Я забываю имена

Табор

Полыхают кострами закаты,
С неба сыплются звезды градом.
Новой линией вниз по карте
В ночь уходит цыганский табор.

Громко хнычут сонные дети,
Мужики чешут конские гривы,
Раздается прощальная песня
Так протяжно и заунывно

Над седой необъятной степью.
Догорают костры стоянок,
Дует в спину попутный ветер,
Непокорный, холодный, пьяный.

Завтра вновь будут ныть у них ноги
От бесчисленных километров,
А потом их цыганские боги
Им прикажут остаться где-то.

На земле растут новые горы,
Суша полнится городами,
Только их кочевое горе
Как и прежде живет веками.

Как и прежде они воруют
И народ дурачат как прежде,
Сыновей хлещут конской сбруей
И по чести живут все реже.

И судьба их многим противна,
Только хочется мне порою
Крикнуть им в горбатые спины:
"Заберите меня с собою!"

Ветрена

Ветрена... Так говорил поэт,
Устало комкая письма.
Бедный мой! Сколько кровавых лет
Тебе с моей сутью биться?

Как же мне? Я не умею жить
Как-то иначе...
Важно ли, скольких могу любить
Сердцем горячим?

Носится в воздухе белый пух,
Знойные ныне ночи...
Хочется вновь незнакомых рук,
Хочется губ порочных.

Хочется, выбежав за порог
Ночи молиться.
Росчерком неприкаянных строк
Сделались лица.

Ветрена... Так говорил палач,
Сухой поджигая хворост.
Ветрено. "Только прошу – не плач" –
Был на прощанье голос.

Тяжелый день

Не хотел никто рождаться в понедельник,
Ведь известно всем давно – тяжелый день.
И вот как-то раз один затейник
Понедельник предложил изъять совсем.

Вот тогда бы началось другое время,
И какая бы тогда настала жизнь! –
Поутру не стонешь от похмелья,
Сразу на работу не бежишь,

Можно отоспаться, отлежаться,
Вечерком еще чуть-чуть принять,
Жаль с утра опять придется мчаться,
Не успев похмелие унять.

Наш затейник посидел, подумал –
Что ж, и это вовсе не беда,
Ведь любой прибавке к выходному
Будут рады люди завсегда.

Значит, можно отменить и вторник,
То-то будет рад честной народ!
Значит, может даже каждый дворник
Отдыхать от муторных забот.

Но опять случилась незадача –
В среду на работу выходить!
Наш затейник уже чуть не плача:
"Вплоть до четверга все отменить!"

Только людям трудно показалось
В пятницу работать целый день.
Мировой совет они собрали,
Но голосовать всем стало лень.

Так и стали жить с поры той люди:
Отдыхают, и едят, и пьют.
Только что же через месяц будет,
Если все лишь в потолок плюют?

Зарастет все грязью, паутиной,
Негде будет ужин покупать:
Продавцу ведь кажется рутиной
За прилавком целый день стоять.

Не хотел никто рождаться в понедельник,
И работать тоже не хотел.
Посмотрел на это наш затейник,
Плюнул, и в Анапу улетел.

О пороках

Залила осень город печалью,
Да присыпала сверху золотом.
Что же мы обид не прощаем,
Да и нам бьют в лицо без повода.

Застревает в зубах пророчество
О погибели Вечной Истины.
Фамильярностью стало отчество,
Статус стал общественной мыслью.

Стало ценностью вдруг невежество,
Да способность прощать – порочностью.
Стало стыдно уметь быть нежными,
Злато, серебро – поводом почести.

Как в кривых зеркалах отражение,
Грех вдруг стал самой светлой правдою.
Неприлично быть нынче гением,
Два плюс два без компьютера складывать.

Страшный век – сплошь засилье бездарности,
Безразличие, фальшь и неверие,
Заразились бездумной стадностью,
Заменив любовь недоверием.

Как же вас пробудить, безликие?!
Поднимите же головы, братия!
Сорван голос. Нет силы выкрикнуть.
На колени покорно падаю...

Мария

Дева с глазами ясными,
Толпы людей пред девою –
Судьбу возвели в напраслину,
Идол из матери сделали,

Важность придали облику,
Да позабыли о кротости –
Той, что несла, покорная,
За сыном шагая к пропасти.

Дева с младенцем праведным,
Матерь Спасителя Сущего
Окружена окладами
С золотом вопиющих ти.

Славы ль хотела? Злата ли?
Память ли вечную Церкови?
Сына отняли. Плакала,
Но не корила – верила.

Отроковица вечная,
Мужа всю жизнь не знавшая,
Вестника в ночь приветивши,
Стала заступницей нашею.

А обозвали царицею,
Изукрасили тогу бедную.
Краски со временем выцветут,
Помнили б, в кого веруют...

Офицерская жена

Я чуть слышно молюсь у окна,
Чтобы путь его светлым стался.
Я не сплю. Я опять одна,
Бьют часы на стене двенадцать,

Бьет вода по слепому окну,
Да по сердцу надрывная память.
Сколько лет я еще смогу
Одиночеством душу гладить?

Я тихонько плету молитву
Из непролитых слез и звуков.
На окошке свеча дрожит.
Нынче Небо к молению глухо.

Я внемлю тишине ночи
В ожидании шагов у двери,
Только ночь все так же молчит.
Я все жду. Я ушам не верю.

За спиною паяцем боль
Корчит рожи и колет плечи.
Он, конечно, вернется домой.
Буду ждать – хоть вечность, хоть вечер...

Клофелин

Красные свечи и стынущий чай,
И все по сценарию – нежно, неловко,
И целые сутки до слова "прощай".
Стынущий чай... Или это был кофе?

И целые сутки до взмаха крыла
И новой дороги. Но это все после –
Сейчас, будто тени, танцуют тела
В полуночном сумраке. "Мне завтра в восемь".

"А мне чуть-чуть раньше". Дрожит сожаление,
Воздух звенит серебристой струною.
И хочется плакать, и падать, и верить.
Еще один танец. А мне так спокойно,

Что кажется, будто все это мне снится,
Но руки чужие вдруг стали роднее.
Еще один танец. Успеть бы проститься.
Но как же мне все-таки хочется верить.

А красные свечи к утру растворятся,
И станет совсем не похоже на правду
И кофе, и виски, и руки, и танец,
И это презрение всяческих правил.

И я, подчиняясь слепому порыву,
Встаю, одеваюсь. А губы так близко...
Но правила просят исчезнуть красиво,
К обоям иглой припечатав записку.

Щелчок зажигалки. Стук шпилек о сцену.
Отыграна роль на сегодня. Спускаюсь
По лестнице вниз, в дождь и темень.
"Прости, но ты спал. Я ушла не прощаясь".

А ночь распахнет мне навстречу объятья,
И гордой походкой по мокрой дороге;
Усталые губы, вечернее платье,
И грохот оваций за искренность роли...

* * *

Ей снова пора уезжать,
И ты вслед за ней. Но поздно.
Она не умела летать,
Но очень хотела к звездам.

Она не умела молчать,
А говорить – боялась.
Ей было почти не жаль –
Она каждый день умирала,

Порою по несколько раз:
От скуки, от боли, от веры...
Она очень часто клялась,
Что ты у нее был первый,

Что ты был роднее всех.
И верила. И... ошибалась,
Ведь каждый Живой человек
Казался ей близким самым.

Она отдавала себя,
Взамен забирая душу.
И так всю жизнь и живя,
Она не могла быть послушной

Ни клятвам, ни снам, ни семье,
И уж подавно – кому-то.
Она жила в вечной Весне,
И засыпала под утро,

Устав от полуночных слез
И градусов спирта в стакане,
И неразрешенный вопрос
Вновь таял в рассветном тумане.

И вот, ей пора уезжать –
Рюкзак, как всегда, за плечами.
Она не умела летать,
Но крылья ее – тебе в память...

Ожидание

Ожидание грязной рубахой на плечи
Без разбора, без спроса ложится. И снова
До оскомины трезво, и морось и вечер
Не спешит к завершенью. И я не готова

Врать себе, прикрываясь благими делами.
Только водка кончается. Зябнут ладони.
Сколько лет еще ждать перемен? Боже правый!
Только тише и тише вздыхает душонка,

Только дальше и дальше уходит надежда
На счастливый финал этой спутанной пьесы.
И чего еще ждать? Можно в пропасть, но прежде
Пусть финальный аккорд отыграет оркестр.

Ожидание грязью под ногти набилось,
Я бездарно молчу, я ищу оправданье
Своей глупой, бессмысленной маленькой жизни.
В стакан формы долить хоть слезу содержанья

В бесполезной попытке немного забыться –
Безразличие, фальшь, напускное веселье –
Это, в общем, не важно, в игре другой принцип,
Но писать о подобном, я, увы, не умею.

Ожидание смотрит сквозь щели в заборе,
Заставляя меня прятать взгляд от прохожих.
Я по глупости стала в судьбе своей ролью,
Только ролью. О смысле спектакля мне скажут, но позже.

Я по чьей-то вине (впрочем, вряд ли по чьей-то)
Стала слишком покорной случайным событьям.
Снова ночь. Снова водка. И морось. И ветер.
Я стою на коленях. Я читаю молитву.

Может быть, повезет и отыщется выход?
Я слепыми глазами сную в поисках двери,
Утыкаюсь в табличку на стекле недомытом:
"Сорок третий этаж". Выход есть. Аварийный...

Агония

Разбросать бы по комнате мечты мои рваные,
Разлететься бы бисером по скользкому кафелю,
Окропить бы кровью мысли поганые,
Сидеть на облаке и смеяться над графами.

Забить в косяк тоску мою глупую,
Продырявить иголками ведро с водицею,
Похоронить себя, такую нежную, нужную,
Стать мраморной, невзирая на лица.

Заставить смеяться над чужой болью,
Плевать в лицо сильным сего мира,
Разделить свою непонятную долю
С нелюдем, чье лицо сплошь в дырах.

Разучиться кричать, пуская по ветру слезы,
Упасть на колени посреди ярмарки,
Да молить народ честной о прощении.
Раздарить из косоньки ленты яркие,

Улететь перепелкою в степи синие,
Удариться оземь, обернуться девицей.
Я бы ползала, да за спинушкой крылия.
Внутри что-то замерло. Может сердце?

Память

                        I
Здравствуй, Забытый! Не стой на пороге,
Коль уж пришел – ковыряй мою память.
Голос дрожащий, усталые ноги...
Ты изменился? Да не уж, едва ли.

Ты заплутал под дождем моросящим,
Что ж, расскажи, как живешь ты. А помнишь,
Как я рвалась всегда жить настоящим?
Вот и живу – от порога к работе.

И стало, наверно, немножечко проще
Прощать бестолковых за наглость и глупость,
Вот только еще нестерпимее ночи,
Длиннее... А я, словно пули,

Крою междометья, не в силах отныне
Глаголы сплетать в цепь заезженных истин.
Но ты посмотри, мы такие чужие,
И капли с плаща опадают, как бисер.

Ну что же ты, я ведь отныне не смею
Любимых судить за свободные руки...
Прошу, хоть еще две минуты погрейся,
Пока равнодушие вдруг не подступит.

Знаешь, а я посягнула на право
Пить по ночам и не помнить о боли.
Ведь я и тебя-то почти не узнала.
Вот только тоска заедает порою.

Ладно, прости. Кто я все же такая,
Чтобы с ногами лезть в чистую душу?
Сколько ж я лет смерть свою проживаю?
Да... В одиночестве плачется лучше...

                         II
А память свернулась змеею на шее –
Того и гляди, как тихонько удавит,
И мир не заметит, как стая пустеет,
И жирную точку в тетради поставит.

А память – душе кандалами на ноги,
И чаю нальет, чтобы было теплее.
И хочется просто застыть на пороге,
Но кто я такая? И я не посмею

Поспорить с судьбой. И царапая руки,
По лестнице вниз побегу, спотыкаясь.
А следом посыплются грязные слухи:
Кто дал тебе право сбегать не прощаясь?

Кто дал тебе право просить подаянья,
Украдкой в стаканы любимых вливая
Не то мышьяка, не то крепкого чая,
Не то приворотного зелья на травах...

Так что же ты ропщешь? По вере – и злато,
И коль черепки в калите – по заслугам.
Вот так и живу с ненавистною правдой,
И память удавкой на шее. И утро...

* * *

От Иисуса до Бальмонта –
Череда недоверий.
Им потом будет жаль, но так
Легче косность измерить.

Им потом будет совестно,
Они будут молиться
На "бездарные" повести,
Да гонимые лица.

Они будут тирадами
Сотрясать влажный воздух.
Только будем ли рядом мы,
Да не будет ли поздно?

Нет пророка в земле своей,
Нет лица у эпохи,
Они тоже привыкнут к ней,
Если раньше не сдохнут.

От Исиды до Морриган –
Сторожить эту Вечность,
И, не чувствуя боли ран,
Знать, что будет не легче...

Кукушка

                   I
То ли кровные, то ли кровавые,
Узы гордые, петли ржавые.
Непрощенная, на семи ветрах
Стою – теплая, огоньки в глазах.

Крылья сизые за спиной дрожат –
Мне бы сбросить их, да рубцы болят,
Мне бы заполночь удавиться бы,
Только век летать сизой птицею.

Только вес считать мне года слепцов,
Только никогда не кормить птенцов,
Мне не вить гнезда на сыром суку,
Только век кричать вам: "Ку-ку! Ку-ку!"

                    II
Сохнут по весне слезы,
Душит по ночам кашель.
Влажный, тяжелый воздух
Снова на грудь мне ляжет.

Гладит по сердцу плетка,
Глазки слепые в пламя
Брошу. Мой мертвый ребенок
Остается в стерильной палате.

А я ухожу, не глядя:
Гляну – совсем сломаюсь.
Добрые сильные дяди
Проводят меня до парадной.

Вытолкнут, как кутенка –
Иди, мол, суши свои слезы,
А меж собой негромко:
"Плакать-то уже поздно".

И я покачусь монеткой
Звонкой по тротуару.
Не за что, некому, не с кем
Справлять по мне глупый траур.

* * *

Незаменимых не бывает душ,
Тем более, когда глаза пустеют.
А за спиною брат, Учитель, муж
Уходят прочь, и в прошлое не верят,

Не потому что не было его,
А потому что все переломалось.
И за душою больше ничего,
Да и души, наверно не осталось.

Одиночество

У меня из родных – лишь одно воронье,
Остальных я простить не сумела.
Моя жизнь – только вздох. Остальное – вранье.
Да еще недобитое тело.

У меня из друзей – лишь одни облака,
Остальные куда-то сбежали.
У меня вместо воздуха – злая тоска,
Я вдыхаю золу. Я смертельно устала.

У меня из любимых – почти никого,
Только бледные тени ютятся в сторонке.
Я сама – только звук. Мне еще повезло –
Я могу сколь угодно топтаться у кромки.

Я могу забывать имена палачей,
Разрешая себе бесполезность мгновений.
Только звоном клинка дрожит шорох ключей
В моем грязном кармане. А мне до падения

Лишь каких-то двенадцать неслышных шагов
И последний вопрос – как себя пересилить?
Я наверно напрасно искала покой –
Не к лицу он умеющим жечь свои крылья.

У меня из окна – только небо и лес,
Я довольна таким поворотом,
Только сердце отметил глубокий порез,
Да иконка отныне висит над порогом.

У меня из крестов – только крест на груди,
Да и тот к земле тянет, как камень.
Сотни лиц за спиной, никого по пути,
Только шорох ключей в моем грязном кармане.

Мраморной

Меня назвали мраморной женщиной,
По утрам приносили цветы,
Говорили высокие речи мне,
Восхищались все, но не ты.

Я ночами стояла на холоде,
Мои щеки грыз лютый мороз,
И даже ночные голуби
Не видели моих слез.

Я сжимала в каменных пальцах
Каменную тетрадь с пером,
Я мечтала, чтоб с ярью казацкой
Ты меня изрубил топором.

Я хотела скатиться кубарем
С пьедестала напыщенных слов,
Но на утро придут снова люди
И положат букетик цветов…

И в один слякотный понедельник
Ты шел мимо под руку с другой,
Ты сказал ей: «Смотри – поэтесса.
Она когда-то была мне женой…»

Автостопное

Докурить сигарету и в путь.
Нужно только успеть попрощаться.
А куда? Да куда-нибудь!
С нами может что-нибудь статься,

Мы измажемся все в пыли,
Нас умоет слепыми дождями,
Но когда-нибудь там вдали
Вспыхнет город цветными огнями.

Докурить сигарету. Постой,
Еще пара глубоких затяжек.
Наш маршрут до смешного простой:
Вдаль, туда, куда трассу ляжет.

Докурить сигарету. Все.
Все с собой в рюкзаке за плечами.
Наш усталый дворовый пес
Нам во след заскулит печально.

Докурить сигарету. Кто ж знал,
Что дорога так любит певчих.
Нужно только, чтоб кто-нибудь ждал,
Вспоминал о тебе над свечкой.

Чтобы верил он в то, что ты
Возвратишься назад однажды,
Привезешь в рюкзаке мечты
В разноцветной обертке бумажной.

И тогда можно смело – взять,
И пуститься навстречу ветру,
Вскинув руку, на трассе стоять.
Нужно лишь докурить сигарету.

* * *

Из дальнего угла покорной мышью
Глядит обезоруженный покой,
И город, до безумия пустой,
Мерцает светофорами неслышно.

Густой туман – не дым ли сигарет:
А кровь в бокале – не мускат крепленый?
Потом опять все сложится по-новой,
Хоть и придумалось, что будущего нет.

Так было тридцать месяцев назад,
Покой не разучился быть покоем,
Вот только сердце стало, как живое,
Да на полжизни стал моложе взгляд...

Другу

Ты помнишь, как это легко –
Скользить по наклонной судьбы.
Раскаяние будет потом.
И лишь верстовые столбы,

Как будто рубцы на душе,
И выбор стоит за спиной,
И даже не больно уже –
Боль тоже приходит потом,

Когда приговор зачтен
И кто-то чужой со зла
Роняет в грязь имя твое,
Да так, что и спорить нельзя.

Ты знаешь, как страшно лгать
Из надобности терпеть
Еще один пестрый закат
В твоей монохромной судьбе.

Как пальцы дрожат у курка,
Ты тоже, наверное, знал...
Дилемма до смеха проста.
Тяжел и прохладен металл

В твоей непослушной руке,
А выбор по-прежнему глуп.
Ты слышишь? Срывается снег,
Скрывая порочность губ.

И в мокрой глухой ночи,
В разбухших бумажных снах
Предательский выстрел звучит,
И красная боль на руках...

Бывшая жена

Он придет с утра, ты ему будешь рада,
Он глазами собаки посмотрит на дверь.
Он уже слишком стар, он не сможет всю правду
Рассказать на духу. Он соврет. Не верь.

Он поможет тебя доесть стынущий завтрак,
Он расскажет, что он доволен и сыт,
И ты будешь сидеть, как и прежде, с ним рядом,
Но уже не покажешь, как сердце болит.

Ты расскажешь ему, что ты тоже неплохо,
Что живешь как всегда... Зазвонит телефон,
И ему сразу станет немыслимо больно.
Вы проститесь в прихожей. А дальше он

Понесется топить свою грусть в алкоголе,
Полетит прятать слезы в безвестных руках,
Будет врать, как и прежде о том, что не больно,
Будет прятать, как прежде, седеющий страх.

Будет он забывать твои нежные руки,
И однажды забудет. И ты не простишь,
А тебе еще долго будут сказывать слухи,
Что он счастлив, что любит, любим, отпустил...

Он уже приходил, доедал твой завтрак,
Он уже просил – ты тогда не смогла.
Он уже смотрел на тебя, как собака,
Но собаке ведь тоже хотелось тепла.

Обсудить