Жертвенник. О сакральном и профанном литературного творчества

«"Стихи о Прекрасной Даме"... Литературною молвой Александр Блок был признан как преемник и поэт-наследник пророка Вечной Женственности... Ни критика, ни публика того времени не смогли осилить, не сумели осмыслить мистическую двойственность, даже множественность, уже отметившую этот первый блоковский сборник».

«Если бы о Прекрасной Даме писал не двадцатидвухлетний юноша, а тридцатилетний или сорокалетний мастер слова... он, вероятно, дал бы Ей даже другое имя, и мы увидели бы наиболее чистое и ясное отображение... Идеальной Соборной Души российского сверхнарода».

«Но есть в стихах этих еще и другой пласт… постоянное же переплетение томительно-влюбленного мотива с именем и образом Прекрасной Дамы окончательно погружает все стихи в мглистую, тревожную и зыбкую неопределенность. Чувствуется, что эту неопределенность сам поэт даже не осознает, что он весь – в ней, внутри нее, в романтическом смешении недоговоренного земного с недопроявившимся небесным… Недопроявившимся: в этом и заключается корень несчастия».

«Миновало еще три года. Отшумела первая революция... И вот из печати выходит том второй: "Нечаянная радость"... Появился колоссальный поэт, какого давно не было в России, но поэт с тенями тяжкого духовного недуга на лице».

«Только наивные люди могли ожидать от автора "Стихов о Прекрасной Даме", что следующим его этапом, и притом в двадцатишестилетнем возрасте, будет решительный шаг к некоей просветленности... Как будто груз чувственного и неизжитого, уже вторгшегося в культ его души, мог исчезнуть неизвестно куда… за три года жизни с молодой женой и слушания цыганских песен по ресторанам».

«И в "Нечаянной радости" и в "Земле в снегу" звучит, разрастаясь и варьируясь, щемяще-тревожный, сладостный и пьянящий мотив: жгучая любовь – и мистическая, и чувственная к России… Страстная, неутолимая никакими встречами с женщинами, никаким разгулом, никакими растворениями в народе любовь к России, любовь к полярно-враждебным ее началам, мистическое сладострастие к ней, то есть сладострастие к тому, что по самой своей иноприродной сути не может быть объектом физического обладания».

«А параллельно с ним возникает и другое… Вторгается в его творчество великий город. Это город Медного Всадника и Растреллиевых колонн, портовых окраин с пахнущими морем переулками, белых ночей над зеркалами исполинской реки, – но это уже не просто Петербург... Это – тот трансфизический слой... где в простертой руке Петра может плясать по ночам факельное пламя; где сам Петр или какой-то его двойник может властвовать в некие минуты над перекрестками лунных улиц, скликая тысячи безликих и безымянных к соитию и наслаждению; где сфинкс "с выщербленным ликом" – уже не каменное изваяние из далекого Египта, а царственная химера, сотканная из эфирной мглы».

«"Снежная маска" – шедевр из шедевров. Совершенство стиха завораживающее… Здесь, как и во многих стихах последующего тома, Блок – величайший поэт со времен Лермонтова. Но возрастание художественного уровня идет параллельно линии глубокого духовного падения. Более того: каждое такое стихотворение – потрясающий документ о нисхождениях по лестнице подмен: это – купленное ценою гибели предупреждение».

«Любовь к Н. Н. Волоховой (а "Снежная маска" посвящена именно ей) оказывается своего рода магическим кристаллом: с неимоверной настойчивостью следуют друг за другом такие образы женственного, какие неприменимы ни к какой женщине в нашем физическом слое... Это еще не сама Великая Блудница, но одно из исчадий, царящих на ступенях спуска к ней».

«Но в чем же, собственно, заключается пожар жизни и что в нем было гибельного?.. Ничего непоправимого, непрощаемого, преступного он не совершил. Падение выражалось во внешнем слое его жизни, в плане деяний только цепью хмельных вечеров, страстных ночей да угаром цыганщины. Людям, скользящим по поверхности жизни, даже непонятно… о какой гибели можно тут говорить? – Но понять чужое падение как падение могут только те, кому самим есть откуда падать... Третий том – это, в сущности, уже пепелище».

«После "Земли в снегу" он прожил еще двенадцать лет... В последний раз угасающий гений был пробужден Великой Революцией... С неповторимостью починной гениальности были уловлены и воплощены в знаменитой поэме "Двенадцать" ее рваные ритмы, всплески страстей, клочья идей, вьюжные ночи переворотов, фигуры, олицетворяющие целые классы, столкнувшиеся между собой, матросский разгул и речитатив солдатских скороговорок. Но в осмыслении Блоком этой бунтующей эпохи спуталось всё… В итоге получился великолепный художественный памятник первому году Революции, но не только элементов пророчества – хотя бы просто исторической дальновидности в этой поэме нет. "Двенадцать" последняя вспышка светильника, в котором нет больше масла… бушующая хлябь, и только; это предсмертный крик».