Мужской процесс

 

 

 

Вечером следующего дня я привычно бросил взгляд на крыльцо и никого там не увидел. Поначалу я бодро махал руками и ногами, качал пресс, нагибался и разгибался, но время шло, а крыльцо оставалось пустым. Это меня беспокоило, энергии во мне поубавилось, а вскоре я и вовсе остановился. Что случилось?

Как только в голове поселится хотя бы одна беспокойная мысль о женщине, тренировочный настрой тут же улетучится. Я прислушался к себе и стал осознавать, что отношения с Виолеттой меня уже волнуют больше, чем событие 1 сентября. С одной стороны, это было хорошо, чем меньше нервничаешь по поводу драки, тем лучше, но с другой стороны, а почему я вдруг начал нервничать по поводу девушки? С чего бы это, а?

И тут я увидел ее за оградкой стадиона с противоположного края. Она шла к стадиону и помахала мне какой-то большой тетрадкой или альбомом. Ее было трудно узнать, издалека совершенно не узнать. Вблизи я разглядел перемены, сделавшие ее неузнаваемой.

На ней был темно-серый однотонный деловой костюм, очень узкая и довольно-таки короткая юбка, расстегнутый жакетик, какая-то блузочка с белым шнурочком, завязанным бантиком, который не висел, а лежал на ее высокой груди. На голове у нее волосы были собраны в некую круглую витиеватую конструкцию, из которой вылезали змейки завитых локонов и расползались по шее и плечам, ноги впивались в асфальт длинным каблуком, и, самое неожиданное, эти ноги были в колготках. Лето, тепло, я не видел ее никогда в колготках.

В таком наряде, она повзрослела на десять лет. Так бывает на свадьбах, когда появляется невеста в белом наряде, ты ее помнишь простенькой девчушкой и вдруг видишь перед собой даму в буклях и пышном платье.

Продолжать тренировку мне уже не хотелось. Чуть дал слабинку в душе, и тело тут же радостно расслабляется по полной программе, телесные муки закончились, ура!

А душевные еще не начались, душевное расслабление от встречи с красивой женщиной – лишь пауза для того, чтобы дирижер разложил на пюпитре ноты очередного симфонического произведения, которое оркестр человеческих душ вот-вот начнет исполнять, а твоя душа в нем – солировать. И это будет славное хорошо темперированное произведение, клавирчик драматический, в сопровождении хора проклятий и писков молитв о прощении. Какой накал в финале! Какая трагическая мощь человеческих трепыханий! Даже дирижер вспотеет и разлохматится, когда повернется к замершей от страха публике в ожидании громких аплодисментов, переходящих в овацию. В каком фраке дирижер, в белом или черном? С нимбом или рожками? Лучше бы в белом. Уж если страдать от любви, то по-белому, а не по-черному.

И мы пошли к нашему дому, и нас все видели. Пожилого мужчину с эффектной дамой, которая взяла мужчину в спортивном костюме под руку, и он не сопротивлялся при этом и не отстранился, чтобы идти по двору отдельно.

В квартире наше поведение тоже стало несколько иным. Она сняла туфли и не толкнула их в бок, чтобы не мешали ходить, а аккуратно поставила около стены крошечного коридора, подальше от вешалки, где мы топтались вдвоем. Я посмотрел на красиво изогнутые белые лодочки с изящными шпильками, высоко поднявшими корму женских туфелек. Они стоят как яхты у причала. Туфельки причалили у меня в квартире.

Она первая прошла на кухню и не села тут же на лавочку в углу, а подошла к плите и включила чайник.

– Я купила очень хороший зеленый чай, не могу больше пить ваш, он для меня слишком крепкий. Этот с жасмином, сейчас попробуете, и он вам понравится, – Виолетта показала мне блестящую железную банку, на которой золотыми буквами на черном фоне было написано " Beta Tea ". Рядом светился герб с двумя львами и огромной золотой короной над их головами. А внизу гладкой банки выделялись белые лепестки цветка жасмина с желтыми тычинками. Я взял банку и потрогал цветок, он был объемным, как-будто цветок прикрепили к металлической поверхности, поэтому выделялся и выглядел как живой.

– Я сама заварю, ладно?

– Ладно,– ответил я и сел на ее место, то есть на лавку. Мое место, стало ее местом, а ее – моим. Когда все места в квартире и все места на теле становятся общими, начинается супружеская жизнь.

Пока она расставляла чашки и булькала в заварник кипяток, я пытался определить, что делать дальше. В моей квартире появилась деловая дама приятной наружности. Это хорошо. Деловая дама еще учится в школе, она не дама и не деловая. Ужасно. Дама гораздо красивей квартиры, и в квартире появилась красивая вещь. Хорошо. Дама красивая, но это не вещь, которую можно отдать обратно или выкинуть, когда сломается. Ужасно.

– Чувствуете аромат жасмина? Чувствуете?

– Я чувствую аромат цветка жасмина в своей квартире, – сказал я и посмотрел на Виолетту, стоящую ко мне лицом на расстоянии вытянутой руки.

По интонации моего голоса, торжественной и глубокомысленной, по моему взгляду, который медленно обвел ее с прически на голове до пальцев ног, она поняла, что я говорю не о вкусе горячего напитка в чашке. Она сделала какие-то быстрые движения руками, прикоснулась к "змейкам" около шеи, поправила шнурочек на груди, провела по блузке вдоль пояса юбки, поставила вместе ступни ног, выпрямилась и опустила руки, прижав ладони к бедрам. Она стояла, как прилежная ученица, выбрав такую позу по школьной привычке. Но по тому, как она тут же согнула одну ногу в колене и повернулась ко мне вполоборота, убрала руки за спину, соединив их там пальчиками в замочек, можно было догадаться, что ученица уверена в себе и смела, она знает и чувствует, что ее высоко оценит экзаменатор-мужчина, она хорошо подготовлена к уроку и может уже не волноваться – у нее будет заслуженная пятерка.

– Садитесь, пока, – сказал я фразу из школьной жизни и сразу обратил внимание на появившуюся двусмысленность в каждой произнесенной этим вечером фразе. Пока – садитесь, а потом – ложитесь?

Она выдвинула табуретку из под стола и села там, где стояла, то есть в центре кухни между столом и плитой. Кухни отнюдь не двадцать квадратов площадью, а всего шесть, и ее колени опять же оказались прямо перед моими глазами.

Она держала ноги вместе, сжав их и не позволяя им расходиться даже чуть-чуть. При сидении женские юбки становятся значительно короче, и женщинам уже нельзя болтать коленями в разные стороны, если, конечно, нет цели показывать цвет своих сегодняшних трусиков.

Женщины сидят чинно и осторожно, контролируя положение коленей самым серьезным образом. Это мало помогает сохранить в тайне форму и расцветку нижнего белья. Если у мужчины получится стрельнуть глазами под юбку, когда женщина поворачивается или встает, он успеет заметить, как колени раздвинулись и мелькнули трусики. Колготки, в этом смысле, гораздо лучше скрывают белье, мелькнувший шов колготок – вот и все, что успеет выглядеть остроглазый мужчина.

Мне достаточно было вида коленей. Они были такие круглые и гладкие, что никак нельзя было не остановиться на них взглядом:

– Блестят, как чайная банка, – сказал я, взяв в руки английский чай и в упор посмотрев на ее колени.

– Лайкра хорошего качества, – провела она ладонями по коленям и оставила ладони на них, прикрыв "лайкру" хорошего качества руками.

– Отличный аромат, неповторимый вкус, – повторил я рекламный слоган, положил банку на стол и уперев взгляд вглубь своей чашки.

– Скажите, – она обратилась ко мне, – у вас в квартире нет следов женщины, я уже много раз прихожу к вам и нигде не нахожу никаких женских вещей. У вас есть жена?

– Я живу, как монах, разве у монаха может быть жена?

– Но вы же не монах?

– Почему ты думаешь, что я не монах?

– Мне о вас целыми днями рассказывают, как вы во дворе себя вели...

– Монахи бывают разные, не все прячутся за монастырские стены и не все постятся и молятся с утра до вечера.

– Значит, у вас может быть женщина. У вас есть жена? – она повторила вопрос.

– Есть.

Я ответил твердо, не виляя интонацией в голосе, мол, жена как бы есть, и как бы ее нет. Есть – это правда, а лгать я не могу.

– Она красивая?

– Красивая.

– Не толстая?

– Не толстая.

– Почему вы с ней не живете?

– Если жена красивая и не толстая, то с ней надо обязательно жить? – переспросил я ее, удивляясь логике ее мышления.

– Конечно, надо или жить, или разводиться.

– А не жить и при этом не разводиться с красивыми женами нельзя?

– Вы же не болеете, ну, вы же нормальный мужчина?

– Нормальный, – я улыбнулся, – зачем буду отрицать.

Так говорил мой давний тюменский друг, постоянно цитируя эту фразу Мкртчяна на допросе в суде из фильма "Мимино".

– Вам постоянно надо будет женщина, а если ваша жена красивая, вам не надо искать женщин в командировках.

– Так я и не ищу.

– Вот это и странно, я сегодня думала о вас и не могла вас понять. Когда моя мама располнела, папа стал постоянно ездить в командировки, он же очень красивый, вы видели его, он красивый, правда?

– Нормальный.

– Вот, нормальный, и я маме сказала, что он нормальный мужчина. Она переживает, и совсем постарела от этого. Я ей говорю, разводись. Она не может, тогда, говорю, не обращай внимания. Тоже не может. Как папа уедет, дома дурдом, она скоро сойдет с ума.

– Русский стандарт, – сказал я, завернув в мыслях куда-то в сторону.

– Что?

– Водка так называется.

– Мама не пьет, и папа пьяным не бывает.

– Другие пьют.

– Да что мне другие, – она наклонилась к столу и положила на него локти. Колени у нее раздвинулись, и я автоматически посмотрел на ее ноги. Она их сжала, затем привстала и пододвинула табуретку к столу, чтобы мне не было видно коленей.

– Скажите мне честно, какие женщины вам нравятся, я хочу представить вашу жену.

– Мне многие нравятся, очень многие, и большинство совсем не похожи на мою жену.

– Не может быть.

– Может.

– Тогда скажите, с какими вы могли бы жить?

– Жить?

– Да, но в смысле не просто спать, а ...

– Трахаться?

– Трахаться каждый с каждой может, в смысле любить друг друга, – она с трудом подбирала слова о любви, по ней было видно, что ее не смущает эта тема, но ей не удается выразить словами те чувства, о которых ей хотелось бы говорить.

– О любви, Виолетта, мы говорить с тобой не будем.

– Ну, почему? – она моментально расстроилась.

– Потому что тебе не понять, а мне не объяснить, как любовь живет десятилетиями, перетекая от любви к женщине к любви ко всему человечеству, а потом дальше, к любви к небу, к Богу, а потом она возвращается на землю, к человечеству и к женщине, но это уже совсем другая любовь. Та самая, которую тебе не понять и я о ней не хочу с тобой говорить.

– А с другими говорите?

– Ни с кем не говорю, Виа, ни с кем и никогда. Есть темы, о которых не говорят с людьми. Только – с Богом.

– А он говорит с вами?

– Он слышит.

– Я вас понимаю.

– Как вы можете понять, у вас даже насморка нет, – я сделал вид, что вытираю сопли платочком. Она засмеялась, вспомнив телерекламу, и продолжила теледиалог:

– Ошибаетесь, вчера был.

Хорошая девчонка, подумал я, с ней легко, хотя и нацепила на себя наряд деловой дамы. Скоро она и без этого наряда повзрослеет, будет отзывчивая и умная. Красивая и умная, наверное, такая пела в церковном хоре, когда в нее влюбился один известный на Руси поэт.

– Можно, я прочитаю вам свои стихи?

– Стихи? – да она сквозь мой череп видит, какие мысли там копошатся, поразился я.

– Чьи стихи, Блока? – спросил я, не вслушавшись как следует, в ее предыдущие слова.

– Нет, не Блока, мои собственные.

– Читай, конечно, ты пишешь стихи? – я смотрел на нее с искренним удивлением.

Она повернулась лицом к окну и начала читать:

 

Вечность – конечность,

Жизни окраска,

Памяти матрица,

Люди все в масках,

Бродят на ощупь,

Ходят по кругу,

Сделав ни шага,

Навстречу друг другу.

 

Я сидел молча. Она не поворачивала ко мне головы, и я понял, что она будет продолжать читать:

 

Стук колес меня унес,

В странные страны цвета нирваны.

Здесь и манго и бананы,

Антилопы, обезьяны,

Лотосы и орхидеи,

Экзотические змеи.

Яхты, бары,

Вечный зной,

А мне хочется домой.

 

Я беззвучно застучал ладошкой о ладошку, аплодируя ее стихам.

– Вам нравится?

– Очень.

– Детские, да? Говори сейчас же правду, не лги маме! – изобразила она родительницу малыша. И после этого застеснялась, что сказала мне ты.

– Детских стихов не бывает, милая моя Виола, с детскими стихами в нашей душе мы живем до старости, это лишь стилистика кажется детской, а душа у стихов всегда взрослая. Молодец, пятерка. Какая ты красивая и умная, в тебя влюбиться можно. Повезет же кому-то! Лишь бы он не хмырь был и понимал, как ему повезло. Такое везение надо ценить всю жизнь.

Она смотрела прямо мне в глаза, а я смотрел в ее глаза, они стали большими, в них появилась глубина, я не видел ни ресниц, ни бровей, только влагу и прозрачную глубину карих глаз, откуда на меня хлынула волна благодарности, она вспыхнула в глубине глаз и мгновенно осветила и согрела все мое тело, я чувствовал тепло, исходящее от девушки, тепло ее души.

– Спасибо! – она сказала мне это слово, на секунду отвернулась, а затем еще раз посмотрела мне в глаза, как будто беспокоилась, что не увидит никогда больше то, что видела секунду назад, – спасибо!

– Теперь мы будем вас рисовать, пойдемте в другую комнату на кровать! – она решительно встала с табуретки и, не дожидаясь меня, пошла в маленькую комнату.

Откровенно говоря, я растерялся, потому что вместе с прозвучавшим словом кровать у меня в голове начался шурум-бурум и мысли об этом самом. Такой резкий переход от поэзии к кровати смутит даже поручика Ржевского.

– Идите же сюда, я уже приготовилась! – услышал я ее призыв из комнаты. Елки-палки, ну нельзя же с места в такой карьер, она не понимает еще этого что ли, думал я. Но из комнаты зашелестело что-то бумажное, и я дотукал, наконец, что шелестит ее альбом, который пропал из поля зрения сразу, как мы вошли в квартиру. Я тоже встал и заглянул в комнату. Она сидела на стуле в центре комнаты перед кроватью.

– Садитесь и возьмите в руки Гирю, у вас с пингвином есть портретное сходство, я хочу сделать набросок.

Альбом лежал на ее коленях, в руке у нее уже был приготовлен к рисованию карандаш, который она держала не как шариковую ручку, а как держат карандаш художники – как палочку или веточку.

Я сел на кровать и ничего не говорил, несколько потрясенный своими предыдущими ощущениями. В душе я нащупал элементы разочарования, что меня позвали на кровать для рисования, а не для того, о чем я так суматошно думал на кухне.

Она тоже молчала, поглядывая то на нас с Гирей, то в свой большой блокнот. Я один раз посмотрел на ее ноги под блокнотом и сразу отвел глаза в сторону, а потом стал смотреть на балконное окно и на черемуху, которая доросла до третьего этажа и уже заглядывала с той стороны окна в мою комнату.

– Так что вы говорили о женщинах, которых хотели бы трахнуть, вы так и не договорили, расскажите, мне это тоже интересно, – она произнесла эту фразу, не отрывая глаз от альбома.

– Мы об этом не говорили, – ответил я недружелюбно.

– Но вы же говорили, что нормальный и вам многие нравятся?

– Об этом говорили.

– Значит, хотите трахнуть тех девушек и женщин, кто нравится, разве не так?

– Не так.

– А как?

– Об косяк.

– Что об косяк?

– Ругательство есть такое, оно к мужчинам относится.

– Мужчину об косяк?

Она прекратила рисовать и глядела на меня долго-долго, мне даже надоело чувствовать на себе ее взгляд.

– Не обижайтесь на меня, если я не так спрашиваю, мне хочется узнать о вас больше, а вы сами о себе ничего не рассказываете, все время о других. Не обижайтесь, ладно?

– Ладно.

– В книгах – про любовь, в кино – про любовь, и вы – про любовь, а в жизни одно траханье кругом и никакой любви. Папа уже два дня в гостинице не ночует, и до этого не ночевал, он когда в Москву полетел, телефоны всех своих знакомых дамочек на мобильник перенес, я же видела. Что, он их любит всех? Он их трахает, или они его трахают.

Наши парни хвастаются, я эту трахнул, ту трахнул, другую трахнул. А я с девчонками разговариваю, еще неизвестно, кто кого трахнул, он их или они его. Нино захотела одного парня, так и сказала, я его сегодня трахну. И трахнула. Говорит, что у него под утро ноги дрыгаться стали, и он убежать хотел, а она – иди сюда, и опять его к себе. Вы про ухаря говорили, когда я стихи читала, захочу, пущу его к себе, а не захочу, пускай сливает другой своей подружке. Вот такая у меня любовь.

Она вновь заводила карандашиком по бумаге, причем, спокойно, будто и не говорила на столь сокровенную тему. И так же спокойным образом как водила карандашом по бумаге спросила:

– Я вам нравлюсь?

– Да.

– Вы могли бы меня трахнуть?

– Нет.

– А я вас?

– Нет.

– Ну, я так и думала.

Она повернулась вместе с блокнотом к окну и сидела не шевелясь. Я подумал, что она заплакала, но не было слышно всхлипываний или других звуков, неизбежных для плачушего человека.

Что сейчас между нами произошло? Почему я сказал нет? Кто дернул меня за язык? Да с чего ради ты взял, что не смог бы с ней лечь в постель, ругал я себя. Может, попытаться выправить ситуацию, начать чего-нибудь говорить о любви и так говорить, что смысл моих ответов изменится на противоположный. В любви слово нет означает да. А я разве люблю ее? Если не люблю, получится, что я лгу ей. Лгать нельзя, нельзя! Я, может, и хочу ее, но не люблю, я знаю, не люблю. Да и не хочу уже.

– Урок рисования закончился, Виа, – сказал я тихо.

Она качнула головой и "змейки" зашевелились на ее спине. Но она не поворачивалась и не вставала. Я вышел из комнаты и опять сел на кухонную лавку. Сначала ничего не было слышно, а потом послышались те самые звуки, которые так хотелось избежать. Она плакала, и от этого щемило и тянуло у меня в груди, там, под самым горлом. Комок, именно комок поджал мое горло снизу, прикоснувшись к нервам на лице, мне тоже захотелось плакать, как в детстве, когда я слышал, как плачет моя мать. И я сделал то, что делал в детстве, я подошел к Виолетте и обнял ее со спины. Мне было неудобно так стоять, в детстве я был маленьким, и для того, чтобы обнять мать за плечи, мне не надо было наклоняться. Странно, плечи и волосы Виолы пахли точно так же, как пахла мама, теплой женской кожей и молочной кашей.

– Все, встаем, – я взял ее за мягкие плечи и потянул вверх. Она послушно встала.

– Поворачиваемся, – руками я начал поворачивать ее. Она не сопротивлялась и повернулась. Мы оказались лицом к лицу.

– Слезки вытираем, – провел я ладонями по ее мокрым щекам.

– И улыбаемся, – я прикоснулся ладонью к ее подбородку, потом взял пальчики ее рук, поднял их и прикоснулся ими к ее губам, – сейчас мы нарисуем смайлик.

Когда я провел дужечку пальчиками под ее носом, она улыбнулась.