Жизнь Ершова

 

 

 

С Сергеевым встретились в помещении Союза писателей – недавно отреставрированном двухэтажном деревянном доме.

Столяров, которого Игорь Александрович Цыплаков любовно называл "ксерокс Сергеева", предоставил им свой кабинет, а сам к Цыплакову, другу-врагу, и ушёл.

Закипела вода в электрочайнике, и Ершов налил две чашки чая. Закурили оба. Вот он – знаменитый автор бестселлеров, бородатый, улыбчивый, крепкозубый Сергеев. Мог ли мечтать Ершов ещё лет пять назад о разговоре с глазу на глаз с самим Сергеевым. И вот говорят же…

Ершов положил на стол диктофон, нажал кнопку. Первый вопрос из записной книжки прочитал:

– Трофим Матвеевич, случаев, когда мальчик из глухой деревни становился видным военачальником, политическим деятелем или писателем в русской истории множество, и всё-таки, расскажите, пожалуйста, как вы, мальчик из сибирской деревни, стали писателем.

Сергеев сразу заговорил, как хорошо работающий магнитофон – чётко, без пауз. Наверное, он уже много раз отвечал на подобные вопросы. Но Ершов не мог не задать этот, очень, конечно, традиционный вопрос – его, действительно, интересовало, как человек начинает писать, откуда что берётся. Он не мог понять, как сам-то писать стал…

– Совершенно случайно. Для меня писатель был, как некий небожитель. Семья у нас была большая – четверо взрослых и пятеро детей. Вятские переселенцы. Говорили у нас в деревне на вятском диалекте, и в школе нас потом даже учили правильно говорить, например, убирать букву цэ. Но, видимо, на меня и повлияла вот та языковая среда. Как в детстве человек напитается языком, вот то и будет потом на всю жизнь. Но эта языковая среда, наверное, была бы не востребована никогда, потому что все так жили и так говорили. Я потом уже, когда начал писать, вспомнил, как это было здорово, эти слова, этот диалект. Но это тоже всё могло бы ничего не значить. Видимо, к какому-то моменту накопился определённый багаж. В армии я много читал, там была очень хорошая библиотека…

И ещё минут двадцать он говорил безостановочно так же хорошо и красиво и интересно, как и начал, весь свой "творческий путь" рассказал…

А потом будто бы произошёл сбой в магнитофоне. Сергеев замолчал, прикурил новую сигарету, отхлебнул чаю. И Ершов успел задать вопрос (ему очень хотелось сбить этим вопросом Сергеева, задеть этого самоуверенного человека):

– Не секрет, что вы сегодня один из наиболее коммерчески успешных писателей в России. Но мне кажется, что все ваши последние романы – это чисто коммерческая литература. Коммерческая в ущерб художественности.

Сергеев удовлетворенно кивнул, то ли сделал вид, то ли действительно был готов к этому вопросу. Отхлебнул ещё чаю, набрал воздуху, как перед нырком и – нырнул:

– Дело в том, что я это делаю умышленно. По этому поводу у меня есть целая теория. Мы, писатели, виноваты в том, что мы упустили своего читателя. Вину никто эту с нас не снимет, если мы её не смоем некими новыми формами, которые будут опять востребованы этими же читателями. Все эти приключения, авантюрные штуки, сделаны умышленно. Раз мы упустили читателя, он и начал читать всякую макулатуру, детективы, любовные романы, смотреть сериалы и он уже не может воспринимать серьёзную литературу… – Сергеев явно начинал повторяться, будто взял разгон, а теперь не мог притормозить, и Ершову даже показалось, что он достал, задел этого самоуверенного и несбиваемого Сергеева. – Литература шестидесятых-восьмидесятых годов ушла в прошлое, поскольку мы упустили читателя, мы должны возвращать его назад. Тот прекрасный, мощный пласт советской литературы не работает сейчас, нужно дать читателю сладкую облатку, горькую пилюлю сделать сладкой. Я нашёл форму, читатель будет читать всё, что я ему дам, и он воспримет все мысли, которые я туда заложил. Я считаю, что русская литература конца двадцатого – начала двадцать первого века уже другая, другая. Конечно, мы учились и начинали понимать мир по советской литературе, но что же теперь? Процесс остановился? – нет. Во всём мире умирает литература. Умерли литературы Германии, Франции. Наша, слава Богу, жива, она меняется просто. Европейской и американской литературе нечем сейчас похвастаться, у них нет таких авторов, каким был, например, Маркес. Я вижу, что литературный процесс очень сильно трансформировался, и если мы в эту трансформацию не войдём, значит, мы выпадем из процесса. И, естественно, что такая литература будет коммерческой. Ведь издатели-то тоже на сладкую облатку клюют. Сейчас принеси им обычный в старой традиции роман, они скажут – нет, мы это не продадим…

Тут Ершов и успел вставить свой, как он думал, самый провокационный вопрос:

– Я слышал такую историю: один чудак на букву мэ, прочитав ваш роман "Рысья хватка", решил испробовать на себе, описанные вами растяжки, ну, разумеется, порвал связки. И вопрос мой – об ответственности писателя за своё слово. Связки-то ладно – срастутся. А вы не боитесь, что какой-нибудь духовно не устойчивый человек прочитав, допустим, "Аз Бога ведаю" духовный вывих получит? По– моему, в романе "Аз Бога ведаю" очень чётко прослеживается мысль, что христианство подсунуто нам, русским, взамен традиционного язычества, дабы ослабить нас.

Сергеев откинулся на спинку стула, поднял лицо вверх, будто откуда-то сверху читать начал:

– Подсунуть религию невозможно. Понятно, что крестили огнём и мечом, по-моему, из шестнадцати миллионов населения той Руси после крещения осталось девять, в течении примерно ста лет. Но не в этом дело. В то время был полный упадок того, что я называю – дохристианское православие, призванием варягов подтверждалось отсутствие собственной национальной элиты. – ("Да ведь ещё Ломоносов разгромил эту "норманнскую теорию"!..") – Но призванием варягов не решались духовные проблемы. А Византия в то время уже была очень развитым, выстроенным христианским государством. Русь имела тесные сношения с Византией: военные, политические, торговые. И христианство естественно пришло на Русь, никакого выбора веры на самом деле не было. И сейчас всё повторяется. Ведь менее всего меняется психология людей. Но сегодня нет в мире такой выстроенной духовной системы, каким было христианство тысячу лет назад. Возможно, в такие времена и приходят мессии. Как Христос в Иудею, где был полный развал. Но всегда, когда приходит Мессия, мы его не узнаём. – И замолчал, давая понять, что на вопрос ответил и ждёт следующего.

Ершов не стал напоминать об "ответственности писателя за своё слово". Уклонился так уклонися – это тоже ответ…

И тут запиликала музыка на его мобильном телефоне.

– Да, – он отошёл с трубкой у уха в другой конец кабинета, к окну.

И у Ершова мобильник затрещал.

– Да, Вера.

– Ты скоро?

– А всё уже, закончили, скоро.

– Ну давай.

– Давай.

– Всё, пора мне, – сказал Сергеев, протягивая руку.

– И мне пора. Спасибо. – И они пожали друг другу руки и в глаза, кажется, испытующе взглянули.

Странно – в соседнем кабинете не было ни Цыплакова, ни Столярова. Но там сидел… Да, "патриарх" сидел. На стуле. Спина прямая, палку перед собой упёр и обе ладони на неё положил. А кисти рук не большие, и, кажется мягкие. На правой – старая бледно-синяя наколка: "Вася"… Седой, голубоглазый…

– Привет, – сказал, увидев Ершова.

И Юрий понял, что вот сейчас, когда нет никого, нужно сказать ему… что сказать-то?..

– Спасибо вам за всё.

Старик сдвинул брови, но не грозно, а досадливо. Сказал тихо и неожиданно чётко:

– Юра… И ты… Мне же стыдно…– И тут же, будто не было ничего предыдущего: – Где-то читал о тебе недавно.

– Наверное, в "Новом мире", – Ершов вспомнил, что Жерехов ему говорил о статье Марины Соколовой.

– Нет, где-то…

– Ну, ладно.

– Ну, я скажу, это уже всё, это шествие.

– Ещё ничего, а уже всё, – от смущения сдерзил Ершов.

И тут Цыплаков появился. Сразу к "патриарху" подошёл, руки пожал, заговорили они о чём-то.

– До свидания, – сказал Ершов.

– До свидания. Юра, – отвлёкся от своего разговора Цыплаков, – всё хорошо у вас? – Чувствовалось, что и хочет он Ершова расспросить про разговор с Сергеевым, и никак сейчас.

– Да, спасибо… А! Чуть не забыл – вот рецензия на Кузнецова. – Положил листочки на стол и вышел из кабинета.

И был обычный вечер, и обычная ночь наступила, все материалы для "Литературного прожектора" сделаны, осталось лишь интервью с Сергеевым оформить.

Включил диктофон, фразу прослушал, щёлк – выключил, пальцы в клавиатуру, глаза в монитор. Последнее слово фразы забыл, перемотал плёнку чуть назад, ещё раз прослушал. Кнопкой – щёлк, по клавиатуре –тук-тук… Кажется, бесконечно… Но всё, всё. "Теперь питание компьютера можно отключить". Отключаю!

Снова на балкон вышел, закурил… О Сергееве подумал уже без того раздражения, что было днём во время интервью. Вспомнил, с каким прямо восторгом читал первый его роман. И второй… И если бы знал только первые три его романа – считал бы живым классиком. Но ведь они никуда не девались те романы-то, они есть. И в них, между прочим, уже были намечены все эти "приключенческие штуки", получившие развитие в последующих его романах… И Кузнецова вспомнил опять. Вот два пути – в молитву и в литературный бизнес. Но ведь не всем дано быть монахами, и не известно, что ещё напишет Кузнецов, и что напишет Сергеев… И Ершов вдруг почувствовал как хорошо ему в этих мыслях, и как странно, что это он, Юрка Ершов, всё тот же мальчик, всё тот же рядовой солдатик, он, ещё не так и давно не отличавший Бунина от Булгакова, думает о литературе и о чём угодно, и нет предела его "думам". И он улыбнулся. И вспомнилась строчка Сергея Чухина: "Хорошо, коль есть о чём подумать, это ведь не каждому дано…" А ему, Юрке Ершову, это дано…

Выкурил ещё сигарету и в комнату. И на матрас рядом с женой. Всё.