Мой горький Лондон

 

 

 

Жаркая, изнуряющая ночь. За окном октябрь, но деревья не приносят ветра. Пыль. Окраина провинциального города. Слышится редкий гул машин. Луна набирает силу. Тишина… Открытое окно – совсем чуть-чуть, потому что все-таки страшно. Сон. Глубокий сон. Она чувствует горький привкус одуванчиков на своих губах, запах малины где-то рядом… Дорожка – узкая каменная тропинка… куда она ведет? Сад. Сад, полный малиновых кустов. Колючий сад. Она пробирается сквозь раздирающие ее кожу ветки, крапиву. Сыро… Что-то зовет ее в темно-зеленую, непроходимую глубь. Она боится, что не успеет, и опоздание будет означать смерть… Незнакомое, странное место. Или знакомое? Где она могла видеть это? Старый двухэтажный дом, вытертый временем блестящий красный кирпич. Башенки на крыше. Дом, полный тайн и… страха. Кто его хозяин? Она видит впереди человека, он медленно поворачивается… И она просыпается. Звенел будильник, а она никак не могла унять дрожь. Было десять минут седьмого. На цыпочках, чтобы не будить родителей, она пошла в ванную. Включила холодную воду, умыла лицо. Вкус зубной пасты подействовал ободряюще. Вытерла лицо полотенцем.

Кофе был крепким – в холодильнике не было молока, а сахар она никогда не сыпала. Всходило солнце. Верхушки домов от этого были желто-оранжевого цвета. Воздух, словно застывший в пространстве после душной ночи, был наполнен красным ароматом сухой листвы и терпким криком увядающих деревьев.

Она съела бутерброд с вишневым вареньем, оделась, подошла к зеркалу. Она глубоко вглядывалась в свои глаза некоторое время: насмешливо, разоблачающе. Надела плащ, завязала шнурки на черных ботинках. И тихо закрыла за собой дверь.

Утро неожиданно оказалось прохладным. Она шла на остановку, шаги ее были твердыми, широкими, уверенными. Сон постепенно забывался.

…Я часто люблю представлять себя со стороны, разглядывать все недостатки и немногочисленные достоинства. Словно кадры в фильме – знаете, как сейчас модно это делают? Показывают, например, бокал красного вина. Он стоит на столе. За окном – закат. Комната в багряных лучах. И вдруг – бах! Стакан разлетается на куски, распахивается окно. На столе появляется конверт. А на полу – капли такого кровавого цвета. Такой феномен изображения предметов. Сюрреализм какой-то. Мне это так нравится.

Шаги по серым бетонным ступеням. Один, второй, третий пролет. Гулко. Смех. Узкий светлый коридор с обоями зеленого цвета. Это было осенью, в прошлом году.

– Привет, ты в нашу группу? – радостно спросила девчонка, облокотившаяся о стену.

– Привет. Не знаю, мне в этот кабинет. – Я кивнула на дверь слева.

– Да, мы здесь занимаемся. Я – Рита.

– Мари.

Судя по всему, здесь учится довольно много народу. Все они стояли вдоль стен, по большей части молчали и недоверчиво поглядывали на меня – я же была «новенькой» на этих курсах английского.

– Тебе сколько? – спросила она.

– Мне пятнадцать. А тебе? – происходил обычный разговор, когда люди впервые видят друг друга и пытаются узнать какую-нибудь информацию друг о друге.

– Восемнадцать.

– О, так ты уже в университете учишься?

– Да, на юридическом. Надо немного подождать, сейчас откроют кабинет. Учительница опаздывает, – сказала она, заметив невысказанный вопрос на моем лице.

Вскоре открыли кабинет.

– Good morning, children, – сказал какая-то тетенька, посмотрела на меня и улыбнулась. И все хором закричали: «Здрасьте!» («Это наша бывшая учительница» – шепнула Рита).

Большой стол, пластиковая доска, телевизор. Современно оборудованный класс обучения иностранным языкам. Рядом со мной села девчонка с густо накрашенными ресницами; на ней были широкие рэперские штаны, она коротко и деловито представилась: «Катя. Ты Маша, я знаю». (Это и есть та Катька, с которой мы ходили диски покупать).

– Hello, excuse me, I have come very late today. (Я со страху не понимала ничего). У нас новая девочка, да? Маша, если не ошибаюсь?

– Да, гуд морнин…г.

– What is «г»? – пошутила учительница.

Так начался этот первый урок, и никто не знал, какую роль он сыграет в жизни каждого из присутствующих. Не знал никто, но я поняла, что отсюда уже не уйду. Английский флаг на стене нашего кабинета, карта Лондона и фотографии королевской семьи слишком нравились мне. Это был виднеющийся берег той жизни, о которой я мечтала, в которой так хотела оказаться.

Это случилось в октябре. А сейчас уже июнь. Целый год! Целый год я наслаждалась возможностью приблизиться к своей мечте. После нескольких месяцев сеансов в кабинете психотерапевта и таблеток, от которых появлялись галлюцинации, это было заживляющим бальзамом для незатянувшихся ран после Ванькиной гибели. Обшарпанные и наводящие ужас коридоры «желтого дома», как это проще всего именуют в народе, стирались из памяти, боль отступала в эти часы здесь, в этом неприметном сером здании. Вы не поверите, но это было настоящим счастьем.

«…Я все еще такой уставший, чтобы идти…».

 

Еще у меня есть приятель. Это может показаться странным, но я не знаю, как его зовут, да и он сам, по-моему, не в курсе. Ему около тридцати и живет он в двухкомнатной квартире в старом пятиэтажном доме с высокими потолками. Он обитает будто бы сам по себе… как бы это сказать? Целыми днями он находится дома, хотя и говорит, что где-то работает, но вообще он хороший. И забавный – этого у него не отнять. Я называю его Зверобоем, как героя из книги Фенимора Купера, потому что он настолько загадочен для меня, что я просто не знаю. Он всегда носит широкополую шляпу из коричневой замши, как у ковбоев, даже когда находится дома. Ходит с тросточкой – не знаю, кажется, когда-то давно он попадал в аварию, и с тех пор немного хромает. Он носит старые джинсы и рубашку, даже дома. Он как… как человек, который остался где-то в юности, не знаю…Он часто сидит на деревянном стуле с прогнувшейся от старости спинкой и просто смотрит в окно: на людей, машины, дороги, а иногда взгляд его затуманивается, и он глядит вдаль, еще больше уходя в себя. Впрочем, я бы не сказала, что он слишком мрачный человек, но все же он больше молчит, чем говорит. Он высокий и действительно похож на ковбоя. Я познакомилась с ним в клубе авторского кино – знаете, как-то решила туда пойти, потому что там показывают довольно редкие и хорошие фильмы. Его кресло было слева от моего, так и познакомились. Еще забыла сказать о его «жилище» – у него там будто эпоха пятидесятых, этакая квартира кубинского шпиона – во всяком случае, мне так кажется. Маленький кожаный диван, местами чуть порванный и затертый от времени, ночник, «шифоньер», тяжелые грязно-желтые шторы, посредине комнаты – ковер, на котором рисунок уже стал исчезать, стеллаж, старый телевизор, перед диваном стоит столик, и на нем – вечно полная сигарами пепельница и бутылка коньяка. Это у него большая комната. Вроде гостиная, ну и спальня сразу. В коридоре висит вешалка, и там – черная кожаная куртка, два плаща, несколько шляп и зонтик. Хотя вряд ли он им вообще пользуется. В другой, совсем маленькой комнате, у него только книжные полки, и больше ничего. Но несмотря на неизменное присутствие бутылки коньяка на его столе, я никогда не видела его в непотребном состоянии – вообще никогда. Этим своим аскетизмом ему каким-то образом удалось сохранить атмосферу давно ушедших лет, старости, забвения, – но не ветхости. В нем, знаете, был какой-то стержень, и у его жилища тоже. Я не понимаю до сих пор, почему он выбрал такой образ жизни, кто он, и что с ним случилось много лет назад… Я к нему прихожу, и при мне он тоже молчит, иногда только скажет что-нибудь. Но уж если он начинает говорить, тут только успевай записывать, потому что он такие мудрые вещи говорит, заслушаешься. Иногда мне кажется, что и молчит он только для того, чтобы набираться мудрости и придумывать эти свои фразы. Или вспоминать, потому что я не знаю, откуда он их берет.

– Растопыренные пальцы – солнце. Мозоли натруженных рук. Семь часов вечера – идут… Дом с железной крышей, тепло. Синий океан, хрусталь, бирюза, растворяясь. Слово – смерть, слово – спасение. Только один выход, и слово – смерть. Красное дерево. Нервы – нет. Брови. Хмурясь, говорит. Улыбается. Снимая тяжкий груз с твоих никчемных плеч. Стрелки – вверх, вниз, вбок! Плевать хотела. Миром любовь не правит – она только жмет на курок. Не гонись за тем, кто не хочет тебя видеть.

И все это он говорит, глядя в одну точку. Глянет на меня – и снова задумается. Зверобой.

 

Я касалась пальцами кнопок клавиатуры, рядом дымился горячий земляничный чай… Слева от принтера лежали бумаги – статьи о Грете Гарбо и Вивьен Ли, и Марлен Дитрих. В подставке для дисков на самом верху лежал альбом P. Diddy. Ставлю I’ll be missing you, закидываю руки за голову. Фото двоюродного брата – на черном блестящем мотоцикле. Черная ручка. Блокнот. Закрываю глаза…

Иду в лондонском метро – романтично-грязная обшарпанность лоска. «Good morning, miss» – говорит мне кто-то, улыбаясь. Незнакомый человек идет мне навстречу, приподнимая шляпу. Он впервые видит меня, иммигрантку из России, но рад видеть перед собой это нездешнее существо в черной «кенгурушке» с капюшоном. Я тоже немного улыбаюсь ему, так смущенно: «Welcome, Mr. UnknownБлагодарю вас, Мистер Неизвестный.. Вы уж меня извините, я же не привыкла к такому общению»*. Выхожу на улицу, светит яркое солнце, и мощеная булыжником площадь источает серое тепло обычного столичного дня. Я достаю из кармана порванных джинсов бумажку с номером телефона, захожу в первую встретившуюся на моем пути телефонную будку, набираю длинный международный номер, жду… Гудки – тонкими полосками бегут через тысячи километров туда, домой.

– Мама! Все у меня в порядке, мама! В моем рюкзаке за плечами целая папка эскизов и фотографий, да, мам! А сейчас я иду в гости к королеве Елизавете, тише, не волнуйся – пока просто так, она меня еще не пригласила. Ха-ха, да, мам… Иду на экскурсию в Букингемский дворец. Да, в Тауэре я уже была, у меня просто нет слов. А Темза!.. Ты не представляешь, каково это – быть здесь… Твоя дочь ступает по великой земле, мама…

 

Я вешаю трубку на аппарат, открываю красную дверь. Кафе со стеклянными стенами и маленький красный столик в углу – боже мой, я знаю, для чего я появилась на свет… Я первый человек из своего рода, из всей многолетней истории моей семьи, ступаю на иностранную землю… Бог мой, если бы вы знали, если бы знали… те, кого уже нет… Я раскидываю руки, пытаясь обхватить все это, никогда мной не виденное: этот день, и этот воздух, и этих людей. И эту жизнь… Лондон, прости мне мои слезы – слезы ханжи и, по сути дела, обыкновенной провинциальной сволочи…

Я открываю глаза, и сказки больше нет. За окном – мой город Б., или О., или Д. Или черт его знает какой. Ну привет, привет тебе, моя родина.

 

 

Октябрь прошлого года, шесть тридцать утра.

 

Где-то рядом пронзительно зазвонил будильник. Комната с обоями терракотового цвета и задернутыми шторами ответила на эту утреннюю его выходку глобальным молчанием. Мобильник звенел назойливо, противно и резко. Неожиданно из-под вороха одеял раздалось свирепое рычание, затем высунулась рука, безуспешно пытавшаяся что-то найти на полу в течение пары минут… и, наконец, тишина была восстановлена. Кто-то, лежавший на диване, беспомощно повернулся на спину и, с трудом открыв глаза, уставился в потолок.

– Вставай.

– Не хочу.

– Надо.

– Ты сходишь с ума.

– Почему?

– Потому что опять говоришь сама с собой.

– Ну и что?

– Вообще-то это не совсем нормально.

– С какой стати?

– Ты живешь в обществе, где быть другим – значит быть идиотом.

– Иди к черту.

Она резким толчком выпрыгивает с дивана, включает музыку и идет в душ. Потом идет на кухню, включает чайник, насыпает в кружку черный кофе, завтракает. Она сушит у зеркала волосы феном, красит губы розовым блеском, ресницы новой тушью, одевается и вновь подходит к зеркалу. Говорит отражению:

– Вот и настал новый день. Ты же так хотела этого – начать новую жизнь. Сегодня вполне подходящий день, а почему бы и нет? И что же? Действуй, Ксень! Хватит, все. Точка. Предел. Так больше нельзя. А что еще? Что ты можешь? О, я могу многое! Так делай! Ты сама пишешь свою биографию, забыла? Давай, впереди новый день и новые встречи. Когда же будет готова виза, черт бы их подрал!

Она пришла раньше, чем другие. Поднялась по гулким ступеням, вошла в коридор с зелеными обоями, открыла кабинет с привычной надписью: «Учительская»… Вешает куртку на вешалку, копается в сумочке, смотрит в зеркало. Доска с объявлениями и расписанием, стопка тоненьких журналов – все так же, как всегда. Она берет один из них, тот, что с номером группы «29» в правом углу и чужой фамилией. Э-эх… этот класс она никогда больше не будет приветствовать радостным «Good morning», входя в кабинет и закрывая за собой дверь, просто потому, что у нее его отобрали. Пришла новая учительница, видимо, чья-то знакомая, и ей отдали его, хотя она, Ксюха, уже вела там уроки английского пару месяцев. Как там у них успехи?

Она водит пальцем по строкам, улыбаясь, иногда хмуро сдвигая брови: «Ну что ты так, Семенов? Да-а, Виноградова, молодец. А это что? Сегодня новенькая будет? Надо бы поглядеть». И, положив журнал на место, она взяла связку ключей – чтобы открыть своим бывшим ученикам дверь и мимоходом глянуть на новенькую. Уже стоят вдоль стен, как воробьи. А чего они на скамейки не садятся-то?

– Здрасссьте! – хором выдали ее тинэйджеры.

– Good morning, children, – ответила она, напуская на себя серьезный вид и, заметив незнакомое лицо, улыбнулась. Нет, не будет она ничего менять в своей жизни до поры до времени. Смысл-то – он ведь в них и есть, в этих детях. Это адреналин, сила. Уникальная возможность влить на молодые умы. Она не найдет в себе смелости бросить все это, зачеркнуть все эмоции, потерять доверие. «Мы в ответе за тех… А я их приручила», – подумала она, и решила оставить все так, как есть. Пока.