Костёр на снегу

 

 

 

Утром у Николая вышло всё курево. Молча, не глядя на мать, лицо которой припухло после бессонной ночи и голова была повязана полотенцем, оделся и вышел за калитку, намереваясь сходить в магазин. Казалось, что весь посёлок уже знает обо всём, что произошло между Николаем и Валентиной, даже больше того знает, чем сам Николай. И что теперь? Прятаться? И Николай решил: пусть всё будет так, как будет. Пусть! Может быть, скорее приблизится ясность.

Пробираясь вдоль изгородей к центру посёлка, Николай с волнением вглядывался в перекрёсток, где по времени должна была бы пройти на работу Валентина. А на перекрёстке он задержался, попросил закурить у вышедшего на крыльцо мужчины.

– Погодка, язви её! Скотина по колено в грязи стоит, – лишь бы что-то сказать, пожаловался мужчина.

– Ничего, Кузьмич, ничего, наладится, – ответил Николай, лишь бы не молчать, в то же время скрытно от Кузьмича оглядывая дорогу.

Добравшись до магазина, он никак не ожидал увидеть дверь открытой, по времени ещё рановато было. «Что-то сегодня с Антониной приключилось». Тщательно очищая о скобу сапоги, всё поглядывал в сторону библиотеки, надеясь увидеть Валентину. Надо бы просто было пойти к ней, объясниться, но останавливало это – «не ищи меня». За дверью в магазине послышался взвизг Антонины, и на крыльцо вывалились трое парней. И первым, кого Николай увидел, был Валерка. Он смеялся хмельно, вольно закидывая голову в плавных кольцах каштановых волос, обнажив полоски щедро-белых зубов. Остановив взгляд на Николае, Валерка резко оборвал смех, передёрнул удивлённо бровями, видимо соображая, как повести себя, изобразил на лице добродушие:

– А-а-а, это ты, старик? Вырос, брат, вырос, – покачал головой, наигрывая. – Вот как оно бывает: старый старится – молодой растёт. И всё же... И всё же... Меж нами Валентина. Кто ты мне – друг иль враг? Ага, друзьями мы быть не можем! – Он философски поднял указательный палец. – Врагами? Наверное! Или нет?! Зачем? Люди хлеб делят, а мы... Хотя нет, хлебом я рад поделиться с тобой, Валентиной же – нет.

У Николая всё съёжилось в груди. Что делать? Как повести себя? Гадко! Всё гадко! Что он? Зачем?

По обе стороны от Валерки стояли такие же, как и он, рослые незнакомые Николаю ребята. И Николай понял – эти ребята в курсе всех дел, стоят, выжидательно с интересом приглядываются к нему. Понял и другое: как поведёт себя в эту минуту, так будет и дальше, через день, через месяц, а может быть, и через годы. Отрывистым, насторожённым шагом поднялся на крыльцо, глядя перед собой так, будто никакого Валерки, никаких парней перед ним вовсе нет, прошёл в магазин, бросил на прилавок деньги:

– Шофёрских!

– А? – приоткрыла рот Антонина, видимо, никак не ожидавшая увидеть перед собой Николая.

– Четыре пачки! И спичек! Ну, вот так-то вот оно лучше! А то – заакала! Рот-то закрой, закрой! И будь здорова!

На крыльце Валерка попытался остановить Николая:

– Ты постой, постой, тебе говорят! Не кипи! – положил руку на плечо. Николай дёрнулся, сбросил руку:

– Я с тобой свиней не пас, понял?! И не тыкай!

Сошёл со ступенек, подрагивающими пальцами разломил пачку пополам, бросил сигарету в рот, прикурил. И пока всё это проделывал, каждым мускулом спины, рук ожидал топота сзади. Но на крыльце не сдвинулись с места. Глубоко затянувшись раз и другой, не оборачиваясь, Николай твёрдо зашагал в сторону гаража.

 

Николай оформил отпуск. Зима всё не ложилась, и медленные низкие дни появлялись и исчезали тихо и незаметно, без привычного утреннего и вечернего житейского шума. Даже петухи, и те, казалось, выхлестали все свои надрывные голоса, онемели и попрятались подальше в тёмные сухие сараюшки. Казалось, остановилось само время, а вместе со временем остановилась мысль. Навалилось безразличие к себе, ко всему случившемуся, и оно было под стать осеннему безразличию, в которое погрузилась земля со всем, имеющимся на ней.

Он дни и ночи напролёт вылёживал в своей комнате, не уставая, не замечая, насколько неудобной сделалась постель, ничего не слушая и не читая, почти не притрагиваясь к пище.

Мать первые два-три дня не беспокоила сына, а потом зачастила в его комнату. То принималась отыскивать какие-то нитки, то какую-то якобы пропавшую рубашку, при этом сокрушалась, ничего не находя, и полчаса спустя искала вновь и вновь. Николай знал, что все эти нитки и рубашки у матери на месте, все они в целости и сохранности, что мать делает всё это, чтобы находиться постоянно возле сына.

– Коль, а ты и встал бы уж. Чего уж так в панику-то даваться. Сходил бы к кому, а то и съездил бы куда. Оно и развеешься на людях-то. А так, как ты, так нельзя, сынок, так умом можешь повредиться. Мало ль чего в жизни может случиться. Случаев всяких много будет, а ты один. Потому-то и нельзя себя так расходовать. Ничего, переболит, забудется.

– Не надо, мам, – вяло отмахнулся Николай.

– Как это так не надо? Я, сынок, знаю, что говорю. И если ты так упорствовать будешь, то, даю слово, вот здесь возле кровати твоей, постель себе постелю и глаз смыкать не стану, тебя охраняючи. Вижу же я, нутром всем своим чую, какие тёмные мысли тебя одолевают. Враг-то, он силён, враз можешь руки на себя наложить. Боюсь я, сынок, боюсь, миленький. И с личика-то ты сменился вон как. Ох, змеюка проклятая!..

И мать припала головой к груди сына, заплакала, мелко сотрясаясь. Николай прижал её голову одной рукой, другой же гладил и гладил, успокаивая, отирая с лица слёзы. Всегда уверенная в себе, всегда ровная, спокойная, всегда, казалось, как бы заслоняющая сына, она растерялась, вся вроде бы ослабла, вроде бы уменьшилась и сделалась совсем беззащитной. И Николай понял: с этого дня он отвечает за покой и благополучие матери так, как ещё не отвечал до этого, считая её сильной, умеющей постоять за себя. Всё, с этого дня он сильнее её, сильнее не только физически – это ещё не сила, – сильнее духовно. И что бы там впереди с ним ни случилось, он сумеет охранить покой матери.

– Ну, всё, мам, всё, прости меня. Всё у нас с тобой наладится, всё будет хорошо. Зачем нам с тобой кто-то нужен, нам с тобой и так хорошо, вдвоём.

– Нет, сынок, не то ты говоришь, ну да ладно, да бог с тобой пока. И давно бы ты так, давно бы. И не надумывай себе, и меня, невиновную, не казни. Ты вот попей-ка, попей-ка вот водички. Она на травках целебных сделана, на девясиле иволистом. Девять волшебных сил в этой травке заложено. На гулявнике, который на ноги ставит, гулять велит. Целебная водичка, сынок, верь в неё.

– Водичка? – переспросил Николай, и его осенило. – От бабки Матрёны?

– Не спрашивай, сынок, пей, коль даю.

– Ну, мам!.. От присухи, что ли? Ну-ка, ну-ка, говори!

– От неё, окаянной. А ты что думал, не бывает, что ли? Да ещё как бывает-то! Вот бабка Матрёна и дала мне. И что тут такого? Пожалела меня, дала.

– Эх, мать ты моя, мать! – снова прижал Николай к груди голову матери. – Просто-то как всё у тебя. Да не присушивали меня, сам присох. И вода эта мне не помощница. Она ведь, коль так, с другой водой должна бороться и побеждать, с той, которой вроде бы напоили меня. Так?

– Так.

– Не было той воды, мам, не было. Верь мне и отнеси-ка ты это опять бабке Матрёне. И поблагодари её хорошенько. Иначе же слух пойдёт: бабка Матрёна Кольку от присухи спасла. А? Как же ты не подумала об этом?

Мать спорить не стала, она рада была тому, что сын ожил.