HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Игорь Белисов

Оскал

Обсудить

Басня

 

ОПАСНОСТЬ – ТРЕВОГА – ПОИСК – ЗЛОСТЬ – РЫВОК – ОПАСНОСТЬ – ТРЕВОГА – ПОИСК – ЗЛОСТЬ – РЫВОК

 

Сопряженные точки в оптике, две точки, которые по отношению к оптической системе являются объектом и его изображением. Вследствие обратимости световых лучей объект и изображение могут взаимно меняться местами.  

Советский энциклопедический словарь

 

ОПАСНОСТЬ – ТРЕВОГА – ПОИСК – ЗЛОСТЬ – РЫВОК – ОПАСНОСТЬ – ТРЕВОГА – ПОИСК – ЗЛОСТЬ – РЫВОК

 

Опубликовано редактором: Игорь Якушко, 19.11.2010
Оглавление

2. Тревога
3. Поиск
4. Злость

Поиск


 

 

 

На своей работе в страховой фирме «Фроудаско» Лыкасов не являлся незаменимым сотрудником, однако был на хорошем счету, и начальство его не дёргало. Он не имел юридического образования, зато любил читать нормативно-правовую литературу, и с лёгкостью начитанного дилетанта разрешал любые подзаконные ситуации, начиная с составления типового договора и кончая серьёзными вмешательствами – вроде аргументации отказа в страховой выплате или взыскания долга через суд. Он работал в «Фроудаско» с самого её основания, – когда фирма воссияла в созвездии с такими родственниками как «Фроудстрой» и «Фроудмедиа», дочерними сателлитами «Фроудбанка», – но, не смотря внушительный стаж и деловую хватку, заметного продвижения по службе не получил. Скромное положение в должностной иерархии Лыкасов не расценивал как фатальную несправедливость: свой честный кусок добычи он всегда имел, а участие в карьерной возне было ему постыло.

Но так уж задумано Природой, что ручеёк становится потоком, а тонкий прутик вызревает в ствол. И если этого не происходит, стоячая вода загнивает болотцем, а высохший пучок падает наземь. Лыкасов был уже слишком взрослым, слишком опытным и в деле заметным, чтобы не бросаться в глаза своим невозмутимым, без карьерных амбиций, положением. С некоторых пор он начал ощущать задумчивое внимание руководства, и как-то раз, когда он заскочил в офис по очередному рутинному делу, Люпусинский, его непосредственный менеджер, мягко взяв за локоток, пригласил в кабинет.

Кресло под Люпусинстким мученически скрипнуло, он предложил чаю и сигаретку, после чего, чрезмерно звеня в чашке ложечкой и постреливая глазами, тяжеловесно заговорил:

– Тут такое дело... Серьёзное... Очень тонкое и перспективное дело... – Он, наконец, отложил ложечку и, пригубив чаю, раскрылся: – В нашей фирме создаётся группа, которая будет работать с Северокавказским регионом. Ты видишь, какая там сейчас закрутилась мясорубка. Можно неплохо поохотиться. Но можно и самому стать добычей... Словом, работа предстоит непростая. Но, как говорится, волка ноги кормят. В страховом бизнесе это справедливо как нигде... Я уже подобрал нескольких ребят, молодых и прытких.

Поднявшись, он хрустнул пальцами и принялся расхаживать вдоль стола. Его грузное тело переваливалось и пыхтело. На лбу и шее блестела роса.

– Осталось найти того, кто возглавит эту группу, – рассуждал Люпусинский. – Он должен быть стремительным и хватким. И, в то же время, быть хладнокровным, осмотрительным. Словом, он должен быть матёрым. Я долго думал: кто из моих парней обладает всеми этими качествами? Кто вытянет на себе эту непростую работу? Кто сможет в этих диких условиях реализовать наш корпоративный интерес? Кто?..

Люпусинский остановился. Навис над столом. Пробуравил гостя прицельным взглядом.

 – И я понял, кто мне нужен... ТЫ нужен мне.

Лыкасов догадывался, почему выбор начальника пал именно на него. Начальник считал Лыкасова «своим», поскольку было время, когда они вместе мутили воду в потоке автомобильного страхования и ухитрялись подсекать довольно увесистых золотых рыбёшек. То давнее браконьерство было их общей тайной, кровной связью криминального родства. Но после того как Люпусинский пошёл на повышение, а Лыкасов занял нишу скромного индивидуального промысла, их связь заметно истончилась. Люпусинский больше не вспоминал о совместном тёмном прошлом, да и Лыкасов предпочитал держаться от начальника подальше. Так было спокойнее для обоих. Тайна не терпит двоих.

На привычном месте Лыкасов давно научился работать на свой карман, прикрываясь от Люпусинского фиговыми листками бюрократической отчётности. А вот новая перспектива его совсем не влекла. Одно дело – болтаться на периферии начальственного интереса, и совсем другое – находиться в зоне сопряжённого наблюдения. Снова идти под этого хищника, под его пристальный, заинтересованный надзор... Быть его марионеткой, которую он будет дёргать не за ниточки даже – за плотные тяжи колючей проволоки...

Лыкасов поблагодарил за чай, за сигаретку, за высокое доверие, после чего сказал, что Кавказ ему никак не подходит: у него – семья.

– Тебе не придётся шакалить по Кавказу, – заулыбался Люпусинский. – Ты будешь сидеть здесь, в Москве, в офисе, и координировать работу группы. Ты будешь возвышен. Ты будешь тим-лидером. Словом, ты будешь вожаком этой своры.

Лыкасов качал головой, изображая задумчивость, хотя своё решение он давно уже принял. Наконец, поднял глаза и твёрдо взглянул на подельника.

– Быть вожаком – не для меня. Я – одиночка.

Люпусинский скривился. По лбу и дутой шее побежали ручьи. Он начал выговаривать Лыкасову, что тот ничего не понимает, что это – реальные бабки, и что это – реальная карьера...

На разумные соблазны Лыкасов дурашливо развёл руками:

– Извините. Я – идеалист.

Впоследствии он часто вспоминал этот разговор, вспоминал как непростое и неоднозначное решение, обозначившее некий эскапический поворот в его профессиональной судьбе. Почему он отказался от престижного кабинета в офисе и предпочёл остаться скромным страховым агентом, вольным бродягой, беспризорно рыщущим в дебрях Москвы? Неужели, тесная конура офисного комфорта представлялась ему столь гнетущей? И неужели, короткий поводок в руке Люпусинского казался столь удушливым?

А может, всё дело в том, что уже тогда я в его жизни была Лесси?..

 

 

Вообще-то, её настоящее имя – Алеся. Но Лыкасов звал её Лесси. Логика такова: Алеся, Леся, Лесси. Своей милой кличкой она обязана одноимённому детскому фильму, главной героиней которого была собака с этим ласковым, лосным именем. Та собака была – из породы колли, да и эта обворожительная сучка с плутовским разрезом медовых глаз – из белогрудых рыжеволосых бестий. Когда Лыкасов впервые её увидел, он так и подумал, что перед ним – типичная колли, ни дать, ни взять. Странно даже, что в четвероногие друзья она выбрала овчарку – вопреки общепризнанному мнению, будто собаки и их хозяева должны быть похожи. Впрочем, эта женщина была не такой как все, и расхожие штампы к ней не подходили.

Кто кого нашёл: он – одинокую грустную женщину, или она – усталого, но чего-то ждущего, всё ещё, мужика? Трудно сказать... Однако их знакомство, как и полагается, произошло волнующе случайно. Лыкасов шёл по случайной тротуарной дорожке мимо случайного дома. У него было приподнятое настроение, поскольку совсем недавно он расстался с клиентом, удачно проведя операцию по недобросовестному, выгодному для обоих, но убыточному для «Фроудаско», оформлению страхового случая. Он шагал лёгкой поступью счастливчика и вдруг увидел, как к нему направляется прыткая восточноевропейская овчарка с навострённым чёрным носом и внимательно-наглым выражением глаз...

В принципе, Лыкасов не имел ничего против умнейших и благороднейших созданий из племени собак, но его всегда выводили из себя их безмозглые владельцы, беспечно гуляющие рядом со спущенными с проводков, мордастымси и клыкастыми убийцами.

– Не бойтесь, она не укусит! – донеслось традиционное заверение.

Лыкасов взглянул в сторону голоса и увидел её – Лесси. Правда, она ещё не знала своего нового имени. Не знал его, пока, и Лыкасов. Она колыхнула медной гривой, перекинув волосы с плеча на плечо, и весело замахала ручкой. Её безответственное веселье, её отдалённость и глупая уверенность в мирных помыслах собаки мгновенно привели Лыкасова в бешенство.

Овчарка почуяла исходящую от незнакомца агрессию и сменила выражение с внимательно-наглого на зловещее. Сверкнул, помутился взор, задрожала волнистая пасть, лапы пустились в бег...

Лыкасов замер, вонзив в собаку немигающий взгляд...

Она подбежала на расстояние последнего броска, но так и не посмела его совершить. Припала на передние лапы, угрожающе зарычала, разразилась истеричным лаем – да и только...

Лыкасов вытаращился и обнажил зубы, улыбаясь с хищным весельем. Сделал медленный шаг вперёд... Ещё один... И ещё...

Овчарка продолжала лаять, но в её брехне замелькали повизгивание и скулёж. Она всё ещё хорохорилась, прыгала и била хвостом, но всё менее и менее убедительно, и после каждого ложного выпада её дрожащая фигура всё дальше пятилась назад... Подоспела хозяйка, схватила за ошейник, щёлкнула карабином поводка, – а несчастное животное забилось под женские ноги и уже оттуда доигрывала свою фальшивую роль.

Хозяйка плеснула жгучим, как канифоль, взглядом и возмутилась:

– Молодой человек, что вы пугаете мою собаку!

– ?!!

Это было прелестно. Невинная, искренняя уверенность в своей правоте. Настоящая женщина. Такой сдаются без боя.

Вообще-то, человек он был не такой уж молодой. Просто, порода у него такая – обманчивая, поджарая. Но обращение незнакомки позабавило и польстило. Лыкасов заморгал и на мгновенье ему почудилось, что хмурая тротуарная дорожка и пыльные деревья, и плешивый газон, вместе с бумажками, стекляшками и собачьими какашками... – вдруг поплыли в медленном вальсе. Он почти уже видел, как они вместе идут по аллее, и он несёт какую-то милую чушь, а она смеётся, и вокруг увивается овчарка, подхалимски радуясь, что не надо ни на кого лаять и корчить Цербера. Это грезилось таким явным, таким вероятным, что уже невозможно было пожать плечами и уйти, нужно было что-то сказать, что-нибудь оригинальное и смешное, сказать хоть что-нибудь, и он ляпнул первое, что пришло на ум:

– А вы не хотите свою собаку застраховать?

 

 

До поры Лыкасову казалось, что его жизнь складывается правильно. Двое разнополых детёнышей, жена-домохозяйка, уютная квартирка на отшибе, и он сам – неутомимый добытчик, не жалеющий ног для пропитания семейства. Утром – тощий выход. Днём – голодная охота. Вечером – отвальный ужин, игры отцовства, утехи супружества. Размеренное патриархальное бытьё. Устойчивое, как страховая система.

Однако со временем внутри системы начали случаться казусы, наводящие на мысль, что ни от чего Лыкасов, собственно, не застрахован. То старшенький прозанимается пёс знает чем, а потом натащит полдневника двоек. То младшенькая увильнёт из-под контроля, а после сляжет с воспалённым горлом. То, наконец, жена впадёт в меланхолию и станет сутками глядеть в потолок – и вырастут горы белья и стопки посуды, и на плите будут киснуть вечные макароны, и в холодильнике запахнет тленом, а по углам заклубится войлочная голубая пыль... И если ты, по недомыслию или с устатку, заикнёшься, что как-то иначе представлял себе домашний уют, вот тут-то тебе и крышка. Мгновенно выяснится, что ты сам – не подарок, и это слишком легко – появляться дома лишь для ночёвки, а вот попробовал бы ты покрутиться в четырёх стенах, промеж кормёжки и долбёжки, изо дня в день, из года в год, одно и то же, одно и то же, и никакой отдушины, никакого просвета, отупляющая, цепная, собачья жизнь... Нет-нет, всего текста ты, конечно, не услышишь: после двух-трёх выпадов нахлынет глухота, слова исчезнут, останутся только шальные чёрные глаза, да белые пузырьки, летящие с яростно артикулирующих губ.

В такие минуты Лыкасов терпеливо уточнял, что вообще-то он работает, а не сосёт с друзьями пивко. Люси полемизировала, что тоже хотела бы так работать: сама ушла, а дома – трава не расти. Он напоминал о природном распределении ролей: будь он самкой, пришлось бы ему возиться с потомством и дожидаться кормильца. Она заявляла, что в век эмансипации и торжества идеи «унисекс» его мужской шовинизма – просто дикость. Он ворчал, что рвёт когти и лезет из шкуры вон, чтобы она ни в чём себе не отказывала. Она считала его представление о женских потребностях примитивным. Раздражённый муж начинал щетиниться и рычать, а жена продолжала скулить и метаться из угла в угол. Всё это длилось бесконечно. Бесконечно...

И чего ей, дуре, не хватало?

– Мне не хватает ощущения, что я – женщина! – восклицала Люси. – Женщина, понимаешь? – а не жалкая сучка, чей удел только брюхатить да выкармливать щенят!

У неё – устроенный быт, куча шмотья от кого-то там, разные побрякушки и, даже, кое-какие бесконтрольные деньги на утоление вздорных нужд...

– Никто даже не знает, что я существую!

А как же: заботливый супруг, младшенькая, старшенький?.. вечная маман?.. братец, наконец?..

– Ну не замыкается же жизнь на одну только семью! Мне нужно кого-то видеть! Нужно, чтобы кто-то видел меня!

Ага, кажется, что-то проясняется... Затлел фитилёк между ног, активизировалась система поиска...

– Я с ума схожу в этом логове!

Психоз загрустившей домохозяйки... Мерзкая бабья неусидчивость...

 – Раньше, хоть, общались с Аукевичами!..

Ну, это слишком сильно сказано. Так, захаживали в гости пару раз. Чтобы восторгаться их евроремонтом, да нахваливать их бытовую технику. Тоска смертная. Какое счастье, что больше не зовут.

 – А тут, недавно, звонила Соболевская! Спрашивала, почему мы никуда не выбираемся! В Метелицу или в Голдэн Пэлас!..

Сказала бы, что у мужа аллергия на всю эту мишуру. И, если уж быть откровенным, то и на саму Соболевскую – тоже.

– Знали бы они все, что у моего ненаглядного – только и интересов, что приползти домой, набить брюхо и до умопомрачения читать свои книжонки! Я не могу так жить, мне нужно общение, общество, цивилизованное общество!..

Общество – это кот же: эта линяла блядь что ли?.. Или эти маньяки интерьерного дизайна?..

– Тебе на меня наплевать! Тебе на всех наплевать! Ты – нелюдимый, антисоциальный тип!

– Скорее уж, а-социальный, – с мрачноватой иронией поправлял Лыкасов.

Это было правдой. Против социума он ничего не имел. Правдой было и то, что особых симпатий к этому самому социуму он также не испытывал. Наконец, последняя из правд состояла в том, что литература была его главной отдушиной, собеседником и другом. Почему так сложилось?.. То ли книги попадались хорошие, то ли людишки всё больше – так себе, да только чтение он предпочитал любым – или почти любым – так называемым, социальным контактам. Ну а всё остальное... Сопли детей, расстройства взрослых, амбиции приятелей, претензии родственников, дотошность едва знакомых... Заживо вариться в это невкусном супе, изображая интерес, а то и улыбаясь – это была ложь. Ложь...

– Чем ты отличаешься от животного? – спросила однажды Люси. Её взор пылал вызовом, на губах извивалось презрение.

Лыкасов философски ухмыльнулся. Она полагает, что быть животным – предосудительно. Полагает, что в ней самой – иная сущность. Ей, вероятно, кажется, что, так называемое, «цивилизованное общество» здорово воспарило над низменной природой. Она, похоже, верит, что людьми правят высшие помыслы, – а не примитивная борьба за выживание. Она, похоже, убеждена, что вечер в элегантном ресторане – далеко не утоление голода, светский круг общения – отнюдь не притяжение стаи, а романтический флирт с каким-нибудь жизнелюбом – совсем не инстинкт продолжения рода.

– Я не помню, когда в последний раз я видела в твоих глазах хоть какой-то интерес... – печалилась Люси.

Она явно считает мужа пропащим. Никчёмным, тупым увальнем. Ленивым животным, вытянувшим на диване волосатое тело и отгородившимся от мира непроницаемой стеной раскрытого томика... В принципе, она права. Хотя, некоторые человеческие качества животным недоступны. Например, животные не умеют лгать.

– Я не помню, когда от тебя исходила хоть какая-то инициатива... – в тоске вздыхала Люси.

Если животное хочет есть, оно ест. Если хочет спать – спит. Но если оно чего-то делать не хочет, то не станет искать оправданий, которые будут выглядеть приличными в глазах цивилизованного общества.

– Когда ты в последний раз брал билеты в кино?..

Отчего же – ходили. Года два или три, что ли, назад. Культпоход запомнился, ибо то был последний раз, когда Лыкасов доверился анонсу. За свои же деньги – два часа безмолвных проклятий в адрес рекламы, в адрес Голливуда, в адрес конвейерной пошлости, а главное – в адрес зрителей, которые все два часа хрустели попкорном и катали под креслами пустые бутылки.

– Когда ты в последний раз возил детишек в луна-парк? Или хотя бы в Макдональдс?..

И это бывало. Вязкие, потные толпы. Очереди с каменными локтями и каблуками. Горы стаканчиков и мятых салфеток. Грохот аттракционов. Визготня, звон, треск, гогот и ржание. Заумный говорок слева. Воспитательная истерика справа. Дым в затылок. Отрыжка в лицо.

– Я, по крайней мере, к чему-то стремлюсь, о чём-то мечтаю... А вот ты, ты о чём-нибудь мечтаешь?! – домогалась Люси.

Лыкасов смотрел на жену и молчал. Долго. Много лет. Вёсь срок заключения в это изнурительное и бессрочное, без права на амнистию, счастие. Он смотрел на неё и видел, как прекрасная фея, за годом год, превращается в ведьму... Раньше ему нравились темпераментные девушки. Но неужели эта взрывная психопатка была когда-то одной из тех милых озорниц?.. Раньше ему нравились брюнетки. Но неужели эта усатая матрона с изюминой на губе светилась когда-то карим очарованием?..

– Я мечтаю... – произнёс Лыкасов с той улыбчивой робостью, с какой признаются в занятиях бальными танцами или в сочинительстве стихов. – Я мечтаю... мечтаю взойти на гору.

– Ага, на Эверест, – съязвила Люси.

– Почему, обязательно, на Эверест? Можно где-нибудь и поближе. Например, на Кавказе.

– Ты сумасшедший, там сейчас война.

Это верно, Кавказ пылал. По всей территории Санаторно-курортного военного округа. Шли боевые действия. Широкомасштабные армейские операции и локальные вылазки. Снайперский обстрел и ковровые бомбардировки. Террористические подрывы и карательные зачистки. Беззащитные злые солдатики и до зубов вооружённое мирное население. Новые русские генералы и новый Шамиль. Затяжная, непримиримая, бессмысленная вендетта... Но от покорения вершин эта кровавая мерзость отстояла так же далеко, как недовольство жены – от пасторальной семейной идиллии.

– Я придумала, – объявила Люси после долгих раздумий. – Я придумала, как совместить твоё сумасшествие с интересами семьи.

– Неужели, сдать меня в психлечебницу?

– Почти... Мы займёмся горными лыжами.

 

 

Из-за вершины ползёт туча. Рваный край пылает жёлтыми лохмотьями. А дальше туча уплотняется, становится сизой, серой, чёрной, враждебной. Солнце прячется в муть. С горы стекает тень.

– Погода портится, – отмечает Люси, глядя наверх.

– Ничего страшного, – говорит Лыкасов. – У нас прекрасная экипировка.

– Наверное, хватит на сегодня? Пора возвращаться в отель?

– Ты как хочешь, а я бы ещё покатался.

Оживает ветерок. Танцуют первые снежинки. Многие лыжники натягивают капюшоны.

– Дети устали. Я устала. Пойдём уже...

– Ну так идите же.

– А ты?

– Я люблю кататься один, ты же знаешь.

– Я-то знаю, – говорит Люси с ноткой обиды. – Я за тебя волнуюсь, но тебе на это наплевать. Не хочу тебя оставлять. Посмотри, что наверху делается.

– Да ладно тебе. Я не первый год стою на лыжах.

– Благодаря мне.

– Ты, как всегда, права.

Ветерок свежеет. Снежинки становятся колкими.

Лыкасов вспоминает о своей тайной задумке, которая щекотала со дня прибытия на курорт. Он вдруг осознаёт, что именно теперь появился шанс. Отправить семью в отель, а самому сделать это...

– Ну так что? Ты идёшь с нами? – уточняет Люси.

– Вы идите, а я ещё раз прокачусь. Пока не закрыли подъёмники. Я успею.

– Вечно ты ищешь приключений на свой куцый хвост... – Люси вздыхает и поворачивается к детям: – Ладно, ребята, поехали домой. Папа присоединится к нам позже.

Её броская фигурка горбится и тускнеет. Даже не виляет бёдрами, просто скользит вниз. Обиделась...

Сделать это, увильнув из-под контроля жены...

Лыкасов отталкивается палками. Коньковым ходом одолевает пологий бугор и вкатывается в турникет подъёмника.

– Папа, папа! – вдруг слышится досадное.

Обернувшись, Лыкасов видит своего старшенького, который спешит догнать на коротких лыжиках.

– Папа, можно я поиграю на твоём нотбуке?

Лыкасов хмурится.

– Ответ тебе известен.

Зря он притащил с собой на отдых эту хреновину. Хотел поработать над годовым отчётом. А теперь у сына своя задумка и он тоже осознаёт, что появился шанс её осуществить. Пока отец в отлучке.

– Я взял с собой несколько клеевых дисков, – признаётся сын.

– Лучше бы ты взял хотя бы одну книжку.

– Папа, папочка, ну почему?

– Я тебе объяснял: компьютерные игры вредны для юных мозгов.

Лыкасов нетерпеливо косится на подъёмник. Двое турок взяли мётлы и сметают с кресел снег, поглядывая наверх и озабоченно что-то обсуждая.

– Почему вредны? – скулит сын.

– Они ничего не дают для развития интеллекта. И уж, во всяком случае, ничего не дают для души. Они делают человека тупым механизмом. Учат не думать, а действовать. Делают человека роботом, зомби.

– Ну почему, почему? Все мои друзья играют, и никто не стал зомби.

– Зомби не становятся за один день. У них ещё всё впереди.

Кресла покинуто уплывают. На сидушках наросла бледная налёдь. Последние одержимые редкими кляксами оживляют это уплывание в непогоду.

– Почему им родители разрешают, а мне – нет? – не сдаётся прилипчивый отпрыск.

– Мне плевать на них самих, и на их родителей! Мне плевать на то, что весь белый свет сходит с ума! Я не собираюсь участвовать в групповых психозах! Я хочу лишь одного: чтобы мой сын научился думать, а не жать на гашетку!

У сына надуваются щёки и выворачивается губа. Глаза тускло мерцают исподлобья. Он хлюпает носом и прячется в воротник. Отворачивается. Обиделся...

Лыкасов часто размышляет о том, почему люди так болезненно реагируют на чужую точку зрения? Почему они смиряются с властью Природы, но не терпят сопротивления воли другого человека? Разве каждый из нас – не частица этой самой Природы? И разве дуться на соплеменника – не так же смешно, как на плохую погоду?..

Наконец, один. Наконец, наверх. Ветер усиливается. Снежная крупа жалит лицо. Лыкасов спокоен. Ему нравится ощущение режущей бодрости. Он смотрит вперёд сквозь очки и улыбается. Ему нравится, когда Природа бросает вызов. Ему нравится этот вызов принимать. Ему нравится быть с противником один на один. Сразиться с горой, да ещё в непростых погодных условиях – совсем не то же самое, что совершать выгул семейства по ухоженной дорожке у подножия.

Он давно его заприметил – не изувеченный трассами, девственный склон. Этот склон начинается где-то на середине горы. Ниспадает крутым полотном, щетинится редким лесочком, кое-де рвётся чёрной вертикалью, но в конце добреет и широкой дугой выплывает к нижнему отелю. Если подняться на верхний ярус, уйти с трассы в сторону и пройти немного траверсом, можно попасть к самому началу этого дикого и возбуждающего своей дикостью спуска.

У верхнего отеля Лыкасов переходит на последнюю очередь подъёма. Смотритель подъёмника указывает рукой наверх и говорит на своём гортанном языке что-то очевидно предостерегающее. Лыкасов утягивает шнурки капюшона, и салютует янычару сложенными в колечко пальцами – ноу проблем, всё будет окей, братан, всё включено, не твоё собачье дело!

Поехал. Обернувшись, Лыкасов видит, как турок закрывает турникет. А сверху, со стороны совсем уже серой вершины, несётся сплошная белая рябь. И всё вокруг делается серым: ели, камни, запоздалые, спешащие вниз, лыжники...

Наверху, соскочив с кресла, Лыкасов на мгновение теряет ориентировку. Упругий вихрь крутит вокруг непроглядную муть. Но вот порыв иссяк, и удаётся различить будочку с каруселью кресел. Где-то здесь должна начинаться трасса... Ага, вот и она, точнее – её граница: упругие вешки с красными флажками, соединённые красно-белой целлулоидной лентой, отделяют дозволенный спуск от всего остального, запретного пространства. За спиной – вершина. Справа – фуникулёр. Цель авантюры – налево от основной трассы.

Он в последний раз оглядывается на вершину, которая почти уже растворилась в молочном небе, и, легко оттолкнувшись, скользит вниз. Белая крупа несётся параллельно, рядом, обгоняет и перегоняет, увивается вокруг и мокро лупит в панорамное стекло очков.

Спустившись на сотню метров, он останавливается напротив вешки. Пора решаться. Махнуть за флажки, пройти траверсом, – а там, Лыкасов знает, откроется простор некатаного пуха, чистого, как сама свобода.

Он приближается к флажкам, качает палкой целлулоидную ленту, на мгновенье о чём-то задумывается... И вдруг его парализует. Страх. Он смотрит на красные пятна, которые мечутся и хлопают на ветру, и понимает, что за ними таится опасность. Невидимая, но ощутимая, тревожная, явная, сворачивающая кишки в узел, угроза. Он искал её. И вот он нашёл. И теперь не уверен, что этого хочет. Нет, он уверен. Уверен, что не сможет. Не сможет уйти за флажки.

А метель, точно чуя смятенье одинокой фигурки на склоне, свирепеет, хохочет, наддаёт страсти и пускает мир в беспощадную белую пляску...

 

 

Метель... Она продолжалась четвёртый час. Снег летел сплошным колким потоком, то завиваясь в буруны, то выглаживаясь в рябь, то разгораясь рвущей и треплющей чёрной яростью, то угасая в неслышную, скользящую вдоль земли, просветлённую, тонкую течь.

Растворяясь в белой стихии, Сержант Лыкасов ощущал, как всё его существо проваливается в сонную невесомость. Когда чувство пространства терялось совсем, он заставлял себя хоть что-нибудь делать. Он поднимался с железного футляра и топтался вокруг буссоли, счищая с прибора снег и в который раз проверяя настройку. Но метель снова и снова ослепляла объектив. Метель заметала следы и возвращала мир в пушистый и зябкий хаос.

Мысли... Случайные, рваные, они плыли, вращались, налетали одна на другую, толкались, путались, складывались в образ, рассыпались в нелепицу.

Время от времени Лыкасов протирал рукав бушлата и, слегка отогнув краешек, заглядывал в тёплую щель. Часы, как всегда, не торопились. Бесстрастным стрелкам не было дела до чьих-то ожиданий.

Мама... Жила ради детей. После того, как ушёл отец, у неё не было возможности жить ради кого-то ещё. И как же она радовалась, когда сынок поступил в институт! Московский студент. Обитатель столицы. Для неё, провинциальной тётки, это казалось пожизненной страховкой благополучия. Но к тому времени соотечественники перестали размножаться, сынок провалился в демографическую яму, и в институте отменили бронь. С третьего курса московский студент загремел. Выплачивать долг родине. Теперь он – командир отделения артиллерийской разведки в затерянном среди гор полку...

Дождавшись, когда проползёт намеченный интервал времени, Лыкасов позволял себе закурить. Он намеренно выдерживал эти тягучие паузы. Если этого не делать, можно незаметно выкурить всю пачку. Он отворачивался от сквозной пурги, зажимал зубами мокнущую сигаретку и чиркал, чиркал спичками, пытаясь спрятать в ладонях беспокойный огонёк. При этом, он ни на миг не оставлял взглядом бескрайности полигона, где в любой момент мог полыхнуть разрыв снаряда. Разрыв надлежало засечь. Сигареты убывали, а вспышек всё не было. Последняя стрельба закончилась ещё вечером, после чего потянулась изнурительное безделье продуваемой ветром ночи.

Сестра... Взбалмошная девица. Самовлюблённая и закомплексованная. Младше Лыкасова на пару лет. Но считала себя всё понимающей взрослой особой. Учебникам предпочитала журналы. Высшему образованию – шикарный имидж. Говорила, что главное – удачно выйти замуж. Тоже верила в страховку благополучия. Всё крутилась перед зеркалом и давила свои прыщи. Через год после школы чуть не угодила в жёны. К счастью, жених, помимо лирических, имел и другие интересы, – вследствие которых надолго сел в тюрьму...

Изредка Лыкасов снимал трубку полевого телефона и прикладывал мёрзлую пластмассу к голому уху. Трубка молчала. От телефона уходил чёрный провод, который тут же терялся в снегу, и оставалось надеяться, что все его хилые скрутки по-прежнему связывают забытого всеми разведчика с полковым «эНПэ».

Рядовой Борзаев... Как-то раз, в наряде по батарее, начал вспоминать о своём ауле. Гордо заявлял, что только у горца – настоящий дом. На возражение сержанта отвечал убеждённостью варвара. Борзаев считал, что русских слишком много, русские не борются за жизнь и, в сущности, друг друга не любят. Русский мужчина – алкаш, женщина – шлюха, ребёнок – ублюдок. У русского в доме бардак, а в голове – бесшабашность. Горцы – другие. Природа заставляет их выживать, поэтому дом для горца – святыня, в которой дети любят отца страхом, жена любит мужа уважением, а мужчина любит семью заботой и за родственный интерес, если потребуется, перегрызёт глотку...

Провод дёрнулся. Лыкасов встрепенулся, мгновенно собрался в пружину внимания. Неужели, показалось?.. Нет – точно дёргается. Вот ещё, и ещё. Очевидное движение... Сержант вскинул голову, сощурился, всматриваясь. Вскоре он смог различить силуэт, который быстро к нему приближался, скользя вдоль зажатого в руке провода.

– Лыкасов! Лыкасов, собака страшная, ты живой?! – донёсся издали голос комбата.

Капитан Шелудько... Перед выдвижением на полигон внушал бойцам, что учебные стрельбы – реальная боевая задача и к ней надо относиться со всей серьёзностью, ибо просёр норматива – это Дембель в опасности, а просчёт в диспозиции – в опасности жизнь...

– Так точно, живой, товарищ капитан! – радостно крикнул Лыкасов.

...Комбат был прав. Полевой выход – дело серьёзное. Никто не застрахован. Хоть и учебные стрельбы, а опасность существует. Иногда – смертельная...

– Я звоню тебе, звоню, а ты не отвечаешь! – пыхтел комбат, загнанный марш-броском по снежной целине. – Хотел связиста послать, проверить линию... но Полкан как узнал, что я продержал тебя на сопряжёнке... в такую погоду столько времени... вставил по самые гланды... говорит, сам дуй по холодку... Злющий, как кавказская овчарка. Видать, здорово расстроился из-за всей этой истории.

...Никто ничего подобного не ожидал. И тем не менее. Три трупа. Это в мирное-то время. Три случайные жертвы манёвров. «Че-Пэ» на всю дивизию. Да что дивизия – на весь Санаторно-курортный...

Комбат совсем уже проявился из метели. Стоял, согнувшись, и шумно переводя дыхание. Его фигура сияла, точно под прожектором. В небе блестела ледяная луна.

– Ну как ты тут? – спросил комбат, отечески щурясь.

Его озабоченность была неподдельной. Боец, замёрзший до пневмонии или гангрены конечностей, никак не входил в его командирские планы. Недавно комбат был представлен к очередному званию, и после учений, если по его линии не случится «Че-Пэ», ему светило сменить звёздную пыль капитанских погон на полновесную майорскую астру.

– Курорт, товарищ капитан, – улыбнулся Лыкасов.

...Тот майор, из четвёртого дивизиона, который стоял дежурным по полку... Жуть... Все только об этом теперь и зубоскалили. И офицеры, и солдаты. Все в курсе. Все... Особенно зубоскалил Борзаев. И совсем не тем, похожим на удушье, задавленным смешком, ужасавшим всякого, кто размышлял о случившемся кошмаре. Смех Борзаева был открытым и радостным. В нем не таилось и намёка на смятение. Он слюняво булькал грубым восторгом юродивого, которому показали порнографическую фотку...

На красном лице комбата светились талые капли, а соломенные усы белели частоколом сосулек.

– Ты только это... – замялся комбат, – если Полкан будет спрашивать... не говори, что замёрз. Договорились?

– Обижаете, товарищ капитан. Могила!

...Сначала обнаружили двух розовых слученных. Лейтёху из второго дивизиона и машинистку-контрактницу, выехавшую на полигон в составе штаба. В последний раз. Почему – «розовых»?.. Как объяснил полковой врач, разливая офицерам из своей фляжки и маскируя дрожь рук под законный стресс, розовые пятна на теле – патогномоничный признак отравления угарным газом. Зима, натопленный кунг, плохая вентиляция... – техника старая, всё разворовали, бардак!.. Незаметная, лёгкая смерть... Почему – «случённых»?.. Потому что их так и не смогли разлучить. Увезли в морг одним окоченевшим клубком. Из одежды лейтенант имел лишь погоны на смятом кительке, а его соучастница – задранную к горлу сорочку и обручальное кольцо...

– Я знаю, – ощерился комбат, – ты умеешь держать язык за зубами.

– Так точно, товарищ капитан!

Пожалуй, пришло время раскрыть военную тайну и объяснить, что же такое «сопряжённое наблюдение». Представьте себе буссоль – мудрёный на вид, но простой по сути приборчик, совместивший свойства компаса и оптической трубки. С помощью буссоли наблюдатель определяет угол между севером и направлением на цель. Дальнейшее опустим, поскольку читателя, далёкого от топографии, подробности ввергнут в сонливость. Единственное, что стоит уяснить, сводится к следующему: наблюдая объект с помощью двух буссолей, разнесённых на некоторое расстояние, мы получаем точные координаты искомой точки – той самой, куда должен лечь снаряд. Расстояние между буссолями называется «базой». Чем шире база, тем точнее прицел. Таким образом, речь идёт о трёх точках на карте: две точки наблюдения, и трется точка – цель. Словом, треугольник.

– Представляешь, а провод-то, действительно был оборван, – поведал комбат, отогревая пальцы проспиртованным дыханием. – Еле нашёл в снегу второй конец. Хорошо, не было стрельб, а то мы без связи тут огнём бы науправляли.

– Чтож не стреляли, товарищ капитан?

– А пёс его знает. Похоже, командование решило, что хватит уже на сегодня стрельбы.

...А потом случился третий труп. Дежурный по полку, майор из четвёртого дивизиона... Полевой выход, в соответствии с планом учений, был растянут на четыре дня, а его рутинный наряд ограничивался всего лишь сутками. Но майору хватило... Вообще-то, полигон расположен далеко от места постоянной дислокации части. Однако существует связь. Та самая связь, которая при выполнении боевой задачи непременно пропадает, и управление огнём делается невозможным, и снаряды летят и рвутся, как пёс на душу положит. Но на этот раз, связь сработала. Майору доложили. Сердобольно оповестили. Поставили непосредственно перед «факом»... Те двое, в скромных погонах и обручальном кольце, имели в распоряжении четыре дня. А этот – всего лишь сутки. Но это были те самые сутки, когда заступившему на дежурство офицеру полагается штатное оружие. «Пэ-эМ». Заряженный. Полная обойма... Те двое находились в недосягаемом отдалении. К тому же, на момент доклада дежурному по полку, уже были сплошь разукрашены розовым. А его решение внезапной проблемы ждало под рукой, на правом боку портупеи, в добротной кожаной кобуре...

– Значит, так. Ты дуй на эНПэ, а я здесь, пока, покукую, – Подняв воротник, комбат помрачнел, настраиваясь на зябкое одиночество. Вдруг снова заулыбался и похлопал Лыкасова по плечу: – А ты молоток! Настоящий боец! В такой холод собачий, один... Вытерпел...

...И как же не разукрасить потолок залпом мозгов? – когда ты стоишь дежурным по полку, ты – майор, и за свои звёзды на погонах ты заплатил, между прочим, долгими годами самозабвенной, служебной, собачьей жизни, – а тут кто-то из твоих сослуживцев, с которым ты вчера ещё глушил водяру и сутулился над картой, планируя диспозицию боевых расчётов, вдруг открывает железную дверь кунга, открывает ломом, дверь заперта изнутри, но всё-таки открывает, – и видит чмошника-лейтёху, сопливого сучёнка с двумя ничтожными мандавошками на погонах, который случается, мёртвый, но всё-таки случается, – с раскоряченной в счастье, смертельном, но всё-таки счастье, – с-сучкой, случается, с твоей с-собственной, с-соскучившейся по с-сексу, с-с-супругой...

– Армия учит терпеть, товарищ капитан, – сказал Лыкасов, закидывая за спину вещмешок.

 

 

Лыкасов был очень терпеливым. Очень.

Скулёж жены его не слишком тяготил. Он научился взирать на это фоновое неудобство с философским смирением, напоминающим стоицизм человека, проживающего на заражённой радиацией территории: здоровье убывает – а что делать, что делать...

Но ему пришлось зажать волю в кулак, чтобы не добить и без того подкошенную жену, – когда однажды Люси во время вылазки в Макдональдс от души накормила дочь мороженым, да так, что та целый месяц провела в больнице, после чего, два раза в год непременно начинала задыхаться от обострения хронического тонзиллита. Консультации, анализы, процедуры... – скучать не приходилось. А вот что действительно повергло в уныние, так это необходимость распрощаться с музыкальной школой, где младшенькая подавала надежды своим вокальным талантом, однако вследствие проблем с горлом певческие амбиции пришлось оставить.

Постоянная симуляция тёщи, требующая визитов терапевтической вежливости, также выматывала Лыкасову нервы, но внешне зять оставался тактично-невозмутим.

Но как-то раз он до боли искусал язык, чтобы не наговорить маман нелицеприятностей, – когда выяснилось, что те деньги, которые он регулярно отчислял на лекарства, сердобольная бабушка тайно копила, чтобы купить внучку компьютер. Мало того, что у Лыкасова имелся ноутбук, на котором старшенькому изредка дозволялось поиграть в отупляющие игры, так теперь у тёщи появился новейший «Пентиум», которым она заманивала в гости падкого на баловство внучка. Самой маман компьютер был нужен не более, чем синхрофазотрон, однако она верила в технический прогресс и на мрачное ворчание зятя отвечала словами продавца, который ей эту покупку всучил. Она говорила, что новое поколение компьютеров – это новые перспективы, и тому подобную, непонятною ей самой, ахинею... Новые перспективы не замедлили явиться: теперь каждые выходные старшенький просил свезти его к бабушке, где по двое суток просиживал, уткнувшись в монитор. Вскоре в его дневнике появились новые, непривычно низкие оценки, а также начало снижаться зрение, вследствие чего всерьёз замаячила перспектива очков.

Всё чаще Лыкасову казалось, что женщина – женщина как класс, как биологический вид – это вечный двигатель проблем, тем в большей степени тяжёлых, чем в более густой колер любви эти проблемы раскрашивались. Он мрачно фантазировал, что будь его воля, он пожертвовал бы ребро в пользу размножения почкованием. Но иногда случались происшествия, в которых однополчане – носители одного с Лыкасовым пола – играли такую же раздражительную, если не хуже, роль. И тогда приходила идея, что, возможно, дело совсем не в женщинах, а в пожизненной западне, что зовётся уютнейшим словом «семья».

Однажды маман в очередной раз позвонила и заголосила, что натурально умирает. Лыкасов хотел было послать её к чертям собачьим, но схватившая трубку Люси углубилась в подробности материнского недуга, из которых выяснилось, что всё не так просто: на этот раз источником проблемы явился братец.

Лыкасов сказал, что его это не касается. Сказал мрачно, воткнув сигарету и яростно чиркая зажигалкой.

– Как же не касается? – с коварной мягкостью поправила Люси. – Маме плохо. Надо ехать. Ты нужен ей.

Снова – в который раз – московская чёрная ночь. Размытые огни и грязь на лобовом стекле. Сонное тиканье дворников и угрюмый рёв мотора. Светофоры и лужи. Молчание. Вздохи. Отдельные слова – и ругань, ругань, ругань!..

Маман возлежала на подушках и с торжественностью умирающей закрывала лицо картинно выгнутой рукой.

– Он в милиции! – стонала она. – Он попал в милицию! Дети, мы должны его спасти!..

Мрачные дворы. Разбитые дорожки. Бездомные собаки. Полуночные алкаши. Поиски адреса по отсутствующим номерам. Сквозные проезды. Нежданные тупики. Тесные развороты. Предположения, сомнения, разные точки зрения – и ругань, ругань, ругань!..

За пультом дежурного сидел усталый милиционер и зевал во всю кариесную пасть.

– Да, есть такой задержанный, – с ленивым равнодушием ответил он на тревожный вопрос Люси.

 Она начала нести что-то неубедительное...

– Да нет, – вздохнул дежурный, – никакой ошибки. Всё по закону. Вот, полюбуйтесь, пожалуйста... – Он порылся в бумагах, нашёл какой-то листок и принялся водить по строчкам остриём чёрного ногтя: – Находясь на территории муниципального рынка по адресу... будучи в состоянии алкогольного опьянения... вступил в драку с лицами кавказской национальности... угрожал разбитой бутылкой... выкрикивал националистические лозунги... оскорбил сотрудника милиции... – Он поднял глаза. – Ну и так далее...

Люси принялась вытягивать дежурного на доверительный разговор. Стала улыбаться, юлить и заискивать. Апеллировала к другим «ребятам» в серой форме, которые вразвалочку сидели в глубине дежурки, у стены с портретом, мерцали воронёной сталью, курили и с весёлым любопытством поглядывали. Люси корчилась, извивалась и выворачивалась на изнанку, пытаясь склонить «ребят» к милосердию. Но «ребята» всё больше отшучивались, в то время как дежурный всё больше хмурился, жевал губами и качал головой.

– Ну сделай же что-нибудь! – набросилась Люси на мужа.

Лыкасов с трудом оторвал её от своей куртки. Покашливая, шагнул к окошку:

– Любезнейший...

Дежурный насторожился. Лыкасов легонько махнул ладошкой. Дежурный сощурился и навострил уши. Лыкасов снова легонько махнул. Дежурный привстал и подался вперёд. Через несколько встречных движений они сошлись нос к носу.

– Нельзя ли что-нибудь придумать... э-э... так сказать... в частном порядке?.. – интимно спросил Лыкасов.

Лицо дежурного претерпело метаморфозу, которая началась оскорблённым достоинством, перетекла в искрящую злобу и финишировала хмурой задумчивостью.

– Тут не всё так просто, – сказал он. – Тут дело серьёзное. Можно сказать, политическое. У нас теперь с этим строго.

С этими словами дежурный многозначительно повёл головой в сторону портрета, с которого взирал красавец-мужчина с аккуратной тонкой причёской и по-волчьи внимательными серыми глазами. Лыкасов помрачнел.

После внушительной паузы, позволяющей поразмышлять о самых разных аспектах этого непростого положения, дежурный убрался в окошко, чтобы через мгновенье хлопнуть дверью и собственноножно выйти в коридор.

– Вот ведь какое дело... – говорил он, взяв Лыкасова под локоть и уводя в служебную глубь. – Этот ваш боец был там не один. Их была целая шобла. Настоящее побоище устроили. Можно сказать, погром... А одному торговцу башку проломили. Увезли в больницу, не известно ещё, чем всё кончится... Два воронка набили этим дурачьём. Теперь, вот, парятся в обезьяннике... Утром придёт дознаватель. Нехорошее дело заваривается. Совсем нехорошее. Можно сказать, подстатейное...

Внезапно остановившись, он полоснул скользким взглядом и что-то шепнул Лыкасову на ухо.

– Дороговато, – скривился Лыкасов, оглядываясь на Люси. – Но делать нечего. Всё-таки, братец.

 ...На обратном пути не ругались. Терпеливо молчали. Три радостных, измотанных, ненавистных молчания.

И дело даже не той в сучьей сумме, которую пришлось сунуть мусору за ликвидацию протокола о задержании одного безмозглого выродка, – а в том, что бесценная человеческая судьба, как и всегда, тянет лишь на вонючие тридцать серебряников!

Кровь и зелень светофоров... Холодное серебро дождя... Чёрная беспросветность ночи...

Но у самого подъёзда, у знакомого, зовущего спать подъезда, в Лыкасове сорвалась давно взведённая пружина, он осадил машину, кинулся к задней двери, рванул за шкирку притихшего братца, выволок под дождь, в лужу, в грязь, в бьющие по глазам, слепящие лучи фар...

– Ну ты, придурок! – тряхнул братца Лыкасов. – Что ты нам всем устроил! Нам всем что – больше делать нечего, коме как вытаскивать тебя из кутузки?!

Братец мотал головой, чадил алкогольными парами и говорил, что ни о чём не жалеет, и очень даже хорошо, что они показали «хачам», кто в городе хозяин...

– Какие хачи, что ты несёшь!

Всем хачам – азербонам, чеченам, – всем, всем показали, что к чему...

– Идиот! Отморозок! Посмотри на себя – да ты темнее самого дикого кавказца!

И не надо злиться, мы должны держаться вместе, должны быть одной семьей, выступать единым фронтом против всей этой мусульманской мафии...

– Мы?! Ты говоришь – мы?! Кто это – мы?! Кто?!!

Тут братец выдал обобщение, которого Лыкасов не ожидал.

– Мы – это православные христиане.

Лыкасов разжал кулаки. Отшатнулся с брезгливостью. Смахнул с глаз мокрую чёлку. Уставился.

– Это ты, что ли? – Он рассмеялся этой очевидной глупости. – Ты, что ли, православный христианин?..

Братец ухмыльнулся, зло и презрительно.

– Православный христианин, верующий в святые заповеди?..

Братец скрестил руки на груди.

– Может, ты назовёшь мне хотя бы парочку из них?..

Братец засунул руки в карманы.

– Ну, ладно, ладно, я понимаю, для тебя эта задача не по силам, – Лыкасов поднял ладошки, капитулируя перед ограниченностью борца за идею. – Тогда ответь мне на самый простой, самый элементарный для христианина вопрос...

Он посмотрел на братца в упор. И тут же понял, что бессмысленно экзаменовать этого зверёныша. Более того, взывая к интеллекту этого существа, он обрекает себя на окончательную нелюбовь этого человека. Но чтобы раз и навсегда поставить на место этого крестоносца, Лыкасов спросил:

– Когда родился Иисус Христос?

 

 

– Господи, как я рад, что тебя застал! У меня снова проблемы! Ты нужен мне! – взывал голос в трубке.

Лыкасов не сразу смог сообразить, кто же это ему звонит, а когда наконец узнал, скривился в мучительной гримасе. Это был его сосед по стоянке, горемычный владелец и хронический страдалец, его верный, неотступный, прилипчивый, как банный лист, дружок. Давненько, давненько они не виделись, и Лыкасов втайне надеялся, что это дружественное недоразумение давно зачахло. Но он ошибался. Дружок хоть и чах, но на нет не сходил, и периодически прорастал с упорством цепкого сорняка.

На сей раз, у его машины умерло сцепление, и двигатель перестал случаться с коробкой передач. Когда Лыкасовкая «Вольва» приволокла обездвиженный «Жигуль» на «поводке», лицо дружка светилось печальным счастьем. Он неуклюже ползал на четвереньках, отвязывая буксировочный трос, и всё бормотал, как это прекрасно, когда на свете есть друзья, к которым можно обратиться в трудную минуту – с чем трудно не согласиться: ибо дружок материализовывался исключительно в таковые минуты.

У дружка, как всегда, была напряжёнка с деньгами, из чего вытекала его надежда на замену сцепления «своими» – то есть, Лыкасова безотказными, – руками. Лыкасов молча проклинал свою безотказность, но не находил в себе сил отвертеться от навязанной роли добряка. Ладно, решил он, выходной день среди болтов и гаек в промасленной ремонтной яме ничуть не хуже выгуливания семейства по чистеньким дорожкам парка.

В сущности, он был готов ограничиться лаконичной задачей автомеханика, а лучшей оплатой за услуги видел окончательное исчезновение дружка. Но дружок счёл необходимым свою благодарность по-дружески как-то развить. Пока Лыкасов возился под брюхом автомобиля, дружок загадочно удалился, чтобы вскоре вернуться с бутылкой водки, пластиковыми стопками и суровой закусью. Как Лыкасов ни убеждал, что это – совсем, ну совсем лишнее, но и здесь он оказался безоружен пред неписаным законом гаражного братства.

– Ну, ты как, вообще?.. – спросил Лыкасов лишь для того, чтобы не тяготиться молчанием после трёх уже, молча принятых стопок, над капотом дружковского «Жигуля».

– А-а... – безнадёжно простонал дружок. – Ты представляешь, она ведёт себя всё хуже...

Лыкасов заметил, что это нормально – с годами всё портится.

– Только и знает, что рычать... – продолжал дружок.

Лыкасов рассудил, что, скорее всего, прогорел глушитель.

– А то и вовсе, как завизжит – уши закладывает...

Лыкасов предположил, что, возможно, ремень генератора.

– Нашла себе новую работу, и теперь дома практически не появляется. Приходит только ночевать. Да и то, в такое время, что грех кому сказать...

Лыкасову такое поведение машины показалось странным до невероятности. Он скептически переспросил.

– Да какая машина?! – в сердцах выдал дружок. – Я – о жене!

Тут из дружка хлынуло отчаянье, и он растёкся хмельными соплями. Он рассказывал, какие сцены закатывает его красавица, какими словами клеймит и какие требования выдвигает. Он подливал и подливал водки, и Лыкасов раздавил свою стопку, «нечаянно» смахнув её под ноги, но дружок продолжал подливать, теперь уже только себе, всё меньше и реже закусывая, всё больше захлёбываясь в горечи, всё глуше наливаясь тоской.

– Я бомблю и бомблю, а ей всё мало... – завывал дружок. – Как ты думаешь, это когда-нибудь кончится?

– Конечно, кончится, – отшутился Лыкасов. – Когда-нибудь машина сломается всерьёз.

Однако дружок был для юмора недосягаем. Пожалуй, теперь он был далёк и от Лыкасова, и от машины с новеньким сцеплением в утробе. Они видел только свою жену. Витая во мраке мужской трагедии, он сокрушался о несхожести характеров, о маниакальном златолюбии растратчицы и истерической стервозности выкрутасов.

Лыкасов молча дружка выслушивал, и в какой-то момент ему показалось, что дружок чего-то недоговаривает. Всё плутает вокруг да около, но не решается назвать свою меланхолию решительно точным словом. Это слово тянулось скребущим фоном, мелькало колкими намёками, почти раскрывалось уже откровенностью, и вдруг пугаясь, снова шарахалось в околичности.

Ревность... Это была она. Душная зависть проигравшего. Чёрная подозрительность обманутого. Едкая язва брошенного... Боль человека, которого не любят.

Словно в ответ на тактичное молчание Лыкасова дружок поднял с пола буксировочный трос, придирчиво осмотрел красно-белое плетение, сложил петлёй, и жалко улыбнувшись, произнёс:

– Повеситься, что ли?..

 

 

Лыкасов часто размышлял о ревности. Зачем существует это разрушительное чувство? За что воздаётся это лютое, без вины, наказание? И что это: шутка? – или садизм – Всевышнего? А может быть, не шутка и не садизм, а вполне банальная политика кнута и пряника, призванная загнать половозрелую особь в живодёрню инстинкта продления рода?

Ему всё чаще доводилось наблюдать признаки ревности в жене. Запоздно возвращаясь домой, он натыкался на прямой и колкий как шпага взгляд, и не знал куда деваться от этого безмолвного зондирования. Пока Лыкасов топтался в прихожей, Люси пытливо вертелась вокруг, а когда он уединялся в санузле – молниеносно обнюхивала одежду. Люси никогда своих подозрений не озвучивала, подменяя их списком домашних проблем, магически внедряя в сознание мужа мысль, что именно из-за его квартирантского стиля жизни всё в доме потихоньку трещит и сыплется. Едко констатировала учебные неуспехи старшенького и хрупкость здоровья младшенькой. Желчно напоминала о скопившихся счетах и прогрессирующей нехватке денег. Ядовито докладывала о перегоревшей лампочке, отвалившемся плинтусе, потёкшем кране... Следуя её логике, можно было поверить, что время прихода домой напрямую влияет и на уют, и на климат, и на размножение тараканов в вентиляции, и на расположение звёзд в небе.

Иногда Лыкасов искоса подглядывал за её хмурым, сосредоточенной на неизлечимой мысли лицом, и видел печально увядающую женщину, чью печаль он не имел сил развеять. Люси скисала, портилась, жаловалась на астению и головную боль. Тем мучительней были для Лыкасова её пугливая заботливость и натянутая сексуальность. Он помнил, знал, что перед ним – та самая женщина, по которой он когда-то... с которой... – ах, ну да что там! – время бежит, всё стёрто в песок, развеяно в пепел, и остался мираж, горестный призрак былого влечения. Ответственность, долг, дисциплина... – все эти многотонные штампы порядочности надёжно выполняли функцию ошейника и не давали покинуть цепь. Впрочем, в бега Лыкасов не думал всерьёз пускаться, ибо догадывался, что свобода – лишь марш-бросок от одной западни до другой.

Лесси казалась не такой. Безмужняя, бездетная, с неизменной улыбкой эгоистки, она восхищала отсутствием проблем и холёным телом самки, заботящейся только о себе. От первого брачного эксперимента она унаследовала перспективное образование. От второго – скромный, но устойчивый бизнес. Главным же её приобретением – после всех предполагаемых коллизий – стала вера в себя, которую она несла с зорким достоинством хищницы. Находясь в зените женских лет, она лучилась не то что безмятежностью, но упругим оптимизмом. Лёгкий, светлый человек – такой она виделась Лыкасову.

После того, как нога страхового агента впервые преступила порог этой резвой дамы, и лукавство делового знакомства обернулось искренностью животного притяжения, они стали, что называется, «встречаться» – ох уж этот приглаженный, чисто женский эвфемизм! Встречались они не так часто, без жёсткой сетки расписаний, с поэтической непредсказуемостью мобильных звонков, и такой свободный режим устраивал обе стороны. Большую часть своего времени каждый проводил в привычной сфере жизни: он – в трудах страховых и семейных, она – в делах коммерческих и досужих. Она почти не расспрашивала его о домашних тяготах. Он почти не любопытствовал по поводу её таинственного времяпрепровождения. С тактичностью взрослых людей они старались не совать носы дальше негласно установленных пределов. Сложившиеся отношения, помимо свежести новизны, радовали Лыкасова отсутствием претензий, чем в корне отличались от той тягомотной привязанности, которой удручала законная жена. Приятная, безоблачная дружба – такой представлялась Лыкасову эта связь.

Но однажды Лесси проговорилась. Сказала нечто такое, что вынуждало задуматься. Приоткрыла завесу своей женской, коварной, неумолимо собственнической сути.

Они лежали в густой полутьме изнурённого вечера. Квартира плыла в дурманных флюидах только что свершившейся «встречи». Лыкасов курил, а Лесси дурачилась в чреслах, ласково забавляясь с его опустошённым, никнущим в карлики, великаном... И вдруг спросила:

– Ты спишь со своей женой?

Лыкасов поморщился. Зачем?.. Конечно, спит – ведь у них одна кровать на двоих.

Его ответ Лесси не устроил:

– Нет, ты скажи мне: ты любишь её?

Зачем? Зачем это опасное копание?.. Разумеется, любит – ведь они терпят друг друга столько лет.

– Не юли, скажи прямо, – пытала любовница, наседая: – Ты трахаешь свою жену – или нет?

Зачем? Зачем это губительное анатомирование, это прижизненное, без наркоза, вскрытие?

Лыкасов помрачнел, выскользнул, прикрылся одеялом и с досадой сказал:

– Ну зачем, зачем ты так? Мы же взрослые люди. Неужели, нельзя просто друг другу радоваться, без ненужных уточнений? А?

И тогда Лесси раскрылась. Вышла на откровенность. И этой откровенностью накинула на любовника незримую, но прочную петлю.

– Мне невыносима сама мысль, – призналась она, стягивая одеяло, – что этот лакомый кусочек может сосать кто-то ещё!

 

 

Не найдя достойной кандидатуры, Люпусинский сам возглавил кавказское направление. Под его началом уже находились несколько серьёзных участков работы, но он не решился подпускать к Кавказу чужака. Свою авторитарную алчность он пояснил Лыкасову так:

– Я не могу допустить, чтобы этот лакомый кусок достался кому-то ещё.

Лыкасов часто размышлял о кавказской войне. О кавказской войне конца двадцатого века. О тех, кто эту войну развязал, и кто планировал её завершить с элегантной гусарской лёгкостью. Он с грустью думал о том, что если бы эти люди прочли повесть «Хаджи-Мурат», вряд ли были бы так самонадеянны. Но эти люди не читали повести. Похоже, они вообще не читали книг. Они не думали, а действовали. Из двух-трёх вариантов выбирали простейший. Просто жали на гашетку.

По телевизору показывали мужчин в погонах. На погонах солидно мерцали большие звёзды. Мужчины обещали быстро провести так называемую «операцию» и вернуть так называемый «конституционный порядок». Но после этих заявлений непременно случалась кровавая неожиданность – и лились слёзы, и заламывались руки, и вздымалась волною ненависть. Тогда мужчины с большими звёздами исчезали из сопряжённого наблюдения телекамер, публично как бы умирали, но через некоторое время реинкарнировались в качестве сугубо цивильном, заделавшись губернаторами или, на худой конец, депутатами. А их место на Кавказе занимали новые мужчины в погонах – и всё начиналось сначала.

Люпусинский никогда не испытывал давления звёзд на своих плечах, однако тоже был не чужд авантюрных прожектов. Поначалу дела его кавказской группы внушали оптимизм. Он изыскал возможность сосать бюджетные средства через страхование воинских подразделений и гуманитарных акций. Сборы шли в рост. Но вскоре дела осложнились. Крови оказалось больше, чем предполагалось, и страховые выплаты превзошли ожидания. «Фроудаско» несла убытки. Руководство фирмы всё чаще рычало. Цвет лица Люпусинского всё больше обретал трупный оттенок.

Чтобы выправить провальность дел, Люпусинский затеял интенсифицировать работу на других направлениях, которые тоже к тому времени как-то скисли и едва барахтались на уровне нулевого баланса. Прежде всего, он решил провести семинар-тренинг – для заточки у сотрудников профессиональной зубастости и внушения агрессивного духа. Из нескольких консалтинговых фирм были приглашены специалисты по вправке мозгов. Кроме того, Люпусинский счёл нужным разбавить этих сухих зануд каким-нибудь оригинальным персонажем, этаким «свадебным генералом», который, играя в одну с консалтерами дуду, привнёс бы в мероприятие неформальной живости. Вот этим поиском «оригинала» Люпусинский и нагрузил Лыкасова, считая его человеком творческим и нетривиальным.

Боевая задача...

Лыкасов такого человека нашёл. Его выбор пал на известного альпиниста, чей образ покорителя вершин мог стать символом для приунывших страховых агентов. Лупусинский хмуро выслушал предложение Лыкасова, и оно показалось ему удачным.

В назначенный день фроудасковцы собрались в арендованном конференц-зале, и тренинг начался. Всё было солидно, стильно, дорого. На трибуну восходили бодрые умники и подолгу случались с групповым интеллектом страховщиков. В перерывах блистали зеркала, клубился дым, булькали напитки и гудел рой разбуженных обсуждений. Мероприятие, похоже, удалось: в глазах сотрудников разгоралась готовность вгрызться в любые трудности и в клочья их порвать.

Но вот дошла очередь и до альпиниста. Для начала он смутил крахмальную аудиторию своим щетинисто-богемным видом, а также крайней неказистостью ораторского дара. Но это – ничего, настоящий герой имеет право на суровость имиджа. Далее он рассказал некую альпийскую байку, весьма далёкую от стратегической темы беседы, стравил несколько дремучих анекдотов, после чего, собственно, не знал о чём говорить...

Люпусинский кинулся на выручку. Схватив микрофон, он принялся изощряться в наводящих вопросах, вытягивая заблудшего альпиниста на нужный маршрут. Он подкидывал идейки на счёт бесстрашия, решимости, целеустремлённости и прочего геройства...

– Вообще-то нет, – отвечал альпинист, – никакого геройства. Обычная тяжёлая работа.

Люпусинский стал намекать на мужественную терпимость к нагрузкам и аскетизм во имя идеи...

– Нет, – разочаровал герой, – ничего такого. Большую часть времени мы живём без всякого напряжения. Просто, однажды приходит время идти – и мы идём.

Откровенная флегма гостя заметно вредила воспитательной задаче. Люпусинский стал нервничать: его лицо сделалось красным, на лбу заблестела роса...

– Но вы всё равно идёте вперёд, не взирая на препятствия? Всё равно стремитесь к цели?

– Да нет, не обязательно. Если мы видим, что можем там погибнуть, то, конечно, возвращаемся назад.

В заключение своего номера, альпинист взял в руки гитару и хрипло затянул унылую, очень длинную балладу, – а Люпусинский уже разыскал глазами Лыкасова и мрачно сверкал ему в сторону ближайшей двери. Они пересеклись на выходе, Люпусинский толкнул подчинённого в спину, сам выкатился следом, и с яростью захлопнул за собой дверь.

– Где ты нашёл этого придурка?! – рявкнул он.

Лыкасов с лукавой виновностью уточнил, что приглашённый им гость – не придурок, он заслуженный мастер спорта по альпинизму, он в одиночку ходил на Эльбрус...

– Корпоративные бабки – псу под хвост! – плевался Люпусинский, вытряхивая сигарету из мятой пачки.

Лыкасов осторожно напомнил, что не так уж и много они заплатили человеку за приятный вечер...

– Это же тим-билдинг, – взорвался Люпусинский, – а не клуб самодеятельной песни!!

Тим-билдинг, сэйлз-митинг, консалтинг, тренинг, коучинг... Начальник любил пересыпать свою речь новомодными словечками, полагая, что употребление неологизмов как-то приближает его к цивилизованному обществу.

– Ты хоть понимаешь, – верещал он, – что этим своим заслуженным одиночкой ты обосрал весь коучинг!!!

Лыкасов знал: оправдываться бесполезно. Изображая покорность, он протянул шефу угодливый огонёк зажигалки.

– Словом, если это дойдёт до топ-менеджмента, – сказал Люпусинский, яростно чадя дымом, – нас обоих причешут против шерсти!..

 

 

 


Оглавление

2. Тревога
3. Поиск
4. Злость
508 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 28.03.2024, 19:50 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

Поддержите «Новую Литературу»!