Жизнь Ершова

 

 

 

На следующее утро – солнечное, морозное – рота стояла на лесной поляне. Перед ней похожий в своей папахе и валенках на Деда Мороза – генерал-майор Титов и ещё какие-то офицеры. Зачитывал фамилии, объявлял кому-то благодарность, а кому и отпуск.

– Гвардии рядовой Ершов!

– Я!

– Ко мне!

– Есть! – и Ершов бежит к генералу – доброму Деду Морозу, раздающему подарки. За четыре метра от него шлёпает строевым по утоптанному снегу.

– Товарищ гвардии генерал-майор, гвардии рядовой Ершов по вашему приказанию прибыл!

– За отличное несение службы объявляю вам благодарность!

– Служу Советскому Союзу!

Подал грамоту, пожал руку с неожиданной силой...

…Вернулся Борисов. Бросил зло:

– Ну, Титов, два часа, как молодых гонял! – И закрылся в кабинете.

К обеду Ершов окончил работу. Борисов вышел поглядеть.

– Благодарю за службу, Ершов! – Юрию показалось, что от него пахнуло спиртным.

Впрочем, все запахи перебивал "аромат" нитрокраски.

– Я Зеленову скажу. Завтра уедешь. – И подтолкнул Ершова к выходу. – Ладно, иди... – По тому, как встал он, широко расставив ноги, оперся рукой о стену, Ершов понял, что он действительно пьян. В стельку.

– Попрощаться зайди. Понял?

– Зайду, товарищ майор, конечно, зайду, – ответил Ершов не по уставу.

"Ничего он не скажет Зелёному. Добавит ещё и до утра вырубится".

Ершов слонялся по городку. Зачем-то долго стоял перед огромным плакатом: "Бдительность – главное оружие советского воина!" Солдат с прямым носом, подбородком твёрдым, как задник нового сапога, пристальным взглядом, в каске и с автоматом, на фоне межконтинентальной ракеты. Произведение военного художника Калинина, дембельнувшегося полгода назад.

Правый глаз солдата больше левого, но издали брак незаметен.

Когда отобедали все роты, двинул в столовую и Ершов – в строю он уже давно не ходил.

На крыльце столовой, с красной повязкой на рукаве, в глубоко натянутой фуражке, низенький, кривоногий прапорщик Федулов. Сегодня он помощник дежурного по части. Ловит одиночек. Но от Ершова отворачивается.

Знакомый повар подал Ершову пару котлет с пюре и два стакана компота.

Перекусив, пошёл в караулку. Там кипит работа. Емельянов возится на крыше, увидел Ершова, помахал рукой:

– Привет спортзалу!

Ефрейтор Зозуля мешает в корыте раствор. Мускулы у него – будто булыжники под кожу напёханы, лопата в руках – игрушка.

Как всегда, неожиданно, появляется старшина роты прапорщик Пумэ – вислоусый хохол с хитрыми глазами. Заглядывает в корыто.

– Ты песок-то просеял, гарный парубок? – спрашивает.

– Просеял.

– Та де ж ты его просиял? Цэ ж тоби нэ коныкы з дерьма липыты...

– Та усе зробым як положено, товарищ прапорщик, – отзывается Зозуля.

– А ты чего тут, дитя спортзала? – увидал Пумэ Ершова.

Юрий, не ответив, уходит. С крыши блажит Емельянов:

– Дембель неизбежен, как крах империализма!

Мимо бежит Серобаба, туго перетянутый ремнём, в наглухо застёгнутом "хэбэ" и в пилотке, натянутой до ушей.

– Куда, Серобаба?

– За сигаретами в магазин.

– Деды, что ли, послали?

– Ага.

– Ну, беги.

И Серобаба припускает, яростно шлёпая кирзачами сорок четвёртого размера. Брюки его сзади обвисли мешком и трясутся при каждом шаге...

Было время – Ершов был молодым.

Семь человек – как один: лысые, в плохо подогнанной форме. А Ершов ещё и с двумя фингалами – от сержанта Плакси и от Зеленова.

Вечером в бытовке подшивал подворотничок, дед Колпаков окликнул:

– Э! Как тебя... Лети к каптёру, возьми подшивы и тащи сюда.

Ершов не побежал... Чуть позже деды отметелили его в сушилке…

На плацу первый взвод надевает, на скорость, комплекты химзащиты. Прапорщик Кропалёв с секундомером в руке. Слышен его счастливый голос:

– Пять секунд, десять, пятнадцать...

Ершов вовремя замечает замполита и успевает кинуть руку к виску.

Старший лейтенант Шустер – маленький, юношески стройный, форма на нём сидит щеголевато, фуражка чуть сдвинута на затылок, усики топорщатся, губы кривятся в ухмылке. Пощёлкивает веточкой по сияющему голенищу.

У замполита прозвище – Додик.

Любил он, встав перед строем, с ухмылочкой бросить:

– Ну что, додики?

Дождался, ответили:

– Сам ты – додик!

Если верить Баранкину: Додик – зять командующего армией. Скоро его переведут в штаб на полковничью должность.

– Как дела, Ершов? Из дома пишут? – решил проявить отеческую заботу.

– Нормально, пишут.

– И сам пишешь?

– Пишу.

– А крючок застегни, Ершов.

Ухмылочка. Веточкой чирк-чирк по голенищу. Уходит в сторону штаба.

На крыльце казармы Гоша Бибиков красит чёрной краской урну-мусорницу.

Красят её каждую неделю, чтоб не мыть. Ершову приходилось её красить раз пятнадцать.

Гоша старается, высунул кончик языка.

– Как служба, Гоша?

Бибиков бросает кисть, вытягивается по стойке смирно:

– Я просто счастлив! – Так положено отвечать на заданный вопрос старослужащего.

Идиотская улыбка от уха до уха.

– Да не нужно мне твоё "счастье", – Ершов сплюнул под ноги. – Чего вы все боитесь-то?

В учебной комнате прапорщик Смирнов проводит теоретическое занятие "по тактике". Слышно:

– Противник окопался, так зать, в этом лесочке, – стучит по доске мел. – Наша задача, так зать, его атаковать, – энергичный стук мелом по доске, – и, так зать, уничтожить…

Через стеклянную дверь Ершов видит Валерку Капляра. Он спит, уткнувшись в тетрадь.

– Ершов! – командирский оклик.

– Я, – нехотя, негромко.

– Заступаешь дежурным по роте.

– Есть.

Список наряда зачитывался накануне вечером, и Ершова в нём не было.

"Дежурным так дежурным, по роте так по роте. Мне всё равно. Я дембель".

И Юрий готовится к разводу. Гладит брюки.

"Главное из-за чего всё? Глупость! Мешок ему нужен. Я тут при чём? Ну ладно, будет у него дома этот мешок, ну постучит. Надоест же быстро. А мне из-за дурацкой прихоти лишний месяц пыхтеть".

По коридору гремят шаги. В приоткрытую дверь бытовки видно, как куда-то торопится Серобаба.

После развода – нудного стояния на плацу, пока один дежурный по части передаёт дежурство другому, Юрий Ершов принял дежурство по роте у сержанта Сорокина. Дневальными с ним заступили Шишляков, Капляр и Бибиков, которого после недавнего "инцидента" у штаба, командир решил всё время держать перед глазами и сделал "вечным" дневальным.

– Юрик, ты чего? В наряде? – удивлён Емельянов.

– Как видишь.

– Так завтра ж домой. Додик уже документы оформил.

– Мне Зелёный в июле дембель пообещал.

– Да-а… – Емельянов чешет затылок.

– Хрен с ним, – спокойно говорит Ершов.

Емельянов устраивается в бытовке, что-то ещё подгоняет на парадной форме, хотя уже полгода холит её, чистит, ушивает. Блестят на ней всевозможные армейские значки…

Юрию вспоминается дождливый весенний день. Областной призывной пункт. Рядом с Ершовым стоит лысый парнишка в задрипанном пальтеце с поднятым воротником, сморкается в кулак.

– Емельянов! – выкрикивает офицер.

– Я! – откликается парнишка.

Потом он куда-то пропал. Переклички через час, и ни на одной Емельянова нет. Появился вечером, уже перед отправкой на вокзал.

– Где был? – орут на него.

– Здесь, – и лицо удивлённое.

Потом рассказал Ершову – убегал домой через забор…

Два года они – не разлей вода, везде вместе – в наряды, в увольнения…

И вот завтра Вовка уедет. Хоть он и делает сочувствующее лицо, не о ершовском горе его думка.

Расходится по домам начальство.

Старшина Пумэ, уходя, ткнул в плечо:

– Чего ж ты, Ёршик, голова два уха…

Ершов пожал плечами.

А Кропалёв сказал:

– Оставался бы ты, Ершов на сверхсрочную. – И вышел из казармы почти строевым, хлопнув, по обыкновению, дверью.

Юрий пропел ему вслед на мотив "Славянки":

– Остаюсь на сверхсрочную службу, клюнул в задницу жареный петух…

Молодые сидели перед телевизором, смотрели программу "Время", клевали носами. А там, в программе "Время", удивительные вещи – какие-то "армянские боевики", стучащие касками по асфальту шахтёры…

Подошёл Попов.

– Юрик, мы с Диричевым в самоход…

– Самоходы отменяются.

– Ты чего, Юрка? Я к тебе как к человеку. Ждут нас.

– Мне только залёта не хватает…

– Кто узнает– то? Не впервой же.

– В общагу?

– Ну.

– После проверки.

– Ясный перец.

И довольный Попов двинул в спортуголок, где на матах развалилось избранное общество – деды и дембеля, по пути дал затрещину вечно крайнему Серобабе:

– Не спать! Все смотрим в ящик!

Юрий вспоминает девушку, у которой был вчера ночью, и завидует Попову – уж этот-то чаи распивать не будет…

– Рота, отбой! – Ершов гасит свет в спальном отсеке.

– Спасибо, родной! – отзывается остряк-самоучка, кажется, Зозуля.

Из спортуголка доносится звон гитары и песня:

"Сбивая чёрным сапогом
С травы прозрачную росу,
Наш караул идёт вперёд,
И каждый к своему посту,
И каждый думает о том.
Что где-то ждут и письма пишут:
"Любимый, милый дорогой,
Тебя я жду, во сне я вижу…"

Бибиков гоняет по коридору "машку", Капляр стоит у тумбочки с телефоном, Шишляков где-то шляется, Ершов шлифует бархоткой бляху ремня.

Улёгся спать Серобаба. И захрапел. Да так, что Зозуля крикнул:

– Э, кто-нибудь, толкните его!

Толкнули. Серобаба перевернулся на другой бок и дальше храпеть. Ещё толкнули – результат тот же. Подошёл сам Зозуля, стянул с ноги богатырский шлёпанец, прицелился и влепил Серобабе в лоб.

Ершов будто сам испытал силу удара…

Серобаба приподнялся, скульнул по-щенячьи, упал на подушку и захрапел.

– О-о! – Зозуля обхватил руками голову. – Ершов! Юрка! Заткни его!

Ершов растормошил Серобабу.

– Хватит храпеть.

– Угу-угу. – И он действительно затих.

Юрий зашёл в канцелярию. Сел на командирское место, похмурил лоб, постучал пальцами… Выдвинул ящик стола… Лист в клеточку расчерчен для игры в "морской бой". Второй лист он нашёл в столе замполита.

Уже который день в голове какая-то чушь сидит. А может, и не чушь это. Ершов взял чистый лист, ручку, вывел: "Муравейчик и звёздочка", строчкой ниже подписал – "сказка" и минут двадцать, не останавливаясь, писал…

Звякнул телефон. Караульный второго поста, того что у штаба, предупредил:

– Городовой вышел.

Ершов гаркнул для засидевшихся в спортуголке:

– Отбой, черти! Городовой идёт!

Казарменная тишина, наполненная скрипом железных коек, вздохами, сонным бормотанием, всхрапами…

Дежурный по части, "городовой", капитан с узла связи, проверил людей по списку и ушёл.

Попов и Диричев сияют бляхами и сапогами, благоухают "Цветочным" одеколоном.

– Ну, мы дёрнули.

– В пять – как штык здесь.

Из спального отсека слышен голос Шишлякова:

– Э, Серодеда, подъём! Быстро моешь туалет – и в люлю.

– А чего… не пойду я… – неуверенно сопротивляется Серобаба.

– Шишля, отвали, – Ершов тронул его за плечо, – Серобаба, отбой.

– Ты чо, Ершов? Ты чо, в натуре, мне что ли – заслуженному дедушке Советской армии – очки драить?

– Почему бы и нет? Через пятнадцать минут проверю. Спи, Серобаба. – И ушёл в учебную комнату.

Сквозь сложные шорохи радиоволн прорывается голос любимой певицы. Ершов убавляет громкость, прикладывает приёмник к уху. "А песни довольно одной, чтоб только о доме в ней пе-е-лось…" Он ещё убавляет громкость и плотнее прижимает приёмник.

Шишляков и Капляр спят. Даже не спросились. Туалет моет Бибиков.

"Ну и чёрт с тобой, – думает Ершов. – Кто не хочет, тот не шестерит".

– Гоша, когда молодые придут, будешь гонять их?

– Буду.

– Не жалко?

– Меня гоняют, и я буду. Так положено.

– Я ж тебя не гоняю.

– А другие гоняют.

Юрий отправил удивлённого Бибикова спать, а сам уселся на табуретку у телефона.

…– Я твой командир, Ершов, я! – злорадство в голосе Зеленова. Но спокоен рядовой Ершов. Слова его – пощёчины:

– А теперь слушай меня, капитан. Сейчас же ты идёшь в штаб и оформляешь мои документы. Иначе я всё рассказываю майору Борисову.

Зеленов бледнеет. Он знает, что с Борисовым шутки плохи…

…Хлопнула входная дверь. Ершов очнулся.

– Не докладывай, – машет рукой командир. – Давай проверим личный состав. – И прямиком к койкам Попова и Диричева.

– Ну что, Ершов? Залёт?.. Значит так – мухой летишь за ними. Приводишь – отпускаю завтра вместе со всеми…

– Нет.

– Трое суток ареста.

– Есть трое суток ареста.

В общежитие бегал Капляр. Хитрый воин вернулся через полчаса один.

– Нет их там, товарищ капитан.

– От губы их это не спасёт, Капляр.

– Честное слово, товарищ капитан. Сходите – проверьте.

Ершов, не раздеваясь, завалился на койку, закинул сцепленные в замок руки под голову. Будто картинка из боевика крутится в голове: он бьёт Зеленова, бьёт безжалостно, применяя все знания, полученные за годы тренировок. Пока Зеленов не шепчет разбитыми губами:

– Хватит.

Ершов сплёвывает под ноги:

– Эх, капитан, никогда ты не будешь майором.

"А как узнал? Кто-то стукнул… Шишляков. Точно. Он крутился рядом, когда Попов подходил. Звякнул из канцелярии".

– Шишля, подъём!

– Чево?.. – трёт глаза.

– Встать! – Ершов сдёрнул одеяло. Шишляков испуганно вскочил.

– Юрка, зуб даю, гад буду, не я.

– Иди, Бибикова смени, – цедит Ершов сквозь зубы.

Юрий лёг спать. Забыл командира, армию, всё – уснул, как утонул…

"Уезжают в родные края
Дембеля, дембеля, дембеля,
И куда ни взгляни
В эти майские дни,
Всюду пьяные ходят они".

Под звон гитары, трезвые и серьёзные ушли из казармы дембеля. Ершов, Попов и Диричев отсидели на гауптвахте трое суток. Майор Борисов, проходя КПП, увидел Юрия:

– Ершов, ты что тут делаешь?

– Дежурный.

– Ты почему не дома?..

На следующий день командир молча сунул Ершову документы. Ершов молча взял их и вышел из канцелярии. Попрощался со всеми, кто был в казарме, зашёл в караулку, попрощался и там. На КПП сунул Серобабе значок ВСК, подаренный вчера Борисовым:

– Держи, Антон… И не бойся никого.

Вынырнул откуда-то Кропалёв, трясёт руку:

– Может на сверхсрочную, а?

– Может, – ответил Ершов и шагнул в город, в весну.

Влажным ветерком наносило дым сжигаемых прошлогодних листьев.