Концерт №1 для нервов без оркестра

 

Купить в журнале за декабрь 2015 (doc, pdf):

 

На чтение краткой версии потребуется 2 часа, полной – 3 часа 40 минут | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

Любовница

 

 

Представьте, что вы – яйцо. Вы лежите в картонном лотке. Вы покоитесь в стройных рядах собратьев, чей удел – поступить в продажу.

А теперь представьте: собратья проданы. Вы осознаёте это задним числом. Вокруг занятой вами ячейки обнажается всё больше пустующих гнёзд. Вам делается неуютно, тоскливо. Вы чувствуете: что-то не так. Вдруг становится ясно, что надо спасаться, и вы решаетесь на отчаянный шаг. Вы покидаете нагретое место, карабкаетесь на ребро перевала, улыбаетесь чарующим переменам...

И скатываетесь в соседнюю пустоту. Такую же точно, как ваша. Из такой же картонной серости. С точно такими же скучными требованиями и той же за яйца ценой.

Очень скоро вас настигает знакомый уже дискомфорт. Вы понимаете, что зря соблазнились. Вы пытаетесь снова бежать. Рывок, перевал, надежда...

И новая серость такой же ячейки. И опять ощущение западни. И этих коварных провалов – по кругу, до самого горизонта, на всю вашу грешную жизнь, их не счесть.

Мужская судьба – лоток для яиц.

 

Об этой метафоре я размышлял, глядя в окно поезда. Я приближался к родному городу. Здесь всё ещё жила моя мама. Я ехал к ней погостить.

Мелькнувшее «всё ещё» кольнуло цинизмом. Довольно-таки неприятно. Но я не стану открещиваться: правда она и есть правда. Я так давно этот город покинул, что в душе иссохла всякая связь. Ежегодно сюда приезжая, я выполняю сыновний долг. Однако долг – не то же самое, что потребность. Просто, навещать маму необходимо. Мои визиты ей, кажется, в радость. И, кажется, она будет жить вечно.

У Лёнчика, к примеру, тоже есть мама. Но Лёнчику не нужно к ней приезжать. Оставшись свой век коротать на родине, с мамой он видится регулярно. Временами живёт с нею вместе. Иногда – довольно подолгу.

А вот отцов у нас с Лёнчиком нет. Ни у него, ни у меня. Даже не верится. Не верится, что отцы когда-то существовали. Что тут добавить? Все мы там будем.

Лёнчик – это мой друг детства. Мы учились с ним в одном классе, и хотя жили в разных домах, обретались в разных дворах, не было у меня человека ближе. Так бывает, что люди друг друга находят: по взаимной душевной общности, по симметрии темпераментов, по комфорту характеров, да и бог его знает, почему ещё.

Как ни странно, наша дружба не кончилась. Все товарищи детства давно превратились в призраков, только Лёнчик один остался реальным и нет-нет да и звонил по «межгороду». Обычно он звонил ближе к ночи, и мы проговаривали примерно по часу. Я был ему нужен как человек, с которым он делится наболевшим, не боится копнуть сокровенного, обсуждает самый тёмный интим, и чьё мнение исключительно уважает.

Меня забавляла его дружеская привязанность, и слегка пугала безбрежная искренность. С некоторых пор я повзрослел до такой степени, что интерес к душеизлияниям поутратил. Вообще-то, надо заметить, что Леонид Александрович был такой же, что и я, степени зрелости, однако со мной тет-а-тет оставался Лёнчиком и продолжал дружбу детства лелеять.

В этом году он мне тоже названивал. Несколько раз, с нарастающей меланхолией. В его жизни скопилась громадная куча проблем, и он подробно меня в них посвящал. Проблемы его оригинальностью не блистали, равно как и я не мог их ему разрешить. Проблемы были весьма многоплановыми. А назывались одним словом – «женщина».

И вот я теперь ехал в отпуск на родину, зная точно, что встречусь там с Лёнчиком, и уже не по «межгороду», а вживую мы будем много, по-дружески говорить. Меня ждал, что называется, мужской разговор, задушевный, под пиво, а то и под водку. Не то чтобы я сильно этой встречи желал, но её приближение всё же грело – как согревает костерок из гнилушек после долгого блуждания по болотам.

Нет, Лёнчик, пожалуй, имел не одну со мной степень зрелости. На самом деле, его опыт был шире. Две жены, от обеих – дети. Одна ушла, из глупой романтики. Другая тоже, но более радикально – в мир иной. А в последнее время возникла и третья. Опять же, с ребёнком, и пока всё ещё замужем. Лёнчик ждал моего совета. Что тут мог сказать я, моногамный?

По крайней мере, таким я считался.

Но Лёнчик знал, что это не так.

 

Да, увы, она имелась и у меня. Так случилось. Далеко не первая в жизни. Хотя я хронически был женат. Холостяк – как сапёр: ошибается один раз. Ну а дальше – ещё столько всякого разного...

Словом, она снова была. У меня. Неотступно. Жизнеутверждающая и губительная проблема. Любовница. Я, возможно, хотел бы назвать её как-то иначе, да только правда она и есть правда.

Как-то раз я по слабости ляпнул об этом Лёнчику. Он ухватился за тему как за спасательный круг. Он почувствовал, что не один в этом мире, коль и я топну в той же трясине. Он так ждал, что и я распахну свою душу, как тогда, в нашем детстве, когда все мы были бесхитростны, беззаботны.

И вот я ехал в отпуск на родину. Берёзки, сосёнки, поля, огороды, шлагбаумы, заборы, склады, гаражи – и над сизой далью всплывал коробчатый контур окраинного района, акварельно-размытый, всё более чёткий, всё более узнаваемый. Я ехал, настраивался и совершенно не представлял, что тут можно к сказанному добавить.

Нет, к чёрту лукавство – мне хотелось поговорить. Мне это стало необходимо критически. Необходимость назрела как фурункул души, как запущенный кариес треснутой эмали судьбы. Вот так живёшь себе, живёшь, вроде, можно с этим ужиться, но подходит срок, и ты понимаешь: надо.

Надо встретиться с Лёнчиком, надо крепко, безудержно выпить, надо развести сопли и намотать их на кулаки. А для чего ещё нужны друзья детства? Разве не для того, чтобы вдоволь повспоминать, погрустить, а то и поплакаться, и в конце концов заключить, что мы всё ещё «о-го-го!»? И для чего ещё напиваться двум опытным мужикам, как не для юношеских рассуждений на тему «Что такое есть женщина?».

Отпуск подошёл весьма кстати. Я не представлял, что с любовницей делать. Для начала, я просто оттуда вырвался. В город детства, где я буду от моих женщин вдали, где можно подумать и что-то трезво решить.

С каждым разом решать всё трудней. Чем я старше, тем они беззащитней. Я ж не герой-любовник, мой скромный удел – женщину сделать счастливой. Но если это, я почти уверен, недостижимо, то хотя бы её не обидеть.

Ведь они все такие ранимые.

А моя последняя для меня – словно дочь.

 

 

 

Дочь

 

 

Едва я прибыл, Лёнчик интуитивно в сей же миг позвонил, и мы договорились ближе к вечеру «пересечься». День был будний, Лёнчик работал, но пообещал «срулить» без задержек. В пять часов вечера он звонил мне уже со своего домашнего телефона.

Мы «пересеклись» на тропинке, протоптанной через двор, на полпути между домом его и моим. Август, тепло, смиренное солнце, усталая зелень – почему бы не погулять по району, где мы шлялись ещё пацанами? Но Лёнчик настоял идти непременно к нему, где ждал холостяцкий праздничный стол.

Подойдя к подъезду, мы одновременно узрели её.

Она проплывала вдоль дома, вышагивала по тротуару, с подростковой почти угловатостью, однако и с грацией юной дамы. Она медленно приближалась, присматриваясь. Она шла прямо по курсу на нас.

Я заметил, что Лёнчик весь покраснел, именно весь, сплошняком, даже суетливые пальцы забегавших рук, причём – с явным мужским удовольствием.

– Это моя дочь, – пробормотал он.

– Привет, пап, – бросила дочь, увернувшись от отцовского поцелуя.

Лёнчик меня представил, она равнодушно кивнула и хозяйкой зашагала в подъезд. Переглянувшись, мы зашлёпали следом.

Пока шлёпали вверх по лестнице, Лёнчик шёпотом дал понять, что пришествия дочери нынче не ожидал. Она должна находиться с мамой, то есть с первой его женой, на диаметрально противоположном краю города. Впрочем, в свои шестнадцать дочь свободно бывает где хочет, периодически ночует у Лёнчика, и он, конечно же, несказанно ей рад, в любой момент, в любой день, из любого исходного положения, когда угодно, но только вот не сегодня.

В тесной кухоньке был накрыт холостяцкий праздничный стол. На двоих. Тарелки, вилки, фужеры, рюмки; словом, всего – по паре. Только в центре этой симметрии зияла непарная пустота. Весь опыт мужской культуры подсказывал: здесь явно должно встать блистательное кое-что.

– Как удачно, что положил в холодильник, – снова шепнул мне Лёнчик, покосившись на дочь. – Она этого очень не любит.

Меня щекотнула догадка: мужской разговор под угрозой.

– Ой, как вкусненько! – завизжала дочь, хлопая и звеня кастрюлями. Тут же нагрузив тарелку, плюхнулась уплетать. Вторая, пустая, тарелка ничуть её не смущала. Равно, как и я, незнакомец. Весь мир принадлежал ей одной.

– Ты, доча, кушай, кушай. Мы не будем тебе мешать. Будим сидеть тихо, как мышки. – Лёнчик из кухни меня удалил и следом сам удалился.

– А вы мне и не помешаете! – заверил набитый рот. – Я скоро уйду! Мы идём с Юлькой на день рожденья!

– Это к кому же? – нахмурился Лёнчик.

– К девочке из нашего класса! Ты её, пап, не знаешь!

– А мальчики будут?

– Угу!

– А родители?

– Угу!

Мы присели в комнате Лёнчика, в той самой, где в детстве засиживались. Лёнчик снова теперь здесь обитал. В соседней комнате жила его мама, но её сейчас не было, она удалилась к подруге, тактично даруя друзьям возможность поговорить. Также отсутствовал и сынишка, свезённый на лето к бабушке – второй тёще Лёнчика и матери покойной жены.

Зато была дочь. Звенела, шуршала, посапывала, причмокивала и шумно что-то на кухне пила.

Я видел её мельком, как следует не успел рассмотреть, однако тёмным мужским нутром почуял: красавица. Я Лёнчику об этом сказал. Он польщено зарделся, заёрзал и закивал: да уж, шестнадцать лет! – шутка ли? Сколько же в таком случае нам? Каково это, быть замшелым козлом и осознавать, что вызревает такое чудо? Как вообще отцу в этом гнусном двуполом мире без ужаса перед всякими рисками растить дочь?

Мы не успели этот аспект обсудить. Она вошла, распахнула шкафы и затеяла в гардеробе копаться. Примерять и крутиться. Перед зеркалом. Нас игнорируя. Это был повод и шанс, и сигнал – переместиться на кухню.

Лёнчик открыл холодильник и критически заглянул. Она никуда не исчезла, лежала, смиренно ждала. Соблазнительно заиндевевшая. Нацелившись горлышком в нас.

И тут из комнаты донеслось:

– Пап, засада! Надеть абсолютно нечего!

Захлопнув, Лёнчик скривился:

– Надень розовую блузку! Она тебе очень идёт!

– Ты будешь удивлён, но я из неё давно выросла!

– Надо же... Ну тогда надень белую, в крупных ромашках!

– Да ну её, она ни под что!

– Кстати, а как насчёт той, модной, в стиле офигенского граффити?

– Да ты чё, пап! Это вообще отстой!

Лёнчик выразительно на меня посмотрел и тяжко вздохнул.

Спустя минуту, она всунулась в кухню с видом очень жалобным и коварным.

– Пап... Мне тут понравилось одно платье...

Лёнчик насторожился.

– Не бойся, оно стоит недорого...

Леонид Александрович сдвинул брови.

– Только за ним надо съездить. В центр. А времени мало. А мне ведь на день рожденья. А у тебя машина. Ты ведь, пап, съездишь со мной, правда?

Счастливый папаша мучительно соображал. На чаши весов легли дочь и друг. Чаши качались, вместе с глазами, то в одну сторону, то в другую. За мною стояли водка и мужской разговор. За дочерью – мрачная тень её ведьмы-мамаши, развод, алименты, – и вздорная прихоть девицы, не ведающей копейке цены. По здравому разумению, перевес был в мою пользу...

И Лёнчик свой выбор сделал.

Он отвёл меня в сторону и сбивчиво зашептал, что такое уж дело, ничего не попишешь, надо дочь выручать, надо с ней съездить, купить это чёртово платье, но он тут же вернётся, приедет мгновенно, буквально туда и обратно, только туда и обратно – и всё!

Убедившись в победе, дочь снизошла и до моего гостевого присутствия. Звучало это приблизительно так:

– Пап, ты, конечно, вернёшься. Только с дня рождения меня нужно встретить. Я буду поздно, я и Юльке пообещала, что мы подбросим её до дома...

Машина взревела. Дочь устроилась на сиденье. Опустив стекло, Лёнчик сказал:

– Извини, дружище. Перенесём встречу на завтра. А сегодня – сам понимаешь...

Я понимал. Конечно же, понимал. Дочь – святое: родная кровиночка. А от меня не убудет. Завтра так завтра. Наговоримся ещё, успеется. Не будем пороть горячку, впереди ещё столько дней…

Но я не учёл, что у меня есть сестра.

 

 

 

Сестра

 

 

Представьте, что в вашей жизни есть женщина. Которая вам совсем не нужна. Каждая из ежегодных с ней плановых встреч неизменно ввергает вас в глухую тоску.

А теперь представьте: она дана вам пожизненно. Без апелляций, без права с ней развестись. И дело не в так называемом непостоянстве мужчин. Ваш пол здесь вообще ни при чём. Вы можете быть любого рода, вплоть до того, что чуть ли не среднего, но эта женщина, эта конкретная особь, эта неизбежность чьей-то души, приписана к вашей судьбе самим фактом существования, ибо она – ваша родная сестра.

– Братик, братик, я так рада, что ты приехал! – ликовала она в самый первый день моего гостевания. А на второй объявила: – Сегодня у меня выходной. Мы проведём его вместе. Ты рад?

Мой ответ прозвучал без участия голоса, беззвучно и вообще без меня. Ответ я прочёл в умоляющих глазах мамы. Маме я не мог отказать.

Отказать пришлось Лёнчику. До полудня я дрых, а Лёнчик работал, но чтобы пораньше со мной «пересечься», «срулил» сразу после обеда.

После обеда мною плотно завладела сестра. Я знал без иллюзий, что это надолго.

У неё всегда всё тянулось подолгу: взросление, учёба, трудоустройство, адаптация в коллективе и одинокий досуг, ожидание суженого и поиски смысла жизни, меланхолия – и разговоры со мной.

Детство разговорами не запомнились. Я был значительно её старше и сестрой, как это бывает, пренебрегал. А потом я уехал, чтобы вдали от дома совсем повзрослеть, и когда я нагрянул, вдруг застал её тоже взрослой.

Когда ж это было? Лет десять? пятнадцать назад?.. Она вошла в нервный возраст, что соответствует «девице на выданье». Женихи, по сведениям мамы, вились. Однако сестра полагала их всех ниже планки, однажды намеченной гордым девичьим пунктиром.

Мне не довелось лицезреть рыцарей, осаждающих сию крепость. Но я видел сестру во всеоружии обороны, и зрелище меня припугнуло. Вся её комната – бывшая наша детская – была завалена кофтами и кофточками, заставлена флаконами и флакончиками, а также испещрена журналами и журнальчиками с образцами для подражания женской судьбы. Затащив меня в комнату, сестра начинала пытать: нравится ли мне её новый наряд; не заметен ли прыщик; не глупо ли она ответила на дурацкую фразу очередного её воздыхателя.

– Чё ты прикалываешься! – дулась она на мои комментарии. – Всё это очень, очень серьёзно!

На мой взгляд, мы с ней не были настоль уж близки, чтобы посвящать меня во все дамские тайны с подробностями. В сущности, я её просто терпел, выслушивая с молчаливым тактом. Однако мама считала, что я на сестру позитивно влияю. Я вздыхал и продолжал тактично молчать.

 

Именно в тот период, по выстраданным сведениям мамы, у сестры приключилась роковая любовь. Любовь завершилась ничем. Кроме затяжной нелюбви к жизни и отчего-то – ненависти к самой маме. Маме, конечно, видней, но что что-то мне здесь подсказывает, что «любовью» сестры по большей части была зацикленность на себе любимой, а за крепостною стеной из журнальчиков и флакончиков таилась безоружная скучная пустота...

Лет этак через пять-семь произошла перемена. Сестра увлеклась Востоком. Дальним, японо-китайско-тибетским и, пожалуй, индийским до кучи. Много на эту тему читала, взапой и подряд, с упорством адепта приближаясь к нирване. Её комната сияла аскезой. Светская мебель исчезла, вместо кровати на пол легла циновка, а глянец и пестроту девичьего будуара сменили два-три горшка с цветочками.

Как только я приезжал, сестра тут же меня вовлекала в очень долгое философическое словоблудие. Она изнуряла меня энергиями, принуждала меня к медитациям и стращала невообразимыми ужасами, если я случайно нарушу фэншуй.

– Ты зря улыбаешься, – сердилась она. – Всё это очень, очень серьёзно!

Иногда, правда, среди этих практик она могла вдруг смутиться и, к примеру, спросить, не нахожу ли я объективным взглядом стороннего человека, что её новая стрижка с укладкой гораздо удачнее прошлогодних, или её новый наряд куда органичнее предыдущих.

Мама моё влияние считала по-прежнему позитивным, хотя и намекала, что, возможно, хватит уже отмалчиваться.

К слову, имелся и ухажёр. Не то чтобы воздыхатель, но, кажется, с намерениями. Единственный в поле зрения. Маму можно было понять.

Я даже видел его мельком. Он к нам зашёл с пассатижами, постольку обещал заменить в кране прокладки. Работящий, непьющий, ответственный, скромный, со всех сторон, куда ни глянь, положительный – никакой. Мы встретились взглядами. Я прочёл в них глубинный страх. И вдруг понял, что ему, пожалуй, не позавидуешь – вероятному претенденту на пожизненный пост законного мужа моей сложной сестры...

А в этот раз меня ждал новый сюрприз. Сестра повернулась к Богу. Не какому-нибудь там экзотическому, а «подлинному». Всемогущему, триединому, христианскому, православному, единственно правильному для уроженцев нашего города. Комната стала кельей. Циновку сменил тюфяк. Цветочки остались, но дополнились иконами в окружении лампадок и свечек.

Мой приезд ознаменовался богоугодной беседой в сопровождении пространных цитат из Библии. Сестра обрела скорбную неулыбчивость. То и дело крестилась, сыпала заповедями и по всякому поводу грозила мне Божьим Гневом.

Я нарёк её вслух моей «сестрой во Христе» – и едва-едва, как мне показалось, позволил себе ухмыльнуться.

– Как ты можешь смеяться! – ужаснулась она. – Всё это очень, очень серьёзно!

Из перешёптываний с мамой я выяснил, что ухажёра у сестры больше нет. Я вдруг увидел маму стремительно постаревшей. И весьма подурневшей – сестру. Мне стало грустно, и даже гадко, и как-то муторно-тошнотворно, что я ничем не могу здесь помочь. Маме оставалось лишь наблюдать, как вместо понятного бабьего счастья её дочь идёт путём духовного поиска, абстрактного и бесплодного, как вера в Ничто, ведущая в абсолютное Никуда.

И ещё мне подумалось, что где-то средь этих поисков затерялась и смерть моего отца. Умер одним днём. Наверное, был святым. Не представляю, что тут можно добавить.

Ну разве что диалог между мной и сестрой, когда мы шли в прямой видимости её церкви.

 

Новая совсем церковь, её строили последний десяток лет и в этом году наконец-то открыли. Вообще, наш город здорово помолодел, позеленел, прирос кварталами. Жизнь продолжается, люди множатся, что-то всё время строят – вот и церковь.

– Слушай, – сказала сестра, – тебе не кажется, что у меня морщинки?

– Морщинки?.. Нет, нет, мне так не кажется.

– Ты вглядись-ка получше, вот здесь, вокруг глаз... и ещё на лбу, видишь? видишь?

– Не выдумывай. Разве это морщинки? Так, лёгкая подтушёвочка.

– Значит, всё-таки есть.

– Да нет же, говорю! Абсолютно гладкое, молодое лицо!

Она сразу повеселела, слегка зарумянилась. Помолчала, думая о своём. Мы шли вдоль дороги. Брат и сестра. Бесполые друг для друга особи.

– Слушай, а как ты думаешь... Я всё ещё привлекательна?

– В смысле?

– Ну, в смысле... по-женски.

Я даже остановился. Покашлял в кулак. И невольно расплылся в улыбке.

– Ай, сестра!.. Сестра моя во Христе!.. Я-то думал... а ты, оказывается... ой-ой-ой!

Она вспыхнула, отвела глаза и тоже, смутившись, заулыбалась.

– Понимаешь, братик... Я хотела с тобой посоветоваться... Ты только не смейся, для меня это очень, очень серьёзно... Понимаешь, я встретила одного… человека… мужчину... Ну, не то чтобы встретила, но он мне понравился... Мы встретились взглядами, а у него такие глаза, просто насквозь... меня... и я всё время об этом думаю... И мне кажется, что он тоже думает... обо мне...

– Мужчина взрослый?

– Да, очень взрослый.

– Солидный?

– Ещё какой!

– Это было один раз? Или ты с ним видишься регулярно?

– Регулярно. Каждый день. Почти.

– И кто же этот мужчина?

Сестра вздохнула, перекрестившись.

– Молодой батюшка в новой церкви.

Я подавился, чуть ли не лопнул, но с эмоцией как-то справился и застыл, приняв максимально серьёзный вид. Она пустилась в подробности, то ли надуманные, то ли нет, храни её Бог, да и кто я такой, чтобы судить. Она тараторила. Я помалкивал, изредка поглядывая на часы. Я всё терпеливо выслушивал. Я не мог огорчить маму.

Сестра вдруг опомнилась, что пора поспешить, осенила меня крестным знамением, бросила: «братик, пока» и засеменила по тротуару.

Она удалялась, истаивая, в сторону новой церкви. Близилось время вечерней службы.

 

Я тоже заторопился и тоже успел – в тот же вечер наконец «пересечься» с Лёнчиком. Мы сели в троллейбус и поехали в центр, где не должно быть ни дочерей, ни сестёр. Вообще никакой не должно быть родни.

Мы не учли, что существуют и просто знакомые. Например, одноклассники.

Точнее сказать – одноклассницы.

 

 

 

Одноклассница

 

 

Мы с Лёнчиком фраернулись: выперлись на «централку».

Наверное, в каждом городе есть подобная улочка: центральная, нарядная, слегка бутафорская, с гранитной мостовой и чугунными фонарями, с блистающими витринами и зонтиками кафе, с музыкой, с клумбами, с прогуливающимися обывателями и знаками «кирпич» на входе и выходе.

Мы уже сели, уже листали меню, уже навис с блокнотом официант, когда Лёнчик поднял глаза и больше не опускал...

– Привет, – сказал кому-то Лёнчик с улыбкой, но без энтузиазма.

– Ой, приветик! – обрадовалась незнакомка, в которой я начал с трудом узнавать...

Она тоже уставилась. С Лёнчиком поздоровалась запросто, а на меня сощурилась и как бы очень постепенно фокусировала туманную мысль. В конце концов решилась узнать:

– Это... ты?!

Да, это был я. И это была она – моя, наша с Лёнчиком, одноклассница.

За бурей восторгов целевая идея о предстоящем мужском разговоре, по нашему с Лёнчиком умолчанию, отложилась. Зато на столике без задержек возникли дополнительная тарелка, приборы и, конечно, бокал. Пока официант преумножал заказ, мы с одноклассницей друг друга трогали и тискали, словно не верили, словно отыскивали подтверждения, что наша встреча – не галлюцинация, не сон. Посыпались все эти «Ну как ты?!», «А ты как?!» и прочие вопросы-междометья.

Как вскоре обнаружилось, мы давно – взрослые, чужие друг для друга люди. Истерика первичной радости увяла. Распространяться о себе, о настоящем, было скучно и неловко. Всего-то и решились на поверхностные «Где ты?», «Кем ты?», «С кем?».

Официант принёс графинчик. Очень кстати. Увядший было интерес враз оживился ко взаимности, забулькал, зазвенел. Немного закусив, мы все откинулись, пуская дым в три сигаретных струйки. Вот тут-то и накрыло, тут-то началось то самое: «А помнишь?..».

 

Мы помнили, конечно, помнили, и я, и Лёнчик, и она – те милые картинки, что хранят альбомы пыльной памяти. Извлекая какой-нибудь эпизод, мы смеялись, грустили, иронизировали. Многие впечатления совпадали, и было приятно это отметить.

– Официант! Ещё по полтинничку!

А иные трактовались по-разному, что вызывало ещё больший хохот.

– Молодой человек! Давайте по сто!

Не касались лишь одной единственной нежной темы, которая грубо из памяти выпирала: все ребята нашего класса были тайно в неё влюблены. В неё, в одну. В одноклассницу. Даже если не все, то большинство. И Лёнчик – не исключение. Ну ладно, чего уж – и я.

– Юноша!.. Ю-но-ша!.. То же самое, только... Эх, тащи пузырь!

Я вспоминал, как на уроках исподтишка за ней наблюдал. Её парта была через проход. Я видел всё-всё. Всё, что нужно. В ту пору школьницы носили коричневые платья в оборочках белых кружев. Строгость невинности сводила класс под одну безликость. Но она всё равно выделялась. Она была всех чуточку старше. И здорово обгоняла в физическом вызревании. Когда она сидела за партой, я видел рисунок всего тела. Платье мне не мешало. Я чувствовал силуэт. Этот контур, со всеми изгибами, с грациозной и сочной тяжестью, пробуждал во мне сладость и муку. И я уже знал, к чему это всё. Это было почти то же самое, что разглядывание порножурналов. Только журналы были редкостным дефицитом. А она была каждый день. Мою сладость я усмирял. После школы, отчаянной мастурбацией. А вот муку усмирить было невозможно никак. У одноклассницы был парень, битюг из десятого класса, авторитетный среди школьников хулиган...

Одноклассница между тем нам поведала, что её брак продержался два года. Потому что, во-первых, женились они «по залёту». А во-вторых, хулигана забрали в армию. Вернулся он в срок, но не к месту. Не дождалась: уж больно была хороша...

Ещё мне вспомнился эпизод, как я приехал как-то раз в отпуск. Я простыл, валялся с температурой, и меня навещал Лёнчик. Ему был интересен друг детства, превратившийся в столичного жителя. Мне не было интересно ничто. И вдруг появилась она. Невероятно – как только узнала? Кажется, Лёнчик сообщил. И она пришла, и сняла пальто, и присела на край постели. Я лихорадил уже несколько дней и надо думать, мягко говоря, пах. Она сидела совсем рядом. Мне было чертовски неловко. Я снова чувствовал её всю, и снова будто бы без одежды, как и тогда, на школьных уроках, но уже взрослую и порочную. Мне кажется, и она меня чувствовала. Нет-нет, я уверен, что-то такое между нами в тот миг возникло. Как будто поле высокого напряжения, не электричества, но самоё жизни. Возможно, жар, возможно, бред, но я остро видел её глаза, их магнетический блеск, их плотоядную женскую бездну. Не знаю, чем бы всё обернулось, не будь я немощен и немыт. И не будь рядом Лёнчика. Он тоже пялился на неё. Она припозднилась, он вызвался проводить. На следующий день он явился уныл. Я втайне злорадствовал. А вскоре уехал и захлопнул альбом памяти...

Её второй брак тоже рухнул. Итог – двое детей. Ни одного мужа. Мужчины водились, но уже как-то так, без окольцовки, без привязи. Много работала, «сделала бизнес», и, в общем-то, всё неплохо, но эх, ребята...

– Эх, ребята... – вздохнула она. – Если б вы только знали, как трудно женщине в этом мире мужчин выжимать.

– Выжимать? – переспросил Лёнчик.

– Оговорилась… Пардон... Я хотела сказать, выживать!

Она в хлам налакалась, мы с Лёнчиком тоже, но я отчётливо видел её лицо. Лицо несвежей красотки в потугах отчаянного макияжа. Лицо, ужасающе близкое. Она повисла у меня на плече, что-то душно шептала, а Лёнчик корчил мне скабрёзные намёки. Я опять её чувствовал, откровенно всю осязал, но, боюсь, совсем не то, что хотелось бы.

– Ну что? – сказал я, отстранившись. – Ещё? Или, может, хорош?

– Кажись, пора заказывать кофе, – ухмыльнулся мне Лёнчик.

– Точно! – подхватила идею воспрявшая одноклассница. – Всем срочно по кофе – и по коньячку!..

И во что ж она превратилась? Что ж это жизнь-то, злодейка, наделала? Я смотрел на неё – и спешил отвести взгляд. Она была моего возраста, даже чуточку старше, и я понял, что... не чувствую к ней влечения. Нет-нет, возможно, дело не в возрасте, но всё то, чем она теперь стала, прожило на свете столько же лет, что и я. Мы были ровесниками. Случись нам уединиться, она не выжала б из меня ни капли. Ну не хотел я её, хоть тресни!

Куда желаннее было просто поговорить. Без неё. Без ровесниц. Вообще без женского пола. Просто поговорить с другом.

 

Мы отправили её на такси. С большим трудом, потому что брусчатка качалась, пока мы двигались в направлении проезжей части. Мы с двух сторон держали под локти деромантизированную одноклассницу. Мы волокли по «централке» позднюю версию Первой Любви...

Едва мы освободились, всё мгновенно улучшилось. Брусчатка встала на место. Дружно, крякнув, мы потёрли ладоши. Ничто теперь не препятствовало продолжить отложенное.

И тут зазвонил Лёнчиков телефон.

Это была его новая. Не совсем пока что жена, но весьма вероятная. Лихо подрулила и взяла нас на борт. Уж и не знаю, как она Лёнчика вычислила, наверное, вызвонила, пока я отвлёкся, да только опомниться мы не успели, как уже катили с нею в авто.

Я вдруг осознал, что приехал не навсегда, а лишь на пятóк скоротечных дней. Два из них – как корова слизала. Вот и нынче непруха.

Мы расслабились, подзабыв, что, в сущности, Лёнчик на поводке. На незримом, но тугом и коротком. Как и я. Как и все мы, женатики.

 

 

 

Жена

 

 

Утром Лёнчик взял отгул на три дня. Молодец, сделал это для друга. В центр решили не рисковать. «Пересеклись» в родном квартале, в пивной.

Помню, когда мы были ещё пацанами, и гуляли иной раз мимо, то видели мужиков в сумрачной глубине заведения. Мужики там толпились, дымили, двигали стульями, сдвигали столы, звенели пивными кружками, воровато подливали градус из-под полы, зычно хохмили и гоготали, тайно бурчали и обсуждали, размашисто спорили, а бывало, и дрались. Смрад, чад, тоска, непроглядная муть беспросветности, грубость и тупость в пьянстве загубленной жизни – такие примерно ассоциации вызывала у нас, желторотых, популярная в нашем районе пивная.

И вот мы сами превратились в тех мужиков. И сидели, и сочно потягивали – и абсолютно не чувствовали ни малейшей тоски. Напротив, мы испытывали практически счастье, опохмеляясь после вчерашнего казуса. Мы нашли свой спасительный остров. Мы настроились на мужской разговор.

И тут неожиданно припёрлась жена.

Вошла, расстреляла всех взглядом и утвердилась за нашим столом.

– Здравствуйте! – сказала она мне подчёркнуто.

Со здоровьем было неважно. А она глазела на наше пиво. Не то чтобы она Лёнчику запрещала, но в глазах читалось неодобрение. Лёнчик мне как-то обмолвился, что по профессии она – педагог.

Мы не знали ещё, как всем нам не поздоровится.

Формально она не вполне вошла в статус жены. В юридическом, скучном смысле их отношений. Пока их обвенчала только любовь. И это правильно, хорошо, по природе, по выбору сердца. С другой стороны, полезно напомнить этимологию этого слова: «жена» означает просто-напросто женщину. Если однажды мужчина женщиной в любви овладел, он называет её своей женой, вот и всё.

А Лёнчик свою новую очевидно любил. К тому же, бытовал на её жилплощади. Помогал ей растить ребёнка. После того как одурачили первого мужа. Кто ж она Лёнчику, как не жена? Правда она и есть правда.

Я не мог согласиться лишь с тем, что жена затеяла Лёнчика уводить. По её словам, была куча дел, и эта куча Лёнчика дожидалась. Тот краснел, пыхтел, маневрировал, но жена выказывала непреклонность с элементами принудительной педагогики.

Разумеется, Лёнчик сдался. Вздохнул, руками развёл, покачал головой в знак предательства наших планов. Жена на меня взглянула с гордым вызовом в тёмных лукавых глазах. Я, угрюмо помалкивая, уткнулся в своё пиво.

– А давайте, – вдруг предложила она, – вечером соберёмся у нас.

– У нас? – смутился арестованный Лёнчик.

– Да, у нас. Ну, в моей квартире... Ребёнка я отвезла к дедушке с бабушкой... Накроем стол, посидим, пообщаемся... – И обратившись ко мне, уточнила: – Придёте?

– Это мысль! – решил за меня Лёнчик.

 

Весь день я думал об этой паре. Они смотрелись весьма эффектно. Бывалый плешивый Лёнчик и прелестная молодая стерва. Опыт против энергии. Ясно, что это любовь.

Но это ведь не причина бросать друга с пивом в самом начале отгула. Любовь, конечно, любовью, но официально она ему не жена. Мог бы не подчиняться. Многие состоят в многолетнем браке и своих жён фактически игнорируют. Что ж это за такая беда с моим многоопытным Лёнчиком? Зачем было перемучиваться из одного брака в другой, чтобы так и не обрести независимость? Как его угораздило вляпаться под каблук очередной властной бабы? На кой чёрт вообще мужику жениться?

Позже я сообразил: она лет на пятнадцать Лёнчика младше, и, кажется, это многое объясняет.

И ещё мне почудилось, что в её взгляде – тогда, с утра, в той пивной, – мигнул маячок скучающей молодухи.

Но эту мысль я в зародыше удавил.

 

В назначенный час я прибыл по адресу. Лёнчик встретил меня у подъезда. Жена встретила нас у лифта. Из квартиры тянуло жарки́м.

Я вручил ей цветочки, она убежала за вазой, а Лёнчик выдал мне тапочки, не преминув уточнить, что это «память о её бывшем». Я принял обувку брезгливо, двумя напряжёнными пальцами: было в тапочках что-то покойницкое.

Переобуваясь, я мельком осознал, что не подумал сменить носки. Всю голову напрочь забил цветочками. Терпеть не могу букеты, чувствую себя идиотом, когда порой приходится шествовать с этим хрупким и шелестящим факелом. Идти предстояло неблизко, и я терзался, где б поближе купить, чтоб максимально сократить клоунаду. Цветочки, однако, не пахли.

Зато жена благоухала парфюмом, кухня шкварчала духовкой, и от Лёнчика, когда он пытался шутить, разило спиртным. Вообще всё здесь было пахучим, обильным и тщательно сервированным. К моему приходу готовились. Я был желанный гость.

Церемонно расселись, Лёнчик хлопнул шампанским, и мы приступили к намеченному общению.

Поначалу общение буксовало. В основном, обсуждали стол. Жена благосклонно внимала нашим пафосным комплиментам. Лёнчик достал водку.

После третьей слегка оживились, заговорили о политике, о культуре. Лёнчик, от лица обобщенной провинции, агрессивно клеймил. Я, как столичный житель, был вынужден отдуваться. Жена с любопытством следила, одобрительно мне кивала, Лёнчика же норовила одёрнуть, будто он был глупее всех.

Кажется, где-то на пятой беседа размякла, разнежилась. Лёнчик полез лобызаться с женой. Та ответила иронической страстью. Я закурил, на стуле откинувшись, чувствуя себя только зрителем. Шла презентация семейного счастья. Нас разделял стол.

А потом рюмкам счёт потерялся, и разговор заплутал вокруг темы, к которой мы с Лёнчиком давно уже подбирались по экспоненте, но сначала дочь, потом сестра, потом одноклассница, каждый день нам кто-нибудь да мешал, всякий раз кто-нибудь вклинивался, разговор всё откладывался, а сегодня вот ещё и жена, молодая скучающая хозяйка, её требовалось развлекать – и не какой-нибудь там занудливой философией.

Между прочим, жена спросила:

– А правда ли, что все мужики сволочи?

– Нет, – легкомысленно ввернул я. – Только те, которые поняли, что такое есть женщина.

Лёнчик загоготал, и мы с ним, минуя женскую рюмку, чокнулись, найдя это славным тостом.

И тут она на меня посмотрела. Так, будто видит впервые. Внимательно, неотрывно и, пожалуй, что нагло. Поперхнувшись, я спрятался за цветочками и сосредоточился на закуске. Она властно сдвинула вазу в сторону.

В ней проснулась дурашливость флирта. Мне не нравилась эта затея. Я пришёл, вообще-то, не к ней, а к другу. Обратив всё внимание к Лёнчику, я спешно сменил тему, заговорив о чём-то высоколобом.

И вдруг – касание. Под столом. К моей голени...

Высоколобый разговор Лёнчика тут же увлёк. Он ответно заблистал интеллектом...

Я понял, это её ножка. Чертила по моей конечности пальчиками...

Лёнчик всё больше распространялся...

Ножка ползла всё выше. Я быстро её щекотнул и скинул. Жена пригвоздила меня чёрным взглядом и усмехнулась самым краешком губ...

Мы с Лёнчиком продолжали дебаты. Он твёрдо стоял на своём. Я впервые подумал, что это тупость...

Не знаю, что на меня нашло, но я осторожно снял тапочек. Моя ступня всползла по колготкам и втиснулась в жаркое междуножье...

Лёнчик настаивал, тряс пальцем и ожесточённо доказывал. Я хладнокровно приводил контраргументы...

Она судорожно сомкнула ноги. Но не отпрянула и не оттолкнула. Только глазела чёрными своими глазищами, словно жгла меня, словно плавила...

Мне было жаль, я уважал, любил Лёнчика, я понимал, не обману его, не предам, я понимал, мы крепко натрескались, вот только он не понимал ни черта...

Мне было жутко, противно и яростно, мне так хотелось её опрокинуть, растерзать, уничтожить, унизить, овладеть, осчастливить, удовлетворить...

Представьте: вы встретили женщину; представьте: её мужчина – ваш друг; а если вы сами женщина, тем более вам это легко представить; всё дело в случайности встречи, внезапно она случилась, сцепились ваши глаза, в игривом шальном поединке, за праздничным пьяным столом; и эти глаза не обманут, в них правда, в них вызов и зов, и вот вы чуть-чуть друг друга коснулись, почти не желая; и тут всё пришло в движенье, не слушая вашей морали, всё вздыбилось и смешалось в кощунственном карнавале – цветочки, фужеры, закуски, беседа, веселье, кривлянье, занудство, тоска, расплывчатость, шаткость, отчётливость, строгость, – а там, под столом, бушует пляска разбуженных бесов...

Неожиданно Лёнчик встал, опрокинув с грохотом стул. Тяжко уравновесился, сверкая глазами. То на жену, то на меня, то на жену, то на меня... И резко двинулся вглубь квартиры.

Мы сидели прилично, как мне казалось, не выдавая игры, хотелось бы верить, я даже успел выдернуть ногу, надеюсь, пока Лёнчик выбирался из-за стола. Едва ли он мог заметить преступные проявления. Вот только жена, зараза такая, стащила с меня носок.

А вдруг он что-то почуял? Или вообще увидел и понял. И его захлестнуло безумие ревности. Он ушёл явно с тем, чтобы вернуться. Что он сюда принесёт? Кухонный нож?.. Заряженную двустволку?.. Гранату с выдернутой чекой?..

Мы съёжились в крайнем смятении. Жена раскраснелась. Боюсь, и я тоже. Сидели и жгуче пялились друг на друга.

– Отдай носок…

Покачала головой.

– Отдай носок, тебе говорят!..

Подразнила трофеем и тут же спрятала за спину.

– Ты ненормальная! Что я скажу?! Как буду выглядеть перед Лёнчиком?!

– Сейчас ты такой смешной, – улыбнулась она, – и милый.

Дальше почти не помню. Лёнчик принёс бутылку. Виски. Ноль-семь, или даже литр. На троих. И это уже после пива с утра, шампанского вечером, водки в разгон вплоть до полуночи и, кажется, какого-то там ликёра... Время исчезло. Пространство кривилось... Жена облевала всю ванну... Из раскаленной духовки валил дым... Пожар заливали из вазы, цветочки упали в пекло... Носка я так и не смог вернуть.

 

Лёнчик меня провожал. Мы шли в гробовом молчании. Точнее, не шли, а бесчувственно плыли, ведомые одной только памятью. Ноги сами ползли, куда надо, спотыкаясь, рисуя зигзаги, но чудом выдерживая правильное направление сквозь кварталы нашего детства.

Возможно, нам хотелось поговорить. Возможно, теперь-то, наедине. Но звёздное небо качалось, а то, что внутри нас, не выговаривалось.

Мы расстались в тёмном дворе. На полпути между домом его и моим. Он заночует, сказал, «у себя». Мудро: идти обратно было безумием.

Стоял предутренний час конца августа. Меня бил озноб и мутило. Я поднялся в лифте, нащупал дверь и очень долго звенел ключами.

В квартире горел свет. Она не спала. Как всегда. Всю мою жизнь. Ждала меня. Волновалась за сына. Мама.

 

 

 

Мама

 

 

Утром, то есть в полдень, мама позвала меня к телефону, и я услышал весёлый голос:

– Ну что, ты живой? Пересечёмся?

– Хорошо бы.

– Башка трещит, умираю.

– Ой, и не говори.

– Между прочим, насчёт разговора. Нам до сих пор так и не дали поговорить. Сруливай из дому, возьмём пивка, посидим, за жизнь нашу мужскую...

– Знаешь, Лёнчик... – перебил я его. – Боюсь, всё не так просто. Ты, конечно, меня извини, но тут мама. Завтра я уезжаю, последний день, но это день на чемоданах, сам понимаешь, а мама хотела съездить на кладбище, да и я, в общем, хотел. Короче говоря, сегодня единственная возможность навестить могилку отца.

Друг детства молчал недолго:

– Ладно, навестим вместе...

К нам он подрулил на машине. Мама растрогалась. Я пожал руку.

– Но после кладбища – по пивку, – уточнил Лёнчик строго.

 

Когда-то и у мамы была машина. Тогда же, когда и муж. Но даже при его жизни почём зря на машине не ездили. Только на дачу, а если куда-то ещё, то по самой крайней необходимости. Такое уж было время: машина покупалась на всю жизнь. Её берегли, пылинки сдували, и в основном она не эксплуатировалась, а хранилась в гараже на окраине города. Кончина владельца превратила машину в недвижимый экспонат музея. Спустя годы, я маму наконец убедил, что простаивать для машины – смерть. Пока не поздно, лучше продать. Машина ушла за бесценок, и мама весьма огорчилась, так как всю жизнь протряслась в автобусах, считая машину сокровищем и экономя моторесурс.

И вот теперь мы катили, пролистывали квартал за кварталом. Непривычное чувство, даже и для меня. Что уж – о маме. Проживая в далёкой столице, я привык бороздить магистрали, но мелькающий родной город вдруг поразил меня своей крохотностью.

Мама тоже искренне изумилась, да только по-своему:

– Как же на машине удобно! Столько можно успеть!.. Лёнечка, можно притормозить в одном месте? Ты не волнуйся, это нам по пути...

Универмаг «Тысяча мелочей». Мама давно в него собиралась. И так же давно откладывала свой налёт. Шутка ли: полчаса на автобусе, не так-то просто заставить себя съездить, а тут вот подвернулась такая оказия.

Мама купила три рулона обоев, клей, новый чайник, а также фурнитуру для кухни, ибо «старые ручки поотваливались, да и вообще надоели». Я дополнил покупку прокладками для периодически текущего крана, пассатижами, отвёрткой и разводным ключом.

– Какой ты, Лёнечка, молодец! Так ты нас выручил! – благодарила мама, раскинувшись на заднем сидении; а спустя несколько перекрёстков вздохнула и мечтательно обронила: – Мне бы ещё заглянуть в мебельный...

Оказывается, мама давно подумывала о диване. Для меня. Я уверял, что поспал бы и на продавленном, ничего страшного. Однако мама категорически жаждала перемен. Из магазина она вышла с оформленным бланком заказа на новый комплект мебели с доставкой по адресу.

Мы почти уже из города выбрались, когда мама нетерпеливо заёрзала.

– Лёнечка, тут по пути есть хозяйственный... Я присмотрела для дачи насос. Старый сломался в этом году. Воду качать теперь нечем. Представляешь?..

 

Кладбище встретило нас безукоризненно синим небом, солнцем и пустынной жарой. Место упокоения отца находилось в относительно «молодой» части. Деревья ещё не выросли, до горизонта простёрлась каменистая сушь.

Мне подумалось, это здорово, что у мамы теперь будет насос. Я это понял, таская воду вручную. Мы курсировали от колонки к могиле с пятилитровыми пузырями в руках. С Лёнчика градом катил пот. Я тоже пыхтел и вчерашнее проклинал.

Мама густо озеленила периметр могилы, стандартной, сразу – двуспальной, с заселённой мужской половиной и пустующей женской: на перспективу. Все цветочки надлежало полить. До колонки было, неверное, метров сто. Не помню, сколько мы сделали ходок. А сами даже не пригубили: кто её знает, кладбищенскую эту водицу.

Наконец, закончив с поливом, мы рухнули на скамейку. Курение разбудило изжогу. Я смотрел на портрет отца, щупая языком липкую горечь во рту. Портрет неотрывно смотрел на меня.

Папа... Ты вот лежишь, а я вот сижу. Какая чушь. Нет никакой загробной жизни. Печальнее всего то, что и по эту сторону смерти ты не слишком-то был для меня живым. Я не помню, чтоб мы хоть когда-нибудь говорили с тобой по душам, не помню, чтоб я в тебе нуждался психологически. И с каждым годом убегающей жизни необходимость сюда приезжать казалась мне всё более странной.

Папа, папа, зачем же ты мучился с нами? Со мною, с сестрой. Наконец, с мамой. Зачем ты ушёл, не успев выйти на пенсию? Зачем вообще в этот мир приходил?

Вот у Лёнчика никогда не было как такового отца. Точней, он существовал, но как бы теоретически. Ведь практика родного отцовства – не то же самое что зачатие. Как и зачатие – не то же самое что любовь.

– Пойду пройдусь, – неожиданно сказал Лёнчик, докурив свою сигарету. – Мама говорила, где-то в сорок седьмом квартале похоронен отец. Грех не поискать, раз уж я здесь.

Лёнчик ушёл, мы остались. Я снял футболку, отёрся от пота. Мама, скрючившись, методично выдёргивала сорняки. Она это делала с той же куриною деловитостью, с какой полола грядки на даче. Жара её, кажется, не брала. Меланхолия, кажется, тоже. Я ей почти завидовал: она так просто любила жизнь. Её простота мне была недоступна. Как и мои личные сложности – для неё.

Мама, а ведь если вдуматься, мы и с тобой-то никогда близки не были. Я рос и как мог учился, ты как могла растила и давала образование. Мы жили в одной квартире. Потом я уехал. И всё.

Ну я-то ладно, отрезанный ломоть. Но вот отец. Твой, мама, муж. Я не припомню, чтобы между вами хоть однажды мелькнул намёк на тепло. Только заботы, только проблемы, только обязанности, тщета и суета. И даже сейчас ты разбила цветник, наводишь могильную красоту – а зачем? Зачем эта ритуальная хлопотливость? Зачем и при живом ещё муже ты занималась приблизительно тем же? Зачем вообще мужчина женщине нужен? Зачем?..

– А ты в курсе, – вдруг обронила мама, – что у твоего папы была любовница?

Меня передёрнуло. Она сказала так просто и буднично, словно речь шла о тех сорняках, что летели из-под её цепких пальцев.

– Она была много лет. Почти столько же, сколько наша семья. Я просто тебе не рассказывала. Не всё нужно детям рассказывать.

Я проглотил слюну. И выдавил:

– Как... как ты узнала?

– Я познакомилась с ней на похоронах. Она сама подошла. Приятная дама. Мы иногда теперь видимся, здесь, на кладбище.

– Даже не знаю... Так неожиданно... Зачем ты мне рассказала?

– Чтобы ты не наделал глупостей.

– Глупостей?

– Да. У тебя сейчас такая пора. Переходный мужской возраст... И я знаю, сынок, у тебя всё непросто.

Солнце палило, жажда душила, но я застыл, как воды в рот набрал. Я не представлял, что тут можно добавить.

Однако мама добавила:

– Ты учился в институте, когда это вскрылось... Как-то раз мы жили на даче, я и твоя сестрёнка. А папа остался дома, один. Сказал, что плохо себя чувствует, не хочет садиться за руль, ну и остался. А мы с ней вернулись. Папа должен был нас забрать через день, но мы приехали сами. На электричке. Всего на день раньше... Когда мы вошли, папу чуть инфаркт не хватил. В зале был накрыт стол. Шампанское, конфеты и два фужера. Больше ничего, только это... Твоей сестрёнке было тринадцать. Пробуждение женщины, ранимая психика. Долго потом я с ней мучилась по врачам. И сейчас, через столько лет, мучаюсь...

Весь обратный путь я молчал. Было горько и гадко. Горечь во рту могла вылечить опохмелка, но вот гадкие мысли... не знаю, не знаю... Было гадко осознавать, что для мужчины его дети – пожизненная ловушка и предмет женского шантажа.

Лёнчик тоже молчал, но с весельем в глазах. Могилы отца не нашёл. И ничуть по этому поводу не горюнился. Он вообще большой жизнелюб. Всякий раз, когда мелькала палатка с пивком, он обращал моё рассеянное внимание и подмигивал.

Чувствовали мы себя оба плохо, но рулил Лёнчик мужественно. Было, было, о чём нам поговорить, вот теперь-то уж точно было! Город рвался в окно жарким ветром, лохматил, трепал. Мы облизывали пересохшие губы...

 

Лёнчик нырнул в разверстый багажник и вытаскивал коробку с насосом, я изготовился принять груз и мгновенно доставить в квартиру, чтобы тут же вернуться, прыгнуть в машину, отогнать на стоянку, и... когда мама спросила:

– Лёнечка, у тебя ведь отгул, да?..

Мы резко насторожились.

– А ты не хочешь махнуть с нами на дачу? У нас там сад, огород, можно пожарить шашлык...

Мы застыли с коробкой в руках.

– Насос-то бог с ним, мы б и так довезли. Но у меня на балконе лежит сетка-рабица. Один рулон, всего один, но тяжёлый. Я за бензин заплачу, не волнуйся.

Не волноваться было весьма затруднительно. Мы посмотрели друг другу в глаза. Потом оба на маму, и опять друг на друга. Пристально и печально. Я понимал: для меня это предложение, от которого нельзя отказаться. Я понимал: завтра я сяду в поезд как минимум на год. Я понимал: сегодняшний день, точнее, его остаток – последний наш шанс наконец-то поговорить... Я видел, как Лёнчик мучается. Он мучился все эти дни, но нынешнее мучение было особенно изнурительным. Тема женщины буквально душила, непроизнесённая, но ясно осознанная. Он, как и я, был в переходном мужском возрасте.

И он маме сказал:

– Я езжу без техосмотра. И без страховки. Вот уж который месяц. В городе как-то кручусь, а на трассе – рискованно. Гаишники тормознут – и всё, суши вёсла. К тому же, у меня барахлит карбюратор, болтаются рулевые тяги, а тормозные колодки, если для вас это не пустой звук, стёрты практически в ноль.

 

Любил ли я маму? Не знаю. Не знаю. Непроизносимый вопрос. Безответный.

Будучи уже взрослым, я завидовал знаменитостям, которые в интервью, с прицелом на публику, признавались в сыновней любви. Я завидовал вполне искренне, и не потому, что они знамениты, а потому что трубили, будто мама для них – всё. Я не мог сказать то же самое. Мне пришлось бы эмоцию выдумать. То есть солгать. А я этого не люблю.

Наверно поэтому, когда мама спросила, как я себя чувствую, спросила участливо, самочувствие моё ухудшилось многократно. Я заверил, что чувствую превосходно. Мы шли с электрички, по тропинке, через лесок. Жизнь была в тягость. Птички, сосёнки, экологически чистый воздух – и этот чёртов насос... Не то чтобы он был неподъёмным, но пока я его тащил, очень многое в этом мире припомнил и проклял. В частности, дачу. Не мамину, а вообще. Дачу как символ, как мещанское божество, как хронический бред популярного «отдыха».

Хотя, возможно, я просто не похмелился. Целый день в напряжении – шутка ли? Но заявить о недуге я, конечно, не мог. Я не мог огорчить маму.

Наконец-то мы прибыли. Шесть соток, утлый домишко. Тот самый домишко, что всю жизнь строил, отделывал и как мог оснащал отец. Я вдруг осознал, какое же здесь всё маленькое, грошовое, жалкое, рукодельно-кустарное, безнадёжно-интеллигентное. В горле встал ком.

Неужели ради вот этого стоило корячиться все выходные, праздники, отгулы и отпуска? Хлопотать, вытягивать жилы, трепать нервы, доводить до инфаркта. Всю свою жизнь, не разгибая спины. Цепляться за смысл, которого нет. На мой детский, взрослеющий скепсис родители внушительно заявляли, что всё это достанется нам. Нам? Я живу теперь чёрт знает где, выбираюсь сюда раз в год, да и то только ради удовольствия мамы. Моя родная сестра во Христе, насколько я понимаю, посещает сей скит едва ли чаще меня...

Первым делом мама открыла сарай и показала мне сетку-рабицу. Сетка была в рулонах. Их было несколько. Некоторые – оранжево-ржавые, некоторые – серебристо-замасленные. Она покупала их в разное время, и с различными же мужчинами доставляла. Пока был отец, прóволочка, натянутая по периметру огорода, вполне выполняла функцию ограждения. Но теперь, не без оглядки на зловредных соседей, мама задумала «настоящий» забор. Трубы мама вбила кувалдой сама. Осталось натянуть сетку-рабицу. По расчётам мамы не хватало лишь одного рулона. «Если бы Лёнечка согласился...» – вздохнула она. Я от комментария воздержался.

Пока мама возилась с обедом, я занялся насосом. Вообще-то, имелся старый, но в этом году он, как известно, сломался. Без толку венчал водоносную скважину. Мне предстоял демонтаж. Прежде чем откручивать гайки, следовало отключить ток. Разбираясь с проводкой, я обнаружил, что один проводок болтается в стороне. Я аккуратно его воткнул на штатное место контакта. И наудачу щёлкнул включателем... Тут же отзывчиво загудело, я застыл, очарованный – и мне в лицо ударил напор воды. Мама возликовала. Я молча отряхивался. В распечатанной коробке поблёскивал новый насос. И опять мне стоило нервов не сорваться до комментария.

Господи, господи, женщины, дуры, несчастные, неземные, блаженные существа! Как же вам нужен мужчина! Хоть какой-нибудь, завалящий, лишь бы смекалистый, жилистый, и не пил!

Я был сражён, увидев её – настоящую водку, бутылку. Мама достала её из подвала. Там оставалось всё ещё много. Мама не знала, куда их девать.

Это была та самая водка, закупленная на поминки отца, но за избыточностью оставшаяся не распитой. С того дня прошла целая вечность. И вот я держал одну из этих бутылок – пыльную, плесневую, с вылинявшей этикеткой. Я испытал буквально экстаз, поддевая ножом, отделяя по кругу давно снятую с производства приснопамятную «бескозырку». Пахнуло нефтепродукцией. Я разлил, мама что-то произнесла. Мы чокнулись, и я разом жáхнул. Она пригубила и сморщилась, и рюмку отставила. Я задумчиво повертел изувеченную «бескозырку». Такую пробку теперь уж не встретишь. Как и многое другое из той эпохи. Эта пробка, эта блеклая этикетка, эта водка с едким вкусом отравы всколыхнули во мне что-то мучительное, незабвенное, такое грустное, тёплое и ласкающее, что в глазах защипало. Я смотрел на маму и не мог различить лица – она расплылась, перемешалась с зеленью сада...

Неожиданно в голове моей полыхнуло, и всё сразу встало на место.

– Это ты папу убила.

Я сказал, точно выдохнул, и сам испугался.

– Сынок... Что ты такое говоришь?

Мама обрела чёткость. Должно быть, сработала водка.

– Ты и твоя дочь. Вы... вы обе. Вы свели папу в могилу.

– Что с тобой? О чём ты?

– Видишь ли, мама... Мужчина даётся женщине, для того чтобы она его, по возможности, выжала.

– Выжила?

– Не выжила, а выжала! Выжала как тряпку, высосала соки, выпила кровь, всё-всё, до последней капли!

– Зачем ты так?

– Мама, мама, мы взрослые люди, ты прожила жизнь, я почти тебя догоняю, ну давай же признаемся честно, для чего мужчина женщине нужен! Отчего эти слёзы в юности? Что значат скандалы в зрелости? За чей счёт вырастают дети? Чьим горбом строятся эти грёбаные бесконечные дачи?! Почему невозможно расстаться, почему бабе принято уступать, почему она до глубокой старости коптит небо, а средняя продолжительность жизни нашего мужика – пятьдесят девять с половиной лет?!

Я задохнулся, запнулся. Мама поджала губы. Я слышал шелест листвы, утомлённое пение пчёл. В огороде всё налилось, кое-где перезрело, потрескалось. Была последняя неделя роскошного августа.

– Нет, сынок, нет. – Мама вздохнула. И вдруг улыбнулась. – Ты неправильно понял. Ты еще молод, чтобы понять... Я папу очень любила. И он меня тоже... Хотя, возможно, не всегда это понимал.

И тут они хлынули, слёзы. Я содрогался, беззвучно, бессильно. А мама сидела, моложавая как портрет, улыбаясь улыбкой Джоконды...

Сетка-рабица распутывалась тяжело... Я исколол и измазал все руки... Длина забора оказалась нешуточной... Шесть соток мы огибали с ней до заката, до звёзд...

 

Последний день промелькнул, как и не было. Всё тянулся, тянулся, тянулся – укладка вещей, ничего б не забыть, сбегать до магазина, торжественный стол, пустые слова, поглядывание на часы, прощальная рюмка, присесть на дорожку, паспорт, билет, громоздкий багаж – и вот он, вокзал.

В серебряной перспективе затемнел поезд. Он медленно рос, и так же быстро таяло время. Мы перетаптывались. По большей части молчали. Если вдруг заговаривали, то непременно о чём-нибудь таком самом простом, безболезненном, заведомо малозначимом. К примеру, об урожае.

Мама навязала мне две коробки, с яблоками и с помидорами, как всегда. Я протестовал ещё там, на даче, и как всегда, разумеется, сдался. Пришлось всё это переть, обливаясь семью потáми. Ну разве я мог отказаться – и тем огорчить маму?                                                               

Кстати, до вокзала нас довёз Лёнчик. Он же помог всё дотащить до вагона. Нас было трое: я, Лёнчик и мама. И мне вдруг подумалось: а к кому же я всё-таки приезжал?..

Поезд ухнул, залязгали двери, сошли проводницы, началась толкотня. Я загрузил поклажу в купе и наконец, облегчённый, вышел проститься. Я стоял на знакомом до боли перроне. Я прощался со своим детством. Я покидал его... на сколько? Не навсегда ли?

Лёнчик разулыбался, зарозовел. Мама была строга. Лишь покраснели и заблестели трагизмом её глаза.

– Так мы и не поговорили. – Лёнчик развёл руками.

– Да, – сказал я.

И обнял маму.

 

 

 

Май 2008 г.
Редакция 2015 г.

 

 

 

---

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за декабрь 2015 года в полном объёме за 197 руб.:

Банковская карта:	Яндекс.деньги:	Другие способы:
		Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке: «Вернуться на сайт продавца»		После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru

Вы получите каждое произведение декабря 2015 г. отдельным файлом в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.

 

Автор участвует в Программе получения гонораров.
В соответствии с пожеланием автора, все деньги, полученные от продаж публикации,
пойдут на развитие журнала «Новая Литература».