Теорема Пуанкаре

 

Купить в журнале за октябрь 2019 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется два с половиной часа | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

 

1

 

 

Мужчина лет тридцати в вылинявшей гимнастерке со споротыми погонами сидел на замшелом валуне, закатав до колен брюки, и с наслаждением шевелил в прозрачной воде пальцами босых ног. Сапоги и не самые свежие портянки лежали на берегу рядом с трофейным велосипедом. Июнь был жарким, лесная речушка обмелела, по камням её вполне можно было перейти вброд, хотя чуть впереди виднелся бревенчатый мост. От деревьев, обступивших с двух сторон едва слышно журчащий поток, падала тень. Вода медленно текла по каменистому руслу и то золотилась на солнце, то темнела благородной патиной, изменяя оттенки от густого зелёного до голубовато-серого. Из тени на солнце и обратно перелетали большие стрекозы.

Мужчина с любопытством разглядывал зелёные туловища, прозрачные, с прожилками крылья, машинально оценивая замысловатые виражи, которые вытворяли стрекозы в воздухе, точно асы-летчики соревновались друг с другом. Мелькнула мысль: последний раз он видел стрекоз мальчишкой, в деревне у бабушки, а потом… Наверное, некогда было, не замечал.

Из-за кустов вышел парнишка с удочкой, приветливо улыбнулся:

– Добры дзень (добрый день – бел.).

– Здорово, коли не шутишь. Как улов?

– Мелочь, коту павячэраць (поужинать – бел.), – пристроил в тени ведерко, прикрытое осокой, сел рядом.

Бывший военный явно обрадовался, что его одиночество закончилось. По загорелому худощавому лицу с яркими голубыми глазами пробежала улыбка, на впалых щеках появились глубокие ямочки:

– Слушай, ты же местный? Почему все называют это место млынок, да млынок, а никакой мельницы и в помине нету?

– Говорят, давно когда-то стояла. С тех пор столько войн прошумело: немцы, поляки, тые советы, гэтые – хиба что ничейное сохранится? Да и река обмелела, сами бачите.

Парнишка старался говорить по-русски, изредка вставляя белорусские слова, но звонкие «т», «д», «ц», растянутость и мягкая напевность гласных выдавали родной язык.

– Познакомимся, – мужчина застегнул воротничок гимнастерки, протянул руку, – Андрей Уточкин.

– Станислав Базилевич, – паренек застенчиво улыбнулся. – Я вас помню: вы Стёпке помогали движок чинить.

– Ну, технику авиационной эскадрильи положено в моторах разбираться, – усмехнулся Андрей. – Что сегодня за праздник? Видел, молодежь суетится, сговаривается…

– Не знаете? – Стась даже рот открыл от удивления. – Купалье же…

Догадавшись, что собеседник не понимает, вдохновенно продолжил:

– В купальскую ночь ведьмы и колдуны на землю выходят. Коли рассердишь их, могут забрать молоко у коровы или посевы повредить. Русалки в озерах купаются (видите, стрекозы мерцают – говорят, это души русалок ночь ждут), деревья переходят с места на место, чтобы запутать того, кто ночью в лес пойдет, а животные разговаривают друг с другом. Ещё если в купальскую ночь найдешь цветущий папоротник, станешь понимать язык зверей и растений, и любой клад, самый потайной – твой будет.

– Ты этот цветок папоротника когда-нибудь встречал в лесу?

– Да сказки, – махнул рукой Стась. – Все знают: не цветёт папоротник. Просто девчата парней дразнят, мол, побоятся те в лес такой ночью идти, а гурьбой-то веселее… Песни поют, косы расплетают… Глядишь, и отстанет парочка: то ли папоротник нашли, то ли ещё что…

Андрей понимающе рассмеялся, мальчик, откинувшись на спину, заливисто подхватил его смех.

 

– Стась, помоги мне, – старший собеседник чуть смутился. – У вас тут, как погляжу, полдеревни Базилевичей. Ты Марысю Базилевич знаешь? Что-то она никуда не ходит, а мне уж так хочется с ней встретиться. Попроси её сегодня вечером на опушку прийти, ждут, мол скажи…

– Сказать-то скажу, только вы, дядька, не забидьте её. Сестра она мне сродная. А не ходит на гулянки – так ведь прихрамывает, да и не девчонка всё же…

– Не бойся, не забижу, – согласно кивнул Андрей.

– А я тогда скажу Марысе, чтобы гармошку с собой взяла. Её-то мне дарили, да я к музыке бестолковый, а у Марыси в руках – поёт гармошка, заслушаетесь…

 

 

Разгуливающих по лесу деревьев той купальской ночью Андрей с Марысей не встретили, с папоротником тоже не сложилось, зато на рассвете, в полном соответствии с легендой, увидели, как над речкой «играло» солнце: тонкие прозрачные облака дробили солнечный ореол на бессчетное количество разноцветных мерцающих кругов.

 

 

 

2

 

 

Лейтенант Костров, дослужившийся в конце войны до капитана, провёл ночь без сна. Два года прошло как отпраздновали Победу, а по-прежнему десятками гибли милиционеры, военнослужащие, крестьяне, сочувствующие советской власти. Их убивали жестоко, с семьями, маленькими детьми… Власть отвечала ударами на удар: целыми деревнями жителей, заподозренных в укрывательстве бандитов, депортировали в Сибирь. Без вины виноватые отвечали белорусские крестьяне за чужие амбиции, ошибки и преступления.

Костров вздохнул. В глубине души он понимал: как не спрятать того, кто ночью пришёл с оружием в твой дом и угрожает застрелить, хорошо если корову или кабана, хотя и те кормильцы, а если жену или ребёнка… Но войны без жертв не бывает. Ещё в сорок четвёртом сказал Кострову командир одной такой банды: «Мы враги…»

В купальскую ночь ребятишки опять обнаружили останки двух погибших. К счастью («подумать только, «к счастью», – капитан печально усмехнулся своим мыслям), убитые были советскими парашютистами, и, судя по всему, погибли давно, ещё зимой сорок второго.

 

«Но расследовать всё-таки надо. И похоронить по-людски, с почестями… Может, сходить в ближайшую деревню, к пану ксёндзу, вдруг что-то слышал или знает…»

Идти не хотелось: жена сердилась, что почти не бывает дома, годовалая дочка в лицо папку не узнает, да разве он виноват – работа такая… невесёлая.

 

При мысли о жене Кострову каждый раз хотелось улыбаться. Маленького роста, полненькая дивчина с зелёными глазами перед войной закончила медучилище в Гродно, а в разросшемся партизанском отряде не хватало женских рук – ухаживать за ранеными. Зимой сорок третьего Алексей ночью постучал в её хату. Лида, ни слова не сказав, надела овчинную шубу, в тряпичную сумку сложила бинты, вату, кусок хлеба с салом и пошла за ним. В этой шубе до пят спала в землянке с ранеными; закрепив на поясе болтающиеся полы шубы, по болотам пряталась, когда немцы облаву на партизан устроили. И сейчас шубу хранит, смеётся: «Мне она свадебный наряд заменила».

Капитан согнал с лица улыбку, потёр ладонью лоб, после ранения в самый неподходящий момент начинала болеть голова. Хотел сосредоточиться на предстоящем разговоре, но почему-то упорно возвращался мыслями то в холодную зиму сорок первого-сорок второго, то в май сорок четвертого…

 

 

*   *   *

 

…Едва заметная лесная тропинка обрывалась у склона поросшего мелколесьем оврага. Когда-то на дне его бил источник, студёная родниковая вода казалась детворе слаще вожделенных кусочков рафинада. Но примыкающий к ложбине хутор давно заброшен: старики умерли, единственный сын ещё в тридцатых годах перебрался с семьей в Варшаву. Дно оврага заболотилось, и неухоженный родник чуть струился, с трудом пробиваясь сквозь зелёную ряску тины. Только местные жители ещё помнили, как ворчливо бурлил он здесь прежде, радуя душу…

 

Партизанский отряд Кострова контролировал часть Пущи до этой ложбины. Дальше, на хуторах и в сёлах за ложбиной, хозяйничал отряд Армии Крайовой. Охотников в отрядах хватало, но за хлебом, солью, даже одеждой, которая в лесу изнашивается быстро, приходилось обращаться к жителям ближайших деревень. Днём на подворье хозяйничали немецкие сборщики, ночью – аковцы (так называли солдат Армии Крайовы местные жители), а ранним утром приходили партизаны и забирали последние припрятанные крохи. Там, где аковцы считали себя единственной законной властью, не обходилось без перестрелки с партизанами. Ни хлеба с салом, ни самогона (как воевать без него?) на всех не хватало. Чем ближе подходила линия фронта, тем сильнее активизировались соседи. Появились листовки с портретами Рузвельта и Черчилля. Дескать, они подписали договор со Сталиным, что советские войска остановятся на линии польско-советской границы 1939 года. Партизаны посмеивались: «Размечтались»… В середине мая сорок четвертого аковцы начали наступление на партизанскую зону. Приближающуюся Советскую Армию должны были встретить «законные» хозяева «всходних кресов»^[10]. Когда потери от столкновения с аковцами стали ежедневными, Костров через сельчан попросил о встрече с командиром отряда соседей: не хотелось воевать на два фронта, теряя людей.

 

…Присланная в качестве проводника семнадцатилетняя Зоська легко нырнула в утренний туман лощины, а лейтенант Костров с Устинычем, не слишком доверяя аковцам, задержались, высматривая возможную засаду. Первые лучи майского утра окрасили туман над оврагом в нежно-палевый цвет, отчего крупная коренастая Зоська, появившаяся на противоположном склоне, показалась прозрачной и невесомой.

Устиныч разгладил заскорузлым пальцем усы:

– Хороша девка, – подтолкнул Кострова локтем, – эх, лейтенант, не будь войны, тебе с такой бы да в стог, а не на свидание с этими...

Алексей промолчал. Даже себе он ещё не признавался, как сильно тянет его к Лиде.

 

Когда парламентарии перебрались через овраг, Зоська уже шлёпала босиком по проселку, размахивая тряпичной самодельной сумкой и поднимая столбы пыли. Вскоре дорога вильнула в сторону, за поворотом показалась небольшая одноэтажная усадьба, перед входом – шлагбаум, охраняемый эсэсовцем. Костров с Устинычем одновременно вскинули автоматы, но девушка, спиной почувствовав опасность, обернулась:

– Нет, панове, нет, то наш человек, переодетый…

 

В старой усадьбе на стене в большой рамке – фотографии нескольких поколений семьи. Суровый улан в конфедератке и женщина в вышитой рубахе, разноцветной полосатой юбке до щиколоток напряженно смотрят в объектив; мужчина в серой военной куртке без знаков различия и круглой фуражке «мацеювке» стоит за спиной сидящей на стуле девушки с венком на голове, юноша в студенческом мундире…

– О чем будем договариваться, товарищ комиссар? – военный, высматривающий кого-то у окна, иронично выделил последние два слова и повернулся к вошедшим. Запах хорошего одеколона, отлично сидящая офицерская форма, холодные прищуренные глаза – точно такие, как у мужчин на фотографиях…

Костров попытался предъявить полномочия от штаба партизанского движения, но собеседник лениво махнул рукой:

– Оставь себе эти погремушки. Можно подумать, я не знаю, кто в сорок первом забрал мои схроны, да, видать, не сильно тебе помогло это, – скептически оглядел выгоревшую, вылинявшую, с заплатами гимнастерку и грязные сапоги командира партизан, – на чужом не разбогатеешь. Хочешь сказать, мои ребята плохо воюют с немцами?

– Нет, но они воюют и с партизанами.

– Ты рассчитывал на что-то другое? Как там любят говорить в ваших органах: «тамбовский волк тебе товарищ»? Я – не тамбовский, пущанский Волк, – аковец горделиво выпрямился. – И на товарищество зря надеетесь. Мы не смиримся, вы такие же враги, как немцы. Придёт время, рассчитаемся за всё. А пока… – пожал плечами, – у вас свои задачи, у нас – свои. Гжель, проводи панов, – усмехнулся, отодвинув занавеску в другую комнату.

 

Вслед партизанским парламентариям один за другим прозвучали два выстрела, пули впились в дверную притолоку. Костров сорвал с плеча автомат, обернулся и встретился глазами с тем, кого когда-то отпустил в лесу. Появившийся из-за занавески чисто выбритый, ухоженный капитан не очень походил на того изможденного, с впавшими щеками, который врезался в память Алексея, и всё же это был он, Адам Гжелевский. Опустив руку с браунингом, Гжелевский брезгливо кинул:

– Считай, лейтенант, что в расчете. Следующий раз встретимся – убью.

Устиныч с силой опустил к полу автомат командира:

– Не заводись, Алексей, не время…

 

 

*   *   *

 

…Утренняя служба давно закончилась, а священник в чёрной сутане всё ходил между скамьями для прихожан, поправлял свечи перед иконостасом, крестился. Когда в притворе костёла появился капитан в фуражке с выгоревшим васильковым верхом, отец Михаил вздохнул с облегчением: чему быть, того не миновать.

– Не стану утверждать, что день добрый, пан ксёндз. Думаю, вы уже слышали, какой клад отыскали в купальскую ночь.

Костров снял фуражку, пригладил редеющие волосы, в которых сквозила седина, по-хозяйски опустился на последнюю скамью:

– Присядьте, гражданин Базилевич. У нас с вами найдется, о чём побеседовать, – слегка усмехнулся. – Наслышан, вы у своей паствы авторитетом пользуетесь… Да вот какое дело... судя по найденным документам, парашютисты, останки которых обнаружили, на связь с моим отрядом летели, так что уж получается – дело это и моё, личное. Будь у нас раньше связь с Москвой – лучше бы воевали, больше бы немцев уничтожили, так?

– Ваши партизаны – немцев, а сколько те ещё заложников расстреляли бы? Сколько жизней не досчитались бы? На это плевать, да? – неожиданно для самого себя вскипел отец Михаил.

– Может, забыли, пан ксёндз, но война была. А на войне редко у кого получается отсидеться в своей хате. Не хочешь, чтобы стреляли в тебя – стреляй сам. Такая вот арифметика.

 

– Знаю я вашу арифметику, – священник вскочил на ноги, от волнения по лицу пошли багровые пятна. – А дети маленькие, старики, старухи – как они в вашу арифметику вписываются?

– Да никак не вписываются! – капитан тоже вскочил на ноги и не закричал – заорал так, что колыхнулось пламя ближайшей свечи. – У меня самого дочка маленькая, и я всё понимаю. Только на войне невозможно угадать, с какой стороны прилетит пуля. И нет другого выхода: либо ты животное, которое тупо позволяет уничтожить себя, либо сопротивляешься. До конца и несмотря ни на что. Это вы здесь привыкли спасать свою шкуру, подстраиваясь под того, кто побеждает. В конце войны небось все партизанами стали…

Костров сбавил тон и усмехнулся:

– Разноцветными. Красные, белые, зелёные^[11]…

– Потому и выжили, – ксёндз устало опустился на скамью. – Главное – не то, какой флаг над головой болтается, не власть за тридевять земель, а кровь близких и молоко, которым мать вскормила…

Помолчал и угрюмо добавил:

– У каждого – своя правда, лишь у Бога – истина. А парашютисты… Ты сам сказал, капитан: война.

– Вот тут ты не прав, отче, – Костров потёр лоб, глаза. Болела голова и ужасно хотелось спать. – Война – войной, но пули-то не немецкие, а охотничьи были, на зверя промышляли, да, видно…

 

 

Капитан не договорил. Он хотел сказать, что у парашютистки нашли фотографию седой женщины, подписанную: «Дочке Сашеньке», но вместо этого упал вперёд, словно кто-то подтолкнул сзади. На старом потрёпанном кителе медленно расплылась кровь.

Нежданный прихожанин в дверях костела спрятал в кобуру под сорочкой немецкий браунинг. Ни гражданская одежда, ни стоптанные башмаки не могли скрыть офицерскую выправку.

 

– Бегите, пан ксёндз, скоро здесь будут гэбисты.

Отец Михаил растерянно смотрел то на упавшего Кострова, то на стоящего в дверях.

– Зачем, Адам? Может, ещё сумеем помочь, – наклонился над капитаном, неумело отыскивая пульс.

– Обижаете, отец Михаил, – по тонким красивым губам бывшего аковца змейкой проскользнула улыбка, – я стреляю без промаха. Не сомневайтесь, он пришёл арестовывать вас, а теперь вы имеете шанс спастись.

 

– Спастись? – священник выпрямился и в гневе пошел на стрелявшего. – Уходи прочь! Тому, кто здесь поднимает оружие – не место в храме. Спаси себя, если сможешь, а я пойду той дорогой, по которой шли другие. Каждый со своим горем, – закончил он неожиданно спокойно.

 

 

В тот же день отца Михаила арестовали. Известие о его аресте быстро распространилось от деревни к деревне. В Близневцах, где старики помнили пана ксёндза мальчишкой, молчаливая толпа преградила путь телеге, на которой везли арестованного. Впереди всех, сжав бледные губы, стояла Ева.

Отец Михаил дёрнул связанными руками, сказал негромко, но так, что услышали все:

– Не трэба. Не ў страху, у любові жывіце. Блаславі вас Гасподзь! (Не надо. Не в страхе, в любви живите. Благослови вас Господь. – бел.)

Народ расступился.

Взглянув Еве в глаза, Михась совсем тихо добавил:

– Даруй, сястра. (Прости, сестра. – бел.)

 

 

 

3

 

 

– Зоська, неси еще самогон.

На столе ­– нарезанный толстыми ломтями хлеб, сало, «пальцем пханая» колбаса, в миске квашеная капуста. За столом – двое.

– Zmieniłeś się, Vaclav. (Ты изменился, Вацлав. – польск.)

– Да? А вот она – нет. – Смотри, какая чистая.

Небритый, давно нестриженый мужчина поднял почти опорожненную двухлитровую бутыль, разлил остаток по стаканам. – Есть вещи, которые не меняются. В бытность Княжества Литовского, в Великой Польше или при большевиках, но ржаная самогонка в Пуще остаётся прозрачной, – усмехнулся, – словно слеза… Тебе, Адам, ту слезу не понять, твой батька – «осадник», налегке сюда пришёл, а мои прадеды – горем и пОтом пущанскую землю выпестовали…

– Nie poznaję Wilka (Не узнаю Волка. – польск.), – человек, сидящий напротив, пожал плечами. – Что случилось?

– Случилось?!

Высокий мужчина в вылинявших солдатских галифе, кургузом пиджаке, рубахе-косоворотке оттолкнул стол, поднялся, раздражённо заходил из угла в угол по хате, поглядывая то на образа в красном углу, то на фотографии в простенке между окнами.

– Случилось то, что нас предали. Все. Твоё святое лондонское правительство, ещё в сороковом издавшее приказ о массовых диверсиях, готовности к боевым действиям и создании конспиративных ячеек. Генерал Окулицкий, в сорок пятом распустивший Армию Крайову, освободивший нас от присяги (нас или себя, Адам?), но тем не менее выразивший надежду, что мы будем бороться, пока есть хоть малейший шанс. Хуторяне, которые боятся нас, словно бандитов…

 

– Они и должны бояться.

«Мужик всегда остаётся мужиком», – Адам Гжелевский презрительно скривился, заметив грязь под ногтями сотрапезника.

 

– С тридцать девятого, ты только подумай, Адам, десять лет жизни в схронах… Ради чего?

– Ради независимой Польши, Вацлав.

– Это всего лишь слова, а я устал, даже волки устают… Где самогон, Зоська?

 

Вместо бутыли с самогоном у Зоськи в руках два автомата:

– Волк, Гжель, быстро уходим, хутор окружают гэбисты.

 

 

Два часа особый отряд НКВД вместе с милиционерами горотдела обыскивал старую хату.

«Ведь были же! Ещё печка горячая, картофель в чугунке… Словно сквозь землю… Нет, в подполе паутина и никаких следов…»

 

Послышался глухой взрыв.

– Есть, Виктор, есть, Устиныч прав оказался! – сильно хромая, опираясь на палку, в комнату вошёл седой мужчина в форме милиционера, – действительно, потянуло «Волка» в родные пенаты. Из местных один за клеть заглянул, там у стены на взгорке сосна сухая. Пошарил в траве под ней – кольцо. Стало быть, лаз в схрон.

– Нельзя туда лезть, – всполошился командир спецотряда, – бандиты снизу всех перестреляют.

– Да что уж, теперь-то – милиционер глянул на ногу, – учёные. Мы им гранату туда спустили да крикнули: «Есть живые – вылазьте…». Четверо вылезли. Говорят, «Волк» внизу, раненый, а куда делся Гжель – не знают.

 

Милиционер вышел из дома, тяжело опустился на ступеньки крыльца. Вытер локтём вспотевший лоб, достал папиросину, сунул в зубы да так и замер, забыв закурить.

Подтянувшиеся наверх форменные брюки обнажили разбитый левый ботинок и самодельный костыль под культей правой ноги.

– Покойтесь с миром, – пробормотал седой, – Ванечка, Янка, Стасик да жёнка ненаглядная. – Как смог, рассчитался за вас.

 

 

Раненый «Волк» отстреливался до последнего, не давая преследователям проникнуть внутрь укрытия, затем перекрестился и выстрелил себе в висок. Второй выход из схрона вёл в ложбину у Пущи, к заброшенному роднику. Адам Гжелевский с Зоськой воспользовались им и скрылись в лесу. Милиционеры попытались преследовать их, но время было упущено...

 

Деревенские мальчишки, родившиеся в послевоенные годы, долго ещё находили в ложбине у родника стреляные гильзы и выколупывали пули из стволов деревьев…

 

 

 

4

 

 

– Мам, расскажи о войне.

– Ох, Юрко, расскажи да расскажи, каждый день одно и то же...

Сидя на низком табурете, Марыся чистила картошку. Светловолосый мальчуган с кучерявым чубом пролез в кольцо маминых рук, взял ладошками за щёки, заглянул в глаза. Оказавшиеся на одном уровне глаза очень похожи: серые, с проблеском рыжих крапинок.

– Калі ласка (пожалуйста – бел.), мамочка.

О, господи... Восемь часов – с учениками в музыкальной школе, потом согнувшись на огороде; ужином накорми, убери… На завтра бы еду приготовить да сесть за швейную машинку – соседка попросила платье сшить, но как откажешь сыну, если так просит…

Отложила нож, вытерла руки, посадила сына на колени.

– Что, опять про то, как немцы пришли?

– Ага, – и замер в ожидании.

 

 

– Говорила уже: пришли они в нашу деревню в самом начале войны. Сытые, файные, а по сторонам поглядывают, будто напуганы чем. Не к нам, к тетке Стефании пожаловали – у неё дом побогаче. Офицеры-то в доме, а простой солдат, он и есть солдат. Вышел, сел на крылечко, хочется ему поговорить, да не с кем. Тут дед Захар подвернулся, его Стефания из комнат шуганула, боялась, кабы не ляпнул чего. Солдат-то всполоханный, твердит да твердит: не по правилам, дескать, «советы» воюют. В лесу на деревьях сидят и сверху стреляют. Пока начальство очухалось – многих положили… Всё причитал: «To nie jest Francja»

– Так он же по-немецки, говорил, мам, как ты поняла?

– Да нет, по-польски, но с акцентом. Дед Захар его то ли не понимал, то ли не хотел понимать. Солдат тогда на русский перешел. На офицеров своих кивает: «Тут им не ФранцИя»… Смешно так, с ударением в конце, вот и запомнилось.

– Дальше, мам, – Юрка историю эту наизусть знает, а всё равно переживает и торопит.

– А дальше пришёл другой солдат, говорит: «Герр офицер зовет»… Ну, зашла в дом, они и спрашивают: «Gdzie jest mężulek pani?» (Где муж пани? – польск.) А меня, словно понесло что-то, возьми да соври: «Не ведаю. Под Вестерплатте воевал»^[12].

Юрка радостно хихикнул, глазёнки блеснули:

– Испугались?

– Скривились. Не нравилось им, когда напоминали, что поляки сопротивляться могут.

– Но мы же не поляки, мам.

– Ты-то у меня – скрозь советский, – гладит Марыся кудрявые волосёнки, – а я – полька.

– А бабушка белоруска…

– Так бывает. Главное, мы одна семья. Ладно, слушай дальше. Второй-то, с забинтованной шеей, меня на кровать подтолкнул, присел напротив: «Мы во многих домах бываем. Всюду молчат. О чем ни спросишь – молчат. Что вы за люди такие?»

– А ты ему… – сынишка гордо выпрямившись, отчеканил, – то свидетельство велькости народа. Бо калі слова – срэбра, маўчанне – золата (если слово – серебро, молчание – золото – бел.)

– Так, – кивнула Марыся.

О том, как потянулся к ней немец своими лапищами, как, оттолкнув его, выбежала из дома Стефании, чуть не сбив сидящего на крыльце солдата, она маленькому сыну не рассказывает. Хотя до сих пор помнит, как понимающе усмехнулся солдат, увидев её горящее от гнева лицо, и повторил: «Тут им не ФранцИя».

А немец искал её. Неизвестно, чем всё закончилось бы, не перепрячь мама дочку в доме дяди Михася.

 

– Мам, а партизаны? Партизаны же у нас были?

– Были, Юрко, – Марыся ласково треплет светлые волосёнки, целует упрямый затылок.

– Не треба, мама, я ужо взрослый, – хмурится сын. – Про партизан расскажи.

– Да что рассказывать. Ну, водокачку взорвали. Школу в деревне сожгли. Не любили их у нас…

– Они же немцев убивали, мама.

– А немцы нас, – рассердилась Марыся. Всё, Юрко, ложись спать.

 

 

Сынишка, набегавшись за день, быстро заснул, а Марыся, пристроив керосиновую лампу возле швейной машинки, шила заказанное платье и воспоминала…

 

 

*   *   *

 

…В покосившемся домишке рядом с костёлом холодно. Что только хозяин ни делал, но печь продолжала дымить и быстро прогорала. Хорошо, при польском часе успел залатать крышу, до остального обустройства руки не дошли. Самому ксёндзу и так бы сошло, да жаль племянницу, которую сестра попросила схоронить от немецких глаз. Впрочем, и от любых других недобрых глаз тоже. Вот и не разрешает отец Михаил днём Марысе со двора выходить, так ведь своенравна девчонка, не уследишь…

 

Давно уже готов нехитрый обед: затирка, слегка забеленная молоком да свекла тушеная (продукты, что пока еще остались, велено экономить), а дядя Михась всё не идет из костёла. Марыся сдвинула черный платок по самые брови, накинула на плечи старый кожух, доставшийся Михасю от отца, пробежала в костёл и остановилась в нерешительности.

На коврике возле исповедальни на коленях стоял дед Захар. С валенок-катанок на пол набежала вода. Наверное, она подтекла под коврик, потому что Захар, размашисто перекрестившись, вздрогнул, словно от леденящего холода.

«Сейчас дядя Михась скажет: «Освобождаю тебя от твоих грехов во имя Господа, и Сына, и Святого Духа», – подумала Марыся, но прошло несколько минут, а ксёндз молчал. Ситцевая занавеска, закрывавшая деревянную кабинку-исповедальню, отдернулась, обнажив колченогий стул, помнивший лучшие времена. Дядя Михась с усилием отодвинул стул, тяжело ступая, вышел в проход, поднял с колен деда Захара:

– Давай, отец, сядем на лавку в нефе, и я тебя выслушаю.

– Что ж ещё-то гутарить, сказал уже всё, – с трудом выдохнул старик.

 

Собственно, сколько лет деду Захару – никто не знал. За неряшливой бородой и длинными, стриженными «под горшок» волосами, в которых седина путалась с иссиня-чёрными прядями, возраст не разглядеть. Появился Захар в Близневцах в начале сорокового года, прилепился к тетке Стефании в качестве постояльца, а затем и приженился без лишнего шума. Поговаривали: прятался от депортации, но Стефания все домыслы пресекала. А так что же… мужик молчаливый, работящий, зла не творил, и на него зла не держали…

 

С паузами, подыскивая слова, дед Захар заговорил, и Марыся, прикрыв рот ладошкой, застыла, не в силах ни уйти, ни остаться.

– Она-то, парашютистка значит, удачно приземлилась, на прогалине, а парень парашютом за сосну зацепился и повис. Пигалица эта без толку прыгает, но ни допрыгнуть, ни по заледенелому стволу взобраться. Им на беду, я на них и напоролся. Девчонка обрадовалась: «Дяденька, помогите, свои мы, советские»… «Свои», – дед Захар заскрипел зубами. – Лучше бы не говорила. Моих-то как свиней в теплушку запихнули и на восток отправили. Ни одежду взять не разрешили, ни еду… До последнего меня ждали, а я опоздал…

Старик не то всхлипнул, не то обречённо зарычал как больной зверь.

– Не выдержал я, поднял ружье, и… Ты, отче, не беспокойся, до весны их не найдут: рацию и парашюты припрятал, а тела – в яму, валежником забросал, снег мое злодеяние покрыл…

Отец Михаил горько вздохнул:

– Усё так. Я ведаў (Всё так. Я знал – бел.): созревшая ненависть когда-нибудь даст такие всходы. Вот и пришло время жатвы...

– Назначь епитимью, святой отец, – взмолился дед Захар. – Отпусти грех.

Повисшая в костеле тишина стала уже нестерпимой, когда ксёндз наконец ответил:

– Я всего лишь простой священник, Захар, не Сын Божий. Лишь Он вправе судить тебя. Епитимью назначь себе сам, достаточна ли – узнаешь, когда предстанешь перед Ним.

– Разумею, пан ксёндз.

Марыся поспешно отступила за дверь, но дед Захар невидящими глазами смотрел только перед собой. На выходе перекрестился и сгорбившись, забыв надеть шапку пошёл, тяжело переставляя ноги…

 

Тетка Стефания не дождалась мужа ни к обеду, ни к вечере, а спустя несколько дней деда Захара нашли висящим в лесу на дереве.

 

 

*   *   *

 

…Ева не смогла ни смириться, ни простить власти гибель брата. В ярости разорвала когда-то подаренную энкавэдэшником гармошку, запретила дочке даже думать о том, чтобы встречаться с «этим, насквозь советским» Андреем…

 

 

Марыся вспоминала и улыбалась. Она ведь тоже, как говорят у них, «упартая», не менее упрямая, чем мать. Нельзя на гармошке играть? Поехала в Волковыск, поступила в музыкальное училище. Назло матери замуж вышла… Не Базилевич теперь она – Уточкина, по мужу.

Дура… Беда случилась – кто же и помог, если не мать… Поначалу-то Андрей хорошим мужем был. В хозяйстве помогал, зарабатывал. Да однажды вот так же сидела ночью, шила на заказ платье, а соседка прибежала:

– Марыська, на вяселлі (на свадьбе – бел.) мужики подрались, твово Андрея колом по голове стукнули. Сюда несут. Не ведаю, то ли без чувств, то ли помер...

С того и началось… Работу Андрей потерял, пенсия по инвалидности – крошечная, да еще и припадки агрессии начались. Спасибо, мама сынишку Юрку на себя взяла. И всё хозяйство, почитай, на ней, за мужика в доме. В деревне-то без мужской руки – тяжко… А уж Марыся с утра до поздней ночи то в музыкальной школе детей учит, то шьет, не разгибая спины. Хорошо хоть керосин при Советах появился…

 

 

 

5

 

 

До конца моста оставалось всего несколько шагов, когда Александр Станиславович пошатнулся и взмахнул рукой в поисках опоры. Холод перил, казалось, успокоил разгорячённое сердце.

«Ничего страшного, просто сильный порыв ветра, – усмехнулся старый профессор. – Бросает от одного края к другому, точно электроны ищут, где тот полюс, к которому притянет… так и жизнь прошла в поисках то ли себя, то ли…»

Не закончив, оборвал мысль... На тёмных водах Немана вздрагивали отражения уличных фонарей. Вспомнились другой мост и другая река… Вот так же стоял он на мосту Мари через Сену. Горели фонари, над головой клубились тяжёлые чёрные облака, мимо, разговаривая, шли люди, под сводами моста целовались влюблённые… Сколько же лет прошло…

 

 

*   *   *

 

…Уже не вспомнить, как попал Алесю в руки обрывок той газеты. Кто-то где-то забыл, или принес ветер… Неважно. Важно, что на грязной, заляпанной соусом странице, под кричащим заголовком была фотография разбитого голубого кабриолета, уткнувшегося в каменную опору моста Мари. «Нелепая авария в дождливую ночь или самоубийство?» – неизвестно кого спрашивал репортер, возгордившийся пойманным мгновением…

Один из самых старых мостов Парижа. Ничего особенного: пять каменных арок разной высоты, разделенных пилонами с нишами для статуй, которых там отродясь не было. Почему его прозвали «мостом влюбленных» – никто не знает: ни исторического факта, что кто-то бросался с моста от сумасшедшей любви, ни легенды… Что занесло Аннет ночью на набережную Сены? В том, что это была Аннет – Алесь не сомневался: голубой Delage D8 в послевоенном Париже имелся только у семьи Ламар…

 

Впрочем, семьи уже не было. Год назад Пьер Ламар развёлся с женой ради молодой красавицы-кинозвезды и обосновался в Голливуде. Парижские бульварные газеты наперебой писали об этом. Про Аннет – ни полслова, кого интересует судьба брошенной жены? Другое дело – самоубийство. И сплетни вновь полились рекой…

 

 

С большим трудом Алесь нашел Аннет в благотворительной клинике для бедных. Завернутый в бинты кокон с прорезями для глаз, которые не хотели открываться, а тело – не подавало признаков жизни. Другая больница, врачи, сиделка…

Едва придя в сознание, Аннет начала бунтовать:

– Почему ты здесь? Зачем?

Алесь вздыхал:

– Когда-то мне приснился сон: тебе плохо, и ты зовешь меня…

– Это неправда.

– Про сон – правда.

– Ты любил другую: умную, красивую, уверенную в себе, не пьющую…

– Пить я тебе больше не позволю, – сердился Алесь, – а всё остальное при тебе – и красота, и ум…

Он смотрел на седые волосы, неаккуратно торчащие из-под повязки, жёлтое лицо, безжизненно-пересохшие губы, выцветшие глаза, и сердце сжималось от боли.

 

– Алекс… – под одеялом шевельнулась рука. – Ты когда-то читал стихи про Венеру, помнишь? Пожалуйста, прочитай мне еще раз. Ты же не забыл их, правда?

Алесю подумал, что Аннет бредит, настолько едва различим был её шепот. Но ослушаться не посмел. Читал «Романс» Богдановича, и губы Аннет чуть заметно шевелились, словно повторяли вслед за ним…

 

Она умерла на рассвете. Шёл дождь. Без раскатов грома, всполохов молний, пузырей на лужах. Тихий, спокойный, настойчивый. Под него хорошо разговаривать и хорошо спать. Казалось, Аннет просто заснула, а Алесь говорил и говорил с ней, рассказывая о себе и о них двоих всё, до последней мелочи... К вечеру, после похорон, дождь перестал. Алесь пришел на мост Мари, смотрел, как над полоской гаснущего у самой земли заката поднимались одна за другой яркие точки созвездий, и твердил про себя, словно молитву:

 

«Тихо Венера взошла над землею,

Снова отраду душе принесла.

Помнишь, когда повстречались с тобою,

Тихо Венера взошла?

Мне с тех минут навсегда полюбилась

В небе ночном голубая звезда».

 

Строчки легким облаком взлетали к звёздам, растворяясь в ночной синеве:

 

«Пламя любви и надежды открылось

Мне с тех минут навсегда.

Но расставаться пора наступает;

Видно, судьба наша – горю сестра...

Крепко любил я тебя, дорогая,

Но расставаться пора».

 

Оборвалась последняя ниточка, которая привязывала Алеся к Франции. Несколько лет ушло на сбор документов, подтверждений, разрешений и прочего… Только в пятьдесят восьмом году профессор Близневский распрощался с Сорбонной и купил билет на поезд «Париж – Москва», проходящий через Варшаву, Брест, Минск…

Перед отъездом заглянул в художественный салон на Монмартре, с удивлением увидел: стены увешаны картинами Осипа Чижевского. Алесь улыбнулся – судя по всему, мадам Дени сделала неплохой бизнес. А Осип, наверное, был бы рад, пусть даже признание пришло с большим опозданием… Выгреб из карманов все оставшиеся наличные, купил небольшой набросок: женщина раздевалась перед открытым окном, готовясь ко сну. Тело, едва прикрытое прозрачной накидкой, излучало тепло и свет… Как молоды они тогда были. Как наивны и как, несмотря ни на что, счастливы своими надеждами.

 

Уезжал из Парижа Алесь, а в Гродно сошел с поезда – Александр Станиславович. На вокзале его встречала только порванная афиша, которую трепал ветер. На ней, припав к коню, во весь опор несся лихой казак в сдвинутой на глаза папахе с шашкой в руке. В тот год вышел на экраны страны фильм Юрия Озерова «Кочубей».

 

 

 

6

 

 

– Мам, что-нибудь надо?

– Нет, – не открывая глаза Ева качает головой, бормочет едва слышно, – зажилась я на этом свете, только от этого нет лекарств.

 

В приоткрытом окне колышется занавеска, мелькает перед глазами прожитое, подобно тому, как переворачивает сквозняк страницы старой книжки. Немного у неё таких книг было… С ятями, твёрдыми знаками… Как батька с мамкой один за другим помёрли, совсем не до книг стало.

 

…У Алеся-то дома в отцовском кабинете книг – море. Он про путешествия читать любил… Сядут они на берегу речки, Алесь «Робинзона Крузо» пересказывает, Михась маленький к сестре прижимается, глазёнками моргает, кажется, понимает всё… Янек рядом на коленках ползает, с кувшинчиком играет… Будь он жив, поверил бы, что сынок, Стась, в небо поднялся? Не было никогда в их деревне лётчиков…

 

Теперь и выше летают. Как знать, может, Юрко сподобится… Соседка Стефания хоть и на пяток лет моложе, сгорбилась уже, ослепла на один глаз, но по-прежнему ни во что не верит: «То, думаете, правда в космос летают? Пропаганда всё». Чему же не правда, коли в писании сказано: «на небе, як і на зямлі…»

 

Вроде длинную жизнь прожила, а вспоминать начнёшь – ушло всё, сквозь пальцы песком просыпалось… Да и было ли…

 

Без очков фотографии на стенке не рассмотреть, но она и так знает: там Марыся с Андреем, внук Юрочка, рядом портрет мужа, Иосифа, в рамке… Марыся по её просьбе заказала художнику: на единственной сохранившейся фотографии лица уже не разглядеть было. Художник, известно, присочинил, приукрасил, да неважно. Может, Язэпу и понравилось бы.

 

Фотографии Юрко сам отбирал, сказал: «Выставка свидетельств эпохи»… Хай она сказилась бы, та эпоха. Радости – на полушку, беды – на рупь с гаком, да гак тот не мереный…

 

И она с внуком на той выставке. Ещё не согнутая годами, в чёрном суконном жакете, сером бумазейном платье в мелкую полоску. Сносу тому платью не было... Ведёт по раскисшему мартовскому снегу за руку мальчонку в перешитом мамой из отцовского ватника стёганном пальтишке. Когда и кто фотографию делал, не помнит, а март тот запомнился... На правлении колхоза флаги с чёрными лентами, мужики у крыльца толпятся, то ли с радости, то ли с горя передают бутылку друг другу... Один из них к малому прицепился: «Ты, пацан, знаешь, кто такой Сталин?» Юрко, что с него взять, выставил ногу в резиновых ботиках вперед, с энтузиазмом выдал: «Спасибо Сталину-грузину за то, что нам принёс резину»…– «По радио из Москвы передали: помер», – говоривший сдёрнул с головы кепку, вытер глаза…

Она до сих пор помнит, как удивилась тогда собственному равнодушию. Смерть одного не могла вернуть другого. После Янека хоть Стась остался, а от Михася – лишь память. От той горестной памяти не уйдёшь. С ней и в гроб положат…

 

Ева негромко, чтоб не услышала Марыся, вздыхает. И дочке нелёгкая судьбина досталась. Как она сама с Язэпом промучилась, так и Марыся до последних дней своего Андрея досматривала. Что ж за жизнь такая, коли испокон веков, с калыскі (люльки – бел.) слышат доченьки про то, как: «Ружу, ружу полiць, белы ручкi колiць…» (Розу, розу полет, белы ручки колет – бел.). Не приведи Господь, сколь шипов у той жизни...

 

Где-то вдалеке собака взбрехнула и умолкла. Наверное, гродненский автобус пришёл. На их улице собак никто не держит; молодые разъехались, а старикам уже всё в обузу… да и сторожить нечего…

Быстро темнеть стало. Вот и луна жёлтым блином в комнату заглядывает, проверяет: жива ли полуночная собеседница? Не спится ночами, с кем и поговорить, повспоминать, как не с молчаливой сяброўкай (подругой – бел.), пока она за облака не спрячется…

Спина болит всё сильнее… Самой повернуться не хватает сил, а Марысю звать не хочется, пусть отдохнёт.

 

...В тот год очередь за хлебом выстраивалась перед магазином затемно. Да что толку, едва дверь открывалась, стоящие сзади напирали, ломая очередь и прорываясь к прилавку: хлеба на всех хватало не каждый день. В давке её прижали к сержанту милиции, назначенному следить за порядком. А тот, бравый, плечистый, то ли с испуга, то ли от большого рвения, оттолкнул с такой силой, что упала она с высокого магазинного крыльца. Едва успела руку внука отпустить. И сейчас вспомнить страшно, как кричит сжатый со всех сторон людьми, напуганный Юрко, а она лежит на земле и не может встать… С того и пошли боли в позвоночнике. То слабее, то сильнее, а сейчас уж и вовсе на ноги не подняться…

 

Дверь стукнула. Кто так припоздниться мог? Будь собака, она бы чужого не пустила…

 

– Ба, можно к тебе?

Господи, радость-то какая, Юрочка приехал… А Марыся спит. Будить надо. Вот ведь совсем старая стала, и не знаю, есть ли чем накормить дорогого гостя…

 

 

*   *   *

 

– Ты же не собирался приезжать на этой неделе.

Соскучился, – смеётся.

Бабушка и мама смотрят, наглядеться не могут. Высокий, с кудрявым русым чубом, длинными мохнатыми ресницами, весёлыми серыми глазами, их Юрко сведёт с ума любую девчонку.

– Посоветоваться хотел. Мне руководитель диплома предложил к нему в аспирантуру поступать. Если вы не против…

Юрка мнётся. Он знает, лишних денег в семье нет, но так хочется заниматься наукой.

– Близневский пообещал, что буду подрабатывать на кафедре на полставки, да я и грузчиком в любой магазин пойду или на стройку…

– Конечно, Юрочка, конечно, иди, мы справимся, – женщины единодушны. – Близневский-то этот как, строгий?

– Да, я же привёз…

Юрка вытаскивает из портфеля толстый фотоальбом.

– Вот, выпускной наш… А тут Близневский, смотрите, хороший дядька.

 

 

Юрко с Марысей давно спят, только Ева опять не может заснуть. Сердце колотится… надо бы лекарство выпить… хотя вряд ли оно помогает при встрече с прошлым.

 

 

 

7

 

 

Над Неманом по темно-синему небу чёрными всадниками летели грозовые облака. Профессор покачал головой: «Как в кино. Только плохой сценарист мог придумать, будто прожитая жизнь вместится в одну не самую долгую дорогу домой, – усмехнулся. – Впрочем, кто и когда сказал, что жизнь – талантливее людей и не использует банальные штампы».

В голове вертелись строчки стихов, которые в горах Туниса читал капрал Гостюшко:

– Вы, батенька, послушайте, как мудро. Автор-то из наших, из казаков, тоже в Легионе служил…

Полностью стихотворение вспомнить не удавалось, только отдельные строчки, что-то про то, что «жизнь оказалась сильнее» и «жизнь оказалась нежней»… А когда-то стихи сами легко укладывались в голове и так легко вспоминались…

 

 

– Извините, вам плохо? Может, надо помочь? – группа молодых ребят остановилась возле пожилого мужчины, который пошатываясь, одной рукой держался за перила, а другой что-то искал в верхнем кармане потрёпанного плаща, но не находил...

– Нет-нет, спасибо, ребята. Уже прошло, – Александр Станиславович попытался улыбнуться.

Оглянулся назад, надеясь увидеть в ночном осеннем небе силуэт стремящейся в небо колокольни и кровлю Костёла Обретения Святого Креста, чуть дальше – купол и зелёные шпили башен Фарного Костёла, но вместо этого перед глазами раскинулась пыльная просёлочная дорога. Обочины поросли сочной травой. В зелёном просторе полей мелькали жёлтые головки одуванчиков, синели васильки. Огромное раскидистое дерево манило прохладой, а впереди, прячась за поворотом дороги, виднелись купол и крест небольшой деревенской церквушки…

 

Вспомнилось, всего пару часов назад рассказывал студентам про теорему Пуанкаре. Вот и настало время возвращения... [...]

 

 

 

 

 

 

Внимание! Перед вами сокращённая версия текста. Чтобы прочитать в полном объёме этот и все остальные тексты, опубликованные в журнале «Новая Литература» в октябре 2019 года, предлагаем вам поддержать наш проект:

 

 

 

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за октябрь 2019 года в полном объёме за 197 руб.:

Банковская карта:	Яндекс.деньги:	Другие способы:
		Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке: «Вернуться на сайт магазина»		После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru

Вы получите доступ к каждому произведению октября 2019 г. в отдельном файле в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.