рубашкой пузырек красных чернил, он чувствовал себя хирургом. «Мы вскрываем гнойник», – повторял он за Бестиным. А тот куражился. Оставляя пугач, давал возможность раскусить игру. Он называл это «соблюсти приличия». Но игрушка жгла, точно жаба за воротником, и люди старались выбросить ее в первую же канаву.

И никто не заявил на себя.

 

– Бестин, почему сорвал урок?

Лысоватый директор ковыряет в ухе мизинцем.

– Не я один...

– Нехорошо, Бестин, был заводилой, а теперь в кусты...

Подросток краснеет, угрюмо кусая заусенцы. Но у директора много ключей.

– Я понимаю, школа – не сахар, – заходит он с другого конца. – Однако ж, образование...

Вынув из уха, он задирает вверх палец.

– А что образование, – раскрывается подросток, – только изуродует...

У него ломается голос, из рукавов торчат худые кисти.

– Надо же, – всплеснул руками директор, – он уже все знает! Пойми, впереди у тебя сложный мир…

От смущения он не нашел ничего лучшего.

– Мир прост, – обрезал подросток, – когда одному лучше, другому хуже...

И вдруг, болезненно морщась, признался, как раздражает его щенячья радость сверстников, их наивная, бездумная жизнь. Он был другой и чувствовал это. Возвышая голос, он заговорил о мировой несправедливости, которую ощущает кожей, о том, что не представляет, зачем жить.

Директору стало не по себе.

– Не делай из болезни философию! – взвизгнул он.

– Для Вас философия всегда болезнь, – огрызнулся подросток.

И опять Ангелина Францевна ласково шептала: «Ах, проказник...»

 

Первый блин вышел комом.

Весь день лил дождь, и к ночи вода бурлила возле водостоков. Город обезлюдел, на автобусной остановке, притворяясь спящим, лежал на скамейке Шамов. Бестин караулил по соседству, когда из темноты вынырнула худая фигура с поднятым воротником. Мужчина лет сорока, стряхивая зонт о колено, едва не задевал асфальт. Капли летели Шамову в лицо, но он терпел. Складывая негнущиеся спицы, мужчина тихо выругался. А через мгновенье к нему прилип Бестин, упирая пугач под воротник. «Стой, как стоишь...» – зашептал он. Но не рассчитал, наклонился над самым ухом, и человек инстинктивно отпрянул. У Бестина взмокла спина. Протягивая второй пистолет, он увидел себя со стороны: жалким, ничтожным. И от этого заскрежетал зубами, впадая в ярость. «Застрели, застрели его...» – истерично закричал он. Мужчина, сухой, костистый, съежился, как платье, соскользнувшее с вешалки. Оружие в его руке болталось посторонним предметом, он испуганно моргал, уставившись на блестевшую «молнией» куртку. Бестин дернул шеей, направляя пугач ему в грудь. И тогда он, точно слепой, ткнул дулом в Шамова...

Когда его впихивали в автобус, у него выпал бумажник.

Фамилия мужчины была Рябухин, на тисненой визитке значился его адрес.

 

В университете Бестину прощали все сумасбродства. Учеба давалась ему легко, чего другие добивались упорством, он схватывал на лету. Манеры, голос, привычка хорошо одеваться – все выделяло его. В компаниях он верховодил, однако товарищи его сторонились, чувствуя в нем глубоко скрытое превосходство. Гордился Бестин и своим происхождением, его дед и отец были профессорами. После смерти отца сослуживцы часто навещали вдову, толпились в прихожей, обещая помощь. Однако их участие этим и ограничивалось. Борис их ненавидел, он запирался у себя комнате, заставляя Ангелину Францевну краснеть.

Внешне Бестин казался веселым, но внутри у него была пустыня. Ему чудилось, что он видит мир насквозь, и ему было невыносимо скучно. Иногда он думал, что живет задом наперед, проводя время в воспоминаниях, иногда, что родился стариком, и вместо того, чтобы проживать жизнь, он ее доживает.

Как-то он открылся однокурснице. Зина была миловидна, застенчива, и тайно влюблена в Бестина, который представлялся ей необыкновенным. Они шли по морозной улице, под ногами хрустел снег, и птицы клевали на ветках рдевшую рябину. «Да как же можно скучать, – встрепенулась Зина, перебирая костяшки на пальцах. – Ведь от смерти нас отделяет тонюсенькая льдинка, каждый час, каждую секунду она может подломиться... А боль? Да ведь за каждым углом караулит... – Она вынула из сумочки зеркало, поправила шляпку. – Смотри, как уши покраснели – отморозила... – Тыльной стороной ладони она стала отчаянно растирать мочки, зеркало запрыгало. – А скука – это что-то основательное, от комфорта...»

Эти слова странно запали Бестину. С тех пор он стал искать риска.

Его выходки отличались жестокостью. «Хомо хоминем люпус эст, – оседлав стул, передразнивал он на вечеринках университетских профессоров. – Недаром нам в детстве пели... – тут он доставал спрятанное в рукаве пенсне, и тянул в нос – при-идет се-еренький волчо-ок, и уку-усит за бо-очок... – Он отчаянно паясничал, прыгая со стулом. – А раз кругом звери, держи ухо востро, а вместо поцелуя жди укуса... – Гвалт, хохот, сгрудившись вокруг, слушали, к чему он подведет. – И молодежь должна учиться кусаться... – Кривляясь, Бестин вскакивал на стул, звенел вилкой о бокал. – С этой минуты каждый может зубами вцепиться мне в ухо... Но если промахнется – подставит свое...»

Некоторые соглашались – и проигрывали.

Но юность проходила, оставляя на душе щемящую пустоту. Учебу он совершенно забросил и к четвертому курсу его отчислили.

«Вы талантливый человек, Бестин... Вам работать надо, а Вы черт знает кого из себя строите...»

Но он только скалился, представляя, какими жалкими сделаются преподаватели, пропусти он их через мясорубку своего эксперимента.

Ангелина Францевна обивала пороги, напоминая о заслугах мужа, по-старушечьи плакала. Ждавший за дверью Борис, встречая ее, притворно опускал глаза.

С отчаяния мать предлагала жениться.

– А хоть бы и на Верижной... – Это была фамилия Зины. – Буду внуков нянчить...

Начались скандалы, и Бестин съехал на дачу.

Скука – это гидра, у которой растут двадцать четыре головы. Бестин рубил их, проводя дни за картами, в казино, заводя бесконечные романы, но с каждым часом головы вырастали опять, обжигая бесцельностью маеты.

И у него опускались руки.

 

С Шамовым его свел случай. Он провожал Зину, уезжавшую на лето. На вокзале пахло тепловозной смазкой, сновали носильщики. Бестин прокладывал Зине путь, петляя между чемоданами, орущими детьми и тележками с кладью.

«Муравьи», – шептал он, и его презрение доходило до ненависти.

Вдруг Зина тихонько вскрикнула. Мордатый бомж, вырвав у нее сумочку, замелькал в толпе. Бестин метнулся следом. Глохнув от женского визга, они размазывали по асфальту плевки, опрокинув урну, барахтались среди окурков. Когда их растащили, Бестин стоял разгоряченный, еще плохо соображая, а рядом, заикаясь, вопил о своей невиновности вор.

Стали звать милицию.

– Не надо... – твердо сказал Бестин. – Бог ему судья...

– Ты добрый... – прощаясь, шептала Зина.

Проводив ее, Бестин разыскал бомжа. Тот горбился возле буфета, прислонившись к мусорному баку, грыз сморщенное яблоко. По его ленивому красному лицу ползла муха.

– Нет, – подумал Бестин, – скука не от комфорта...

Он сел за столик и жестом пригласил бомжа. Тот не спеша выбросил через плечо огрызок. Бестин заказал водки, доставая кошелек, взлохматил купюры.

– Давно здесь крутишься?

– Др-у-гой год... – Бомж высморкался, зажав нос пальцами, и вдруг заголосил. – Эх, жизнь ж-е-стянка...

Юродство шло ему, как лай собаке.

– А он сметливый... – подумал Бестин, пристально глядя в бегающие глаза.

От бомжа несло, и Бестин, наполнив стакан, подтолкнул его мизинцем на край стола.

– И не стыдно? – вернулся он к происшествию.

Бомж закусил водку хлебом, смахнул крошки в карман.

Барабаня пальцами по столу, Бестин притворно нахмурился, заговорил о законе. Бомж согласно кивал, косясь на недопитую бутылку.

– Да разве можно так с людьми? – подвел черту Бестин.

– А они что мне – р-о-дные? – захмелев, оскалился бродяга. – Человек человеку б-у-рундук...

Щелкнув невидимым замком, половинки сомкнулись. И Бестин решился: «Можно по легкому денег срубить...»

– А что, – выслушав, усмехнулся Шамов, – будем, как р-ы-жики в сметане...

 

С Рябухиным вышла загвоздка, но потом все наладилось. В их планы входил шантаж тех, кого жестоко разыграли. «Мы открываем им глаза на себя, – философствовал Бестин, – а это дорого стоит...» Они думали вымогать деньги, но узнавать адреса «убийц» было трудно, и с этим решили повременить. Пока их забавляло действие. Особенно веселился Шамов. Он мстил за изломанную судьбу, как туберкулезный, мажущий своей мокротой дверные ручки.

«Я ц-а-рь. Я ч-е-рвь. Я Б-о-г», – бубнил он, возвращаясь на дачу, и во всех его движениях сквозило угрюмое самодовольство.

Но когда кончились деньги, стал настаивать, чтобы прижали Рябухина.

Моросил дождь, в сизых сумерках кривились фонари.

– Долго ум-и-рать не в-е-жливо... – густо прохрипел Шамов. Он вынырнул из подворотни и, поравнявшись с Рябухиным, схватился за живот. Рябухин вздрогнул и нелепо заморгал, как тогда ночью.

Накануне он видел сон. Будто он пошел в театр, и актер, представлявший зарезанного, вдруг встал у его кресла, с торчащим из груди ножом: «Ты зачем убил меня?..» И Рябухин, мгновенно проснувшись, похолодел, натягивая на голову одеяло. А теперь это случалось наяву. Вон мимо скользит воскресший бомж и, тыча пальцем, бормочет: «У-бийца, у-бийца...»

Все это время Рябухин жестоко мучился, он не мог поверить, что он, добропорядочный гражданин, за всю жизнь не обидевший и мухи, так легко совершил убийство. «Я не успел подумать, – заговаривал он себя, – все произошло слишком быстро...» Раз за разом прокручивая случившееся, Рябухин ломал голову, что оно могло значить, пока не решил, что его руками свели счеты: заставив спустить крючок, переложили часть вины. Однако у него что-то не складывалось. А ночью, после нелепой выходки бомжа, Рябухин понял, что именно. Его озарило сразу, как только он открыл дверь. На пороге стоял молодой человек в расстегнутой куртке. Рябухин в ужасе попятился, а парень, хватая липкие перила, едва не скатился по лестнице. Мир тесен, Бестин узнал в Рябухине одного из сослуживцев отца, вечно толпившихся у Ангелины Францевны. А по тому, как тот впился в него глазами, понял, что и Рябухин узнал его.

– Вот тебе и сл-у-чай, – мямлил на даче Шамов. – Нет, что ни г-о-вори, над всякой ар-и-фметикой есть своя алгебра...

Но Шамов, хоть и намекал на вмешательство небес, в Бога не верил. Раз он проводил зиму в монастырском приюте, за харчи чистил скотный двор, таскал ведра из выгребной ямы.

– Мир без Бога – сиротский дом, – хрустя суставами, проповедовал вечерами молодой священник. Он быстро воодушевлялся, глядя поверх голов, принимал шевелящиеся губы за молитву. – Бог, как отец, один, и другого не бывает…

«Бог один, – зубоскалил про себя Шамов, – но у к-а-ждого – свой...»

А весной ушел побираться и воровать.

 

Свой опыт однажды ставили на женщине. Руку ей оттягивала сумка, и она не выпустила ее, когда Бестин совал ей пугач. Она взяла его за дуло, растерянно хлопая ресницами, и веснушки на ее лице прыгали, как чертики на пружинках. Бестин кивнул подбородком в сторону бомжа. Жест был красноречив, но женщина только испуганно переминалась. Бестин состроил страшную гримасу. И тогда, уронив пугач, женщина разревелась, стыдясь своей глупости. У нее потекла тушь, а веснушки стали наползать друг на друга, сбиваясь в желтые пятна.

Не выдержав, с хохотом вскочил Шамов.

«Курица», – разозлился Бестин.

Но женщин с тех пор оставили в покое.

 

Едва Бестин закрыл глаза, навалился кошмар. Вот он сидит в кровати, обложившись подушками, как в детстве, когда бредил в жару, а в дверях стоит кто-то, чьего лица не разобрать под складками черного капюшона. Бестину кажется, что это его отец.

– Ты же умер... – шепчет он.

– Ну и что, – опустился на кровать человек в черном. – Разве мертвые не воскреснут?

По стенам закружились тени, поплыли, растворяя комнату. Время повернулось вспять: вот Бестин снова стоял у морозного окна, глядя в метель, слушал нудный голос няни, вот опять угрожающе тикал будильник, словно детство никуда не уходило.

– А что, уже наступил конец времен…

Бестин хотел продолжить, но смутился.

– Он и не прекращался, – отрешенно промолвил человек в черном. – Апокалипсис происходит ежеминутно, только его не замечают… – Он тяжело вздохнул. – Но оставим философию, я не за этим пришел... Скажи, разве можно так с людьми?.. – Отец вдруг стал строгим и чужим, и Бестин почувствовал, что его испытывают, точно он сам недавно испытывал Шамова.

– Нет-нет, это не отец, – завертелось в голове, – он подделывается, чтобы обмануть меня... В его голосе нет любви...

– Ну-ну... – ухмыльнулся незнакомец. – На свете вся мерзость делается во имя любви… И Бога распяли ее именем...

Он промокнул лоб, показав землистое лицо. Бестин хотел возразить, но человек в черном поднял руку.

– Брось, себе все адвокаты, никто не признается в собственной подлости, – устало махнул он и вдруг перешел на «Вы». Его голос зазвучал вкрадчиво, заползая в душу, точно змея. – А Вы, Борис Берсеньевич, стало быть, на этой подлости промышлять вздумали?

Стало слышно, как тикают часы.

– А почему бы и нет... – храбрился Бестин. – Мира не переделать...

Последовал вздох такой долгий, что задрожали стекла.

– Это верно, его можно лишь искупить... Только вот сплел раз паук паутину, ждал, ждал, а никто в нее не попадался... Так и засох в углу... А в его сеть после муха угодила... Дурные дела долго по свету бродят...

– Уж не явился ли ты читать мораль?.. – огрызнулся Бестин.

– Я?.. Ну что Вы... У меня другая цель...

– Что, душу купить?..

Бестин боялся ответа и оттого заговорил шепотом.

– Ах, сколько пафоса... – также шепотом передразнил человек в черном. – Душу-то по пять раз на дню закладывают... Какая там цена... – Он наклонился, демонстрируя кошачьи зрачки. – Нет, я больше предостеречь... – Взяв Бестина за пуговицу, привлек к себе. – Не боитесь сообщника? Ну, как донесет?

– А какой ему расчет? Его же самого привлекут...

– Э-э... Если бы все человеческие дела на расчетах зиждились... А то ведь больше на дури...

И Бестин испугался. Ему вдруг захотелось избавиться от Шамова.

– Но что мне будет? – подумал он вслух. – Тянет на мелкое хулиганство...

– И то верно... Вы ловко придумали... – Человек в черном сложил пальцы пистолетиком. – Игры в пиф-пафф... А денег пока не требуете... Только ведь кто соблазнит малых сих, тому лучше мельничный жернов, да в омут...

Незнакомец рассыпался мелким смехом.

– Как гнусно он хихикает, – подумал Бестин.

Вспыхнув, перегорела лампочка, выхватив свернувшийся, как свиток, потолок.

– А человецев искушать не гнусно?! – вдруг заорал человек в черном, заполняя собой всю комнату.

Бестин закрылся руками.

 

Оставшись одна, Ангелина Францевна ушла в болезни. Появились бабки-травницы, знахарки, умевшие снимать порчу.

– Богульник хорош от подагры, – воровато причитали они, кадя повсюду запах лекарств.

Покрывая платком секущиеся волосы, Ангелина Францевна зачастила в церковь. У чудотворных икон молилась за сына, мужу ставила свечки за упокой.

– Без Бога душа, как овца заблудшая, – густел басом батюшка. – Без Бога живешь, как в лесу дремучем…

И Ангелина Францевна косилась на строгие лики угодников.

На Покров она решила навестить сына. Выкрашивала седину, пудрила дряблые щеки. Портя румяна, раза два всплакнула. На улице было сыро, сквозные липы уже пропускали темную синеву. Ангелина Францевна взяла такси, дорогой наказывала себе не злобить сына стариковскими наставлениями, и то же авто,час спустя привезло ее домой – уже мертвую, с неестественно запрокинутой головой и выпученными глазами...

Хоронили скупо, на кладбище пришли старухи-соседки, мелко крестившие покойницу. Туман полз клочьями, и сгорбленные фигурки выглядели в нем особенно жалко. Глядя на мать, Бестин запомнил сухонькие, смирно сложенные на груди руки, и волосы, убранные с воскового лица под черную ленту.

Когда гроб стали заколачивать, Бестин отвернулся...

 

Рябухин действительно признал в Бестине сына Ангелины Францевны, которую он навещал после смерти Берсения. Он долго колебался, прежде чем донести. Его смущала и собственная трусость, и неизбежное, когда откроется дело, унижение. Но все же он явился в кабинет следователя Павла Прокопьевича Смыкалова, и в тот же кабинет через день вызвали Бестина.

Пропеллер разгонял сизый дым, плывший от дешевых папирос следователя.

– Слышали, в городе убийства прокатились... – начал он издалека. – Проверяем вот всех...

– Меня подозревают?

Следователь замахал руками.

– Ну что Вы, как можно... Я ведь уже двадцать лет как служу, участковым начинал, я и батюшку Вашего застал... Хотите чаю? – Бестин отказался. – А я выпью... Чай размышлять помогает... – Павел Прокопьевич достал из-за папок распечатанную пачку, не спеша всыпал в стакан. – Боже упаси Вас обидеть... Но, согласитесь, Вы уже год как университет бросили, нигде не работаете... – Он мелко помешивал в стакане. – А теперь вот и связи странные завели... И чем Вы только занимаетесь?

– А я обязан отчитываться? У вас, верно, и так осведомителей хватает...

– Хватает, хватает... Этого добра, как грязи... – Павел Прокопьевич глубоко вздохнул. – А как я дружка Вашего нового притащу в отделение, да допрошу с пристрастием?

– Прекратите ерничать... – огрызнулся Бестин. – Не стройте из себя Порфирия Петровича...

– Да уж, да уж... – закудахтал следователь. – Куда уж нам... Так ведь и Вы не Раскольников... Однако же на людской подлости промышлять вздумали...

Бестин вздрогнул и как-то сразу осунулся.

– Откуда Вы знаете... – прошептал он, побледнев. – Это он Вам сказал...

– Кто? – подхватил Павел Прокопьевич, разливая в блюдце дымившийся чай. – Ну же, голубчик, выкладывайте...

Но Бестин уже оправился.

– Нечего выкладывать... И хватит меня ловить, все равно не поймаете…

– Фу, ты, какие мы важные... – напустил обиду следователь. – Претензий много, а сами наследство отцовское проматываем…

– Завидуете?

– Тоже скажете… Только я в университете навел справочки – Вы еще тот умник... И про меня, верно, думаете – мент тупой... Только напрасно, мы свое дело знаем туго... Рано или поздно, дойдем... Как бы не опоздать...

– Да как Вы смеете... – взорвался Бестин, стискивая пальцы. – Хотите на меня убийства повесить? Признания добиваетесь? А в чем? К Рябухину заходил... И что? Дверью ошибся…

– Стоп... – перебил следователь. – А чего Вы про Рябухина вдруг речь завели? Я ведь, кажется, его не упоминал...

– Так элементарно… У меня с ним давняя антипатия, еще со смерти отца, вот он Вам, видно, и наплел с три короба…

– Ну, хорошо... Только зачем безвинному так волноваться... Может, все-таки выпьете чаю? А приятель Ваш, того что на дачу к себе поселили, ведь он забулдыга... И пьет. Какая Вам компания? – Павел Прокопьевич пристально уставился на собеседника.

– Ну, это мое дело... – вскинулся Бестин.

– Это конечно, только разве он Вам ровня? И верно, мать недовольна...

Следователь осекся.

– Умерла она... – эхом отозвался Бестин.

– Ой, и не знал... – притворно смутился Павел Прокопьевич.

Бестину стало противно.

– Я ухожу... – твердо сказал он, поднимаясь к вешалке и втискиваясь в пальто.

– А я Вас и не держу... Только смотрите, бросьте Вашу затею... – Павел Прокопьевич говорил, как строгий отец. – Я знаю, Вы по-своему честный. Думаете, Вам деньги нужны? Так нет же. Вы их презираете. Вы только говорите, что за наживой бегаете... Вам гордыню свою потешить. Мол, не такой я, как все, выше... Только поверьте старику, плохо кончите... Не первый черта за усы дергаете...

– Не мелите чепухи, – бросил в дверях Бестин.

Следователь быстро подошел к нему вплотную.

– А что, сообщник-то уже теребит? – подмигнул он. – Ведь он попроще, философией сыт не будет, ему деньжат подавай...

Бестин сухо откланялся.

«Как бы не накаркал...» – подумал он.

 

Шамов был бродягой по призванию. В последние годы он терся среди хохлов и поднабрался их выражений. Наглея, он выпячивал челюсть и, делая ударение на первом слоге, цедил: «Вы шό говόрите?»

В этом опустившемся, сизом от водки человеке было трудно заподозрить сельского учителя. Вспоминая брошенную жену, «разнесчастную бабу, жившую с горьким пропойцей», рассказывая про разлучницу-тещу и маленьких, вечно плачущих детей, он горячился и жаловался на судьбу.

Но потом разводил руками: «Об-ы-чная история...»

Павел Прокопьевич исполнил свою угрозу, вызвав Шамова. Но ничего не добился. На допросе тот прикидывался слабоумным и все время переспрашивал: «Вы шό говόрите, гр-а-жданин начальник?..» Павел Прокопьевич усмехался, а в конце остерег: «Смотри, как бы беду не накликали...».

 

Вмешательство Павла Прокопьевича имело результат – на какое-то время затаились. Но шла неделя, другая, и становилось невмоготу. Обоих точно подмывало, будто кто-то дразнил: «В последний раз...» Избегая разговоров, смотрели телевизор, наливали водки – каждый себе. Но сломались в один день. Не сговариваясь, достали с чердака пугачи и флакон красных чернил.

Чтобы дело принесло выгоду, Бестин привлек Зину. Он наговорил ей про какие-то документы, бросавшие тень на его семью, про шантажиста, свалившегося как снег на голову, заклинал памятью Ангелины Францевны. Он сказал, что встречается с шантажистом ночью в метро, но документы тот хранит дома. Зина должна была ездить мимо условленной станции, чтобы потом проследить за севшим в ее поезд и узнать его адрес.

Дважды она проезжала мимо пустынного перрона. На третий раз в вагон зашел пассажир, похожий на гнома.

 

У человека в грязном плаще не было имени. Вместо имени у него было множество прозвищ, вместо лица – маски. На войне он забыл свое прошлое, на ней же потерял золоченый крестик, подаренный матерью при крещении. Привычки, желания, прежняя жизнь – все схлынуло мутным потоком, все было смыто селевой грязью, сошедшей с чужих гор. Он служил в диверсионном отряде, и инструкция велела уничтожать ему случайных свидетелей – будь то женщина у колодца или пастушонок. И он охотно соблюдал эти правила. На войне своя мораль, лицемерие остается в далеких городах. И человек в грязном плаще добивал раненых – своих и чужих, друзей и врагов. Когда взводного зацепила пуля, он помог ему избежать плена, выпустив в него всю обойму. В его жилах текла кровь убийцы, его руки были руками палача. Человек в грязном плаще избегал женщин: они давали жизнь – он ее отнимал. Смерть доставляла ему все муки сладострастья, приносила жгучее, ни с чем не сравнимое удовольствие. В нем было что-то от некрофила, но он замахивался выше. Разрушая творения, он бросал вызов Творцу. Он был религиозен как падший ангел, бунтуя против Создателя, узурпировавшего право на жизнь, против Его никчемной, дурно устроенной Вселенной, против оболочки человека в грязном плаще.

Он часто представлял себе, как слушает проповедь шестикрылого серафима, глядя на него сквозь прорезь прицела, как молчит, когда тот рассказывает о любви, победившей смерть, о любви, которая единственная обещает спасение, и как, легко трогая спусковой крючок, проверяет потом его любовь к палачам…

Человек в грязном плаще был отчаянно храбр, и не ждал пощады к себе. Когда вышел срок службы, он заключил контракт. Раньше он убивал, прикрываясь долгом, теперь – наживой. Но очень скоро от его услуг отказались. Псы войны почуяли в нем тигра, они были волками, он – людоедом.

В городе он стал убивать за деньги. Его почерк отличала точность, казалось, его страхует само зло. Затаившись, как клещ, он долго выжидал свою жертву, но жалил молниеносно, как тарантул. Он помнил растерянность братвы, когда в стеклянном переходе, соединявшем больничные корпуса, пристрелил прятавшегося в клинике авторитета. Он долго караулил его на лавочке в саду, нацепив темные очки и полосатый халат, а свалил первым же выстрелом, смешав его со звоном бьющегося стекла.

Раз ему «заказали» чиновника. Рассчитав по секундам, он застрелил его дерзко, сквозь двери встречного лифта. Кабина уже спускала его в вестибюль, где он растворялся в людском муравейнике, пока другая, изрешеченная, поднимала вверх трупы. Но работа по найму притупляла остроту, и вскоре человек в грязном плаще оставил прибыльное ремесло. Теперь, когда подступавшее к горлу желание делалось невыносимо, он отправлялся на ночную охоту и, как хищник, чувствовал в момент убийства невероятный прилив.

Как-то в полночь его встретили двое. «У тебя есть выбор, – угрюмо процедил один, – либо отдать все сразу, либо со сломанными пальцами...» «Надеюсь, ты мужчина...» – ухмыльнулся другой, сжимая кулаки. «Я не люблю драться, – блеснул фиксой человек в грязном плаще, – я люблю убивать...»

Всего этого Бестин не знал.

 

«С удовольствием, приятель...» – выдавил человек в грязном плаще, точно провел бритвой по стеклу. Спуская крючок, он уже чувствовал привычное возбуждение. Пузырек лопнул: чернила красным пятном растеклись по рубашке Шамова. Но не там, куда целил человек в грязном плаще. Обычно такую мелочь не замечали. Но человек в грязном плаще заметил. Его блеклые глаза обратились в щели, повернувшись, он опустил игрушечный пистолет в карман и сразу извлек оттуда настоящий. Он медленно направил его в лицо Бестина, сосредоточившись на переносице. Затем, повернув рукояткой, протянул, качнув им в сторону скамейки. Бестин содрогнулся. Этот жест перечеркивал его жизнь, растворяя ее, как слезы девушки растворяют каракули любовных признаний. Человек в грязном плаще подавил его. «Надо кончать», – застучало в висках, и его прошиб пот. Он повернулся на ватных ногах и, как заведенная кукла, дважды выстрелил.

Разгоняя спертый воздух, на перрон вылетела электричка. Человек в грязном плаще, не спеша, вошел в вагон. На дремавшую в углу девушку он не обратил внимания.

 

Как вернулся на дачу, Бестин не помнил. Он дрожал, натягивая на голову одеяло. «Ну, вот и все, – вздохнули рядом, – паук угодил в свою паутину...» Бестин встрепенулся. «За мной пришли», – подумал он. «Да нет, – ответили снаружи, – ты забавный, наблюдать за тобой удовольствие...»

Бестину было душно, он трогал ледяными пальцами воспаленный лоб.

– Я знаю, – жмурился он в темноте, – это ты все подстроил...

Заскрипели пружины, но Бестин не решался скинуть одеяла.

– Ну, зачем так.. Ты же сам хотел избавиться от Шамова... – Голос лился вкрадчиво и, проникая под одеяло, жег раскаленным железом. – А теперь разнюнился... Что, бомжа жалко? Нет – боишься, что приговорят... – Он произнес это с какой-то безмерной усталостью, точно читал прописи. – А ты не бойся... И смертный грех тебе не грозит… Там перевоспитывать не будут – ада нет, как и рая... Мир – это письмо без адреса, его уже не переписать.. – Он немного помолчал. – А что Евангелие предлагает любить палачей – так это от страха… Стокгольмский синдром – заложники просят за террористов… Нет, жизнь ужасна, вот и Шамов подтвердит...

И Бестин увидел в углу сидящего по-турецки бродягу.

«Да, да – беззвучно шевелил он, уже не заикаясь, – умирать легко – жить трудно...».

– С другой стороны, – философствовал голос, – если бы еще и страха не было, а была бы одна серая скука?.. Только бы и вешались... – Сквозь одеяло Бестин вдруг почувствовал запах земли, точно ее комья забрасывали свежую могилу. Холодея от ужаса, он вынырнул наружу, в непролазный мрак. – А в милицию не ходи... – доносилось оттуда. – Ну, кто станет искать убийцу бомжа? А Смыкалов хватится – скажешь: ушел, на то и бродяга...

– Сгинь!.. – заорал Бестин и, откинувшись на кровати, впал в беспамятство.

 

Таким его наутро нашла Зина, принесшая адрес человека в грязном плаще. Плыли рассветные сумерки, цветы на обоях проступали лиловыми пятнами. Бестин метался в горячке. В короткие минуты просветления он, как рыба, глотая воздух, во всем признался. Зину потрясла его исповедь. Несколько раз она порывалась уйти, взмахивая руками, подносила ко рту, точно удерживала готовые сорваться слова.

К вечеру Бестину стало лучше.

– Пойдем, – твердо сказала Зина, стиснув ему кисть, – ты не виноват... Они поймут... А я всегда с тобой буду, всегда, так и знай…

Бестин смотрел на нее невидящим взором.

– Вот еще одна пострадать вздумала... – издевался внутри него человек в черном. – На каторгу пойти... «Где страдания – там святая земля...» Тьфу! Нет никакой каторги... Все – ложь, нет ни страдания, ни святости, а есть одна серая скука...

 

Дело вел Смыкалов. Оформляя явку с повинной, он качал головой:

– Как же Вас угораздило...

И поучал Бестина, как получить сбавку:

– Упирайте на молодость, судьи – те же люди, посочувствуют...

Но Бестин его не слушал. Возвращаясь в камеру, он отворачивался к стене и точно окаменевал. Одна и та же мысль сверлила ему мозг: он все продумал, рассчитал – и потерпел неудачу. Значит, у этой пьесы был и другой режиссер. Тот, которому с самого начала был известен финал.

Приходила Зина. В короткие минуты свидания, кусая губы, допытывала, что может для него сделать. «Уйти», – хотелось сказать ему, но он молчал.

Смыкалов сам приготовил речь и в ночь перед судом всучил Бестину:

– Постарайтесь, голубчик, свидетелей-то нет...

И действительно, человек в грязном плаще остался верен себе: отстреливаясь до конца, он в последний раз испытал жгучую радость, сунув дуло в рот.

«Маньяк... – по-своему объяснит это Смыкалов. – Вот говорят про какой-то там выбракованный процент, про взбесившееся гены... Чепуха... Таких делают, чтобы мы не задавались, чтобы помнили про звериное нутро...»

О суде сообщили газеты. Узнав о своей невиновности, явились несостоявшиеся убийцы – негодовали, грозили, требовали. Больше других лютовал Рябухин. Он тряс лысоватой головой и рассуждал о справедливости.

Смыкалов не подвел, рассказав о помощи следствию. Но прокурор потребовал смертную казнь.

Обманув ожидания защиты, Бестин от последнего слова отказался. Теперь он был, как монокль, промытый водкой, и, пропуская сквозь себя свет, видел все отчетливо и ясно. Он смотрел в сторону и видел Режиссера, с которым ему скоро предстояло встретиться...

 

 

 

Ноябрь 2000 г.