Посиди и подумай

Рана заживала медленно. Нож оказался острым, как бритва, но, к счастью, резал я левой рукой и из очень неудобной позиции. Даже связки почти не повредил. Уж если кто родился безруким, так это навсегда. Но все равно было больно дышать, глотать, двигать головой, а при попытке сказать слово изо рта вырывался пугающий меня самого предсмертный хрип.

– Ничего, – философски заметил Деметриос, – хоть помолчишь теперь немного, чокнутый…

Впрочем, заботился он обо мне по-прежнему, даже поил тайком принесенным из дома виноградным вином – как он утверждал, от потери крови. Он так и не спросил меня ни о чем, но, видимо, смутно догадывался, что дело нечисто, и будь он здоров, такого бы не случилось. Но копать глубже означало ссориться с Юсуфом, с которым, как ни крути, ему еще предстояло долгие годы работать бок о бок. Кто я такой, чтобы так рисковать ради меня? Да я и не претендовал на это. Я был счастлив, что легко отделался. Юсуф первое время поглядывал на меня с легким удивлением, как на диковинное насекомое, внезапно оказавшееся ядовитым. Он, видимо, все-таки нервничал, но шли дни, а никто не задавал ему вопросов.

Так как я был по-прежнему способен к работе, Деметриос продолжал брать меня с собой по делам, за что я был ему очень благодарен. Мне нравилось находиться среди людей, что-то делать, чувствовать себя хоть на что-то пригодным. Горло я обматывал повязкой и старался не подавать голоса. Когда же возможности выйти не было, настроение резко портилось. В такие дни я ощущал себя калекой. Переносить одиночество стало теперь намного тяжелее, особенно по утрам, когда я знал, что во дворе кипит работа, а я, в пропитавшейся за ночь кровью повязке, лежу здесь, никому не нужный. Видно, я способен достойно переносить что-то одно – или заключение, или болезнь, а того и другого сразу для меня многовато.

В один из удачных дней, когда солнце было уже умеренным и начинало радовать, я сидел на перевернутой корзине у открытых дверей мастерской. Закрыв глаза, обхватив руками колени, я наслаждался теплом и покоем, ни о чем не думая, и даже горло не напоминало о себе… И тут меня тронули за плечо.

Это была она – маленькая турчанка. Теперь, спустя всего несколько месяцев, она выглядела взрослой уже не только по турецким канонам, и я с изумлением поймал себя на том, что сердце колотится явно быстрее, чем положено, а во рту пересохло вовсе не от жары. Вот уж кстати так кстати…

Не говоря уже о том, как я выглядел – еще больше исхудавший во время болезни, оборванный, нечесаный и небритый… И еще эта тряпка на горле. Я, наверное, был похож на старого нищего. Я боялся заговорить, чтобы не испугать ее окончательно. Но она заговорила сама.

– Леила,– сказала она с достоинством, указав на себя. Манеры у нее тоже совершенно переменились, она держалась степенно, как матрона. Я невольно вспомнил Дину.

– Исаак, – представился я хриплым шепотом, наклонив голову. Кажется, мой голос прозвучал не слишком страшно.

– Господин, это от отца, – сказала она так же солидно, протягивая мне круглый плоский сверток, – да продлит Аллах твои дни.

Я стал осторожно разматывать белое полотно, а она стояла и ждала, опустив глаза. Невеста…

Внутри свертка оказалась глубокая медная тарелка, и когда последний покров был снят, в ноздри мне ударил восхитительный аромат специй и горячего жира.

Шиурма. Только что приготовленная, мелко-мелко нарезанная кем-то, кто знал о моем увечье и постарался облегчить мне задачу. Я стал брать кусочки по одному и медленно класть в рот, изо всех сил стараясь выглядеть пристойно. Было больно глотать, но это казалось такой мелочью. Я не видел мяса с самого дня ареста, тому уже больше двух лет… два с половиной, если быть точным…

И вдруг моя рука повисла в воздухе, не дотянувшись до рта. Я вспомнил, какое по календарю число и месяц.

Сегодня мне исполнилось тридцать восемь лет.