Игнатьева Евгения. Рассказ «Окрошка».

…Шофер несся по вокзалу с такой прытью, словно он всю жизнь только и делал, что бегал по вокзалам, и у него не было в руках довольно тяжелого чемодана, набитого смокингами, фраками и карлами марксами. Он кричал что-то так громко, что его голосу мог бы позавидовать пароходный гудок, и люди шарахались от него как от чумного. Сначала я неплохо поспевал за лидером, но вскоре всем стало ясно, кто выиграет дистанцию. Теперь моей главной задачей было не потерять его из виду, хотя даже и тогда я мог положиться на слух: у этого парня были выдающиеся голосовые связки. К тому моменту, когда он взметнулся вверх по лестнице, мне удалось немного сократить дистанцию, и на бегу я увидел, как он забрасывает мой чемодан в последний вагон тронувшегося уже поезда. С чувством выполненного долга шофер собрался было перевести дух, но вспомнил, что на его попечении находился не только чемодан, но и его хозяин. Хозяину до цели оставалось еще ступенек десять, и прозорливый водитель сразу понял, что если я не смог догнать даже его, то с поездом мне тягаться тем более будет не под силу. Тогда этот мужественный человек не щадя своего живота бросился спасать мой чемодан. На глазах потерявшего дар речи проводника последнего вагона, он не только запрыгнул в набирающий ход поезд, но и, ловко подхватив вместилище всех не нужных мне в этот день вещей, выпрыгнул на платформу.

Я к этому времени как раз успел дойти до финиша. Мы стояли и переводили дух еще минут пять, пока поезд не пропал из виду и платформа не опустела. На ней внимательный наблюдатель смог бы заметить три фигуры. Шофер с сияющей физиономией и чемоданом в руке, согнувшийся от одышки потомок Глостеров и, угрожающе подбоченившаяся Прекрасная Марина в отдалении…

Вы высказываете интересные мысли.  Я как раз пытаюсь понять, что будет дальше с мировой литературой и какое место в ней займет русская.  Вы, правда, на этот вопрос не отвечаете, но вопрос все равно остается. Я Пелевина пракатически не читала, но из того, что просмотрела мне показалось, что свои приемы он берет из БОрхеса и Джойса. Он, конечно, явление в современной литературе, и нет ничего плохого в  том, чтобы что-то стрельнуть у Борхеса, все мы учились понемногму. Мне не близка его эмоциональность, поэтому я его и дочитывать не стала. Я, верно, старая ворчунья, но мне вся эта рублевка и марихуана тоже надоела, и вся эта потустороння бессмысилца тоже, которых так много сейчас.  Я их даже в детективах Акунина с трудом перевариваю. Мне ближе Умберто Эко и его стиль.  Определенно интеллектуальная литература в России должна куда-то двинуться, но вот куда. Другим исловами, что будет после пост-модернизма?  У вас какие мысли на эту тему?

Игнатьева Евгения. Рассказ «За день до встречи с ним».

...Когда она вернулась в отдел, в воздухе как будто витало что-то. Она не могла понять, что это, но это было что-то недоброе, нехорошее. Какая-то странная тишина. Дина посмотрела на сослуживцев, но увидела только затылки и спины склоненных над работой людей. И надо же такому случиться, что именно сейчас ей понадобилось распечатать какой-то документ. Она отправила его на печать, подошла к принтеру (он было один на весь отдел) и включила его. Аппарат загудел, подхватил лист, и вскоре его край появился в прорезе. Что-то темноват ее документ на вид. Опять дурит техника. Ей бы взять этот лист и, не переворачивая, выбросить в корзину. Но она, поддавшись какому-то инстинкту саморазрушения, посмотрела.

Есть идиоты, которые говорят, что пощечину надо воспринимать как массаж. И что нужно уметь абстрагироваться от эмоций, что даже физиологическими реакциями можно управлять, что все это никак не связано, и что выражение «внутри похолодело» – метафора. Никакая это не метафора. Когда хреново и страшно, внутри действительно холодеет. Только сейчас у Дины не похолодело. Кровь ударила в голову, и во внутренностях появилась противная слабость. Ощущение подлого удара из-за угла. Можно сколько угодно думать, что это просто массаж кишок, эффект не изменится – в тебя словно влили яду, и это яд теперь всегда будет смердеть у тебя внутри.

Кто-то сфотографировал ее в один из тех моментов, которые не предназначены для чужого взгляда. И теперь этот натуралистический портрет вылез из принтера и смотрел на свой оригинал. Это было слишком серьезно – посмеяться над собой не получится...