Вдали от моря

 

 

 

Кошка получилась на кошку не похожей. Скорее, на пенёк – пузырчато-вздыбленный, со следами эрозии и ржавчины, с двумя узко поставленными, чуть потолще гвоздей штырьками на том, чему следовало называться головой, и вьющимся сзади толстым жгутом. Собственно, когда-то это и был пень – только настоящий, еловый, обглоданный мхом и грибами, прибежище для всяческих короедов, а теперь покрытый толстой коркой быстро застывающей пены, под которой и мох, и насекомые задохнулись. Грибницы ушли глубоко в землю, а пыль вокруг пенька посветлела и заискрилась цветами побежалости.

Эдгар вздохнул и, поставив баллончик у своих забрызганных пеной кроссовок, принялся заточенной лопаткой разглаживать лапы, закруглять лоб, формировать хвост и ушки. Вышло криво и плоско, даже хуже, чем при первом напылении. Огорчённый, он оглянулся на Франтишека: «Исправляй и покажи, как. Ты ведь умеешь». Тот поднялся, отряхивая джинсы и заправляя мокрую прядь волос за ухо. Склонился над кошкой-пеньком, и вот уже лукавая зверюга оскалилась чеширской ухмылкой, выгнула дугой спину, словно готовая потереться о хозяйские ноги, сверкнула глазами, тягуче-ореховыми, со стальным переливом. Увы, в который раз Эдгар не уследил за скользящими пируэтами лопатки в пальцах друга.

– Ну вот, как живая. И отчего у меня так не выходит?

Франтишек беспомощно передёрнул плечами. Творить из пены 3D-граффити было для него столь же естественно, как дышать или говорить. Даже более – потому что, по натуре слегка аутичный, Франтишек редко и неохотно разговаривал с людьми, а нормально дышать ему не давала астма, которая последние пару месяцев безжалостно наступала. Мучительная болезнь шагала рука об руку с его социофобией. Стоило кому-то – кроме Эдгара – приблизиться и заглянуть ему в лицо, как Франтишек бледнел, покрывался испариной с головы до пят и начинал со свистом и со стоном втягивать в себя воздух, нашаривая в кармане баллончик с лекарственным аэрозолем. После каждого приступа наступало состояние усталой замутнённости, краски меркли, и вообще никого не хотелось видеть.

Апатия сменялась острым чувством стыда, тревогой и подозрительностью. В каждой улыбке ему чудилась насмешка, а в любом безмолвии – шепоток. И не зря. Имя Франтишека – подобно взрыву новогодней петарды, раскатистое в начале и шипящее в конце – у всех шаумбергцев было на кончике языка. Чуть что, его норовили выплюнуть вместе с очередной сплетней. «Круглый сирота при живом отце, ворует картошку в огородах у соседей», «наркоман», «путается со взрослой женщиной, на десять лет старше», «гомосексуалист, точно, а что, вы думаете, у него за отношения с этим, как его, Хоффмановского мальчишку – Эдгаром?», «спятил уже давно – шизофрения у них в роду, наследственная» – и тому подобные шишки, которые часто валятся на талантливого аутсайдера. Картошки паренёк не воровал, но кое-что из этих нелепиц вполне могло оказаться правдой. Городок-то маленький, в таком не то что шила, булавки в мешке не утаишь. «Нет дыму без огня», – говорили самые разумные, косясь на сироту – кто негодующе, кто с брезгливым сочувствием.

 

В желании осудить человека всегда есть что-то от зависти. Не злословят о маленьких и неприметных, а лишь о тех, чьё унижение щекочет самолюбие, даёт почувствовать себя героем – вот я какого титана затоптал! – делает тебя выше высокого, умнее умного. Это знает любой школьник. Никого не бьют с таким удовольствием, как отличников и вундеркиндов. Болезненного и пугливого Франтишека никто бы и не подумал склонять, если бы не его победы на чемпионатах уличных художников, не вислоухая фигура ослёнка перед зданием ратхауса – в самом престижном, чтобы не сказать больше, месте города. Если бы не десятки других, тонкорогих, косматых, изящных, длиннохвостых, чёрных или пятнистых, длинных, как тростниковая цапля, или ростом с прикроватную тумбочку, спящих или танцующих под деревьями, одиноких или собранных в причудливые группы, рассыпанных по аллеям парка 3D-граффити.

Кстати, о парке. Он был заложен девять лет назад, после того, как подростковые фантазии – многие с эротическим подтекстом – выплеснулись на улицы Шаумберга и погрузили городок в бесчинство и хаос. В первых лучах зари, когда на языке еще таял сладковатый блеск фонарей, все скамейки, киоски, разделительные столбики, шлагбаумы, кусты и трансформаторные будки представали плотно укутанными разноцветной пеной, точно рождественские ёлки – синтетическими снежными шубами. Пенные фигурки вздымались посреди площадей и автостоянок, запруживали узкие тротуары, залепляли двери подъездов и стоки фонтанов, из-за чего вода покидала привычные русла и текла по асфальту прохожим под ноги. Ни штрафы, ни заградительные надписи не могли сдержать стихию детского творчества, бурлившую, как река у плотины. Пришлось бюргермайстеру выделить на окраине участок земли и сослать туда граффитчиков.

Постепенно парк разросся, из нагромождения безвкусных фаллоподобных скульптур превратился одновременно в музей под открытым небом, подростковую ярмарку тщеславия и приманку для туристов. От южной оконечности загородного кладбища он тянулся через луг и вырубку к безглазым постройкам заводского квартала Шаумберг-Реден. По нему можно было слоняться целый день, изучая и разглядывая... и время от времени кто-нибудь действительно приезжал – из Берлинского или Гамбургского университетов, а порой из самого Парижа. Бродил от фигуры к фигуре, измерял, записывал, фотографировал со всех сторон или вёртким карандашом делал наброски в блокноте – а затем публиковал в журнале заумно-напыщенную статью или защищал диссертацию о влиянии экологии на молодёжную культуру.

Побывал в Шаумбергском парке и сам Йорг Шеффлер. Не делал снимков – да и на что ему дилетантские потуги, – но осмотрел благосклонно граффити-городок и сам изваял в подарок две композиции. Одна – небольшая, филигранная: торт со свечами, а на нём – стайка серебряных бабочек. Всё как будто под металл, а на фитильке каждой свечи – стеклянный огонёк. Благоговейно огороженная колышками, чтобы не затеряться среди неумелых поделок, скульптурка ютится в дальнем конце парка, у самой кладбищенской стены. В полукилометре от неё – ближе к центру – возвышается вторая. Именно возвышается, ибо она огромна и представляет собой доверху залитую пеной бывшую водокачку, которую лопатка мастера превратила в две слившиеся в объятии человеческие фигуры. Похожие на четыре гибких древесных ствола ноги, словно исполняющие причудливые танцевальные па, руки, переплетённые, как в игре, где нужно распутывать узелки, тугие плечи, лица, утопленные в базальтовых складках одежды. «Чёрные любовники» – так их называют ребята, а в каталоге скульптура значится как «памятник вечной любви» или «вечная память любви» – в общем, что-то настолько слащавое и пафосное, что трудно запомнить.

 

– Да Бог с ней, – Франтишек швырнул баллончик Эдгару, а лопатку сунул за пазуху, так что черенок остался торчать наружу, острый и любопытный, как нос карманного пиноккио. – Смешно всё это. Вот если бы я мог так...

В лучах заходящего солнца «чёрные любовники» казались тёпло-палевыми, с лёгким налётом позолоты. Вот сейчас отпрянут друг от друга – представилось отчего-то Эдгару – и обернутся пугливо и зло, как застигнутая врасплох парочка.

Он поёжился.

– А попросись к нему в ученики. Слабо? Во вторник, после выступления.

Последние пару недель у подростков только и разговоров было, что о Йорге Шеффлере и его скором визите в Шаумберг. Ограду стадиона, на котором Йорг собирался демонстрировать искусство пеноваяния, местные старшеклассники уже размалевали из баллончиков – в его честь – во все цвета радуги.

– Слабо, – бледно улыбнулся Франтишек. – Таких, как мы, вокруг него знаешь сколько?

Они медленно побрели прочь от заводской окраины, загребая кроссовками палую листву и тревожа заплутавшие среди мёртвых корней тощие ростки куманики. Миновали часовенку с малиновой крышей, зелёного ангела, перевёрнутый грузовик, скорбящую дриаду и архангела Михаила с мечом. Близость кладбища настраивала умы юных художников на религиозно-трагический лад. У выхода из парка Франтишек остановился.

– Спасибо, что проводил, – сказал он смущённо, нервно поглаживая шершавую перекладину ворот. – Дальше я пойду сам, а ты возвращайся в город.

У его ног ныряла в толщу кустарника тускло зелёная тропинка. Ветви над ней смыкались аркой, образуя влажную и узкую – похожую на лисью – нору.

– Лекарство взял? – деловито осведомился Эдгар.

Франтишек кивнул и похлопал себя по оттопыренному карману, словно говоря: думаешь, я недоумок, не понимаю, что мне нужно? Эдгар видел, что ему плохо: в движениях появилась угловатость – совсем как на уроках, у доски, острые черты лица ещё больше заострились. Взгляд тянулся вниз и припадал к земле, как голубь-подранок.

– А то пойдём вместе? Может, понравлюсь вдовушке? И мне приятно, и тебе полегче. А она как любит? – спросил Эдгар торопливым полушепотом и сам залился краской.

– Да перестань, – с досадой произнёс Франтишек, и губы его побелели. – Хоть ты не повторяй эти глупости.

– Извини.

Удивительно, как при своём росте – метр девяносто два – Франтишек умел становиться маленьким. На улице – сантиметров на пять ниже, а в школе или в компании ребят – на все двадцать. А то и вовсе складывался пополам, заворачивался в собственные плечи, кисти, рукава, точно летучая мышь – в перепончатые крылья. Вот и сейчас – то ли от неудачной шутки Эдгара, то ли от своих каких-то страхов и мыслей – он уменьшился настолько, что легко скользнул под сомкнутые лисьей норой ветви. Хрустнул сучок под его ногой. Душераздирающе вскрикнула потревоженная птица – и стало тихо.

 

Эдгар постоял несколько минут, озираясь и мысленно взвешивая в ладонях забрызганное мёртвыми мошками окно, за которым мать качает на коленях сестрёнку, тёплый пар над чашкой янтарного чая и мокрую траву, колючее нутро кустарника, бегущую по пятам ночь. Его, как бабочку, влёк ласковый свет родного дома, но любопытство манило в темноту. Затем пригнулся и – едва ли не на четвереньках – последовал за приятелем. На этот раз ему удалось пройти дальше, чем в предыдущие. Выталкивающая сила появилась сразу – точно не в лес углублялся, а пытался протиснуться в бутылочное горлышко. Но сейчас она казалась мягче и не злой, а как бы вопросительной. Словно тот невидимый, кто ещё пару дней назад решительно преграждал дорогу, вдруг усомнился: а не впустить ли? – и теперь не столько сдерживает, сколько тычет Эдгару в грудь указательным пальцем, интересуясь: «Ты кто?»

«Я друг Франтишека», – ответил Эдгар, и сопротивление исчезло, сменившись мягкой печалью. Как будто над колыбелью задёрнули марлевый полог, и крошечный мирок затуманился, погрузился в покой и дрёму. Он уже не выталкивал, а терпеливо уговаривал, вполголоса жаловался, сонно грустил. Эдгар преодолел последние несколько метров и очутился перед домом «вдовушки».

Плоскокрыший бунгало тугими весенними плетями увил плющ. Золотилось сосновое крылечко. Над входом покачивался старомодный висячий фонарь. Тускло белела дверь с прибитой – рожками вниз – подковой. Зеркально сверкали низкие окошки с лаковыми подоконниками. Из дымохода в охряно-жёлтое небо, слегка тронутое вечерней зеленью, сочились струйки беловатого тепла. Аккуратный домик, можно бы сказать, весёлый, если бы не окутавшая его закатно-солнечные стёкла и гладкие стены аура – даже не суровости, а как будто очень большой беды.

 

Эдгар принюхался, затем осторожно приблизился и вытянул шею, стараясь за бликами разглядеть внутренность комнаты. «Вдовушку» он в первую минуту не узнал – настолько по-другому она выглядела, так не похоже на маленькую неопределённого возраста женщину в сером, надвинутом на лоб платке и длинном чёрном платье, из-за которого её и прозвали «вдовушкой». Говорили, что на самом деле мужа у неё нет – ни живого, ни мёртвого. Шаумбергские дети любили рассказывать о ней всякие истории: будто бы она не то ведьма, не то оборотень, каждое полнолуние покрывается перьями и, обернувшись совой, целую ночь вьётся вокруг «чёрных любовников», пытаясь выклевать им зрачки. Мало ли какие глупости способны выдумать мальчишки? Конечно, приличные люди этой ерунде не верили. Считалось, что «вдовушка» живёт подаянием, а может быть, и мелким воровством, хотя Эдгар ни разу не видел, чтобы она протягивала руку или запускала её в чужой карман. Да и встречал он её редко – на рынке, в булочной или в мясной лавке, всегда глухо запахнутую в чёрно-серое, торопливую и глядящую в пол. Вдовая или нет – ей явно было чего стыдиться и что оплакивать.

Теперь в паре метров от Эдгара сидела за накрытым к ужину столом та же «вдовушка», нищенка, воришка, в том же уродливом платье, только без платка – и растрёпанные локоны пламенели жарче огня в камине, превращая их обладательницу в госпожу, в львицу, в царицу людей и зверей. Оттенённые волосами, стали заметны и сливочные веснушки на молочной коже, и высокие скулы, и прохладные, бархатно-илистые, как озерная галька, глаза. Потрясённый вдруг открывшейся красотой, Эдгар не сразу заметил не только небогатое убранство комнаты: уже упомянутый стол под штопаной скатертью, три простых сосновых стула, буфет-«горку» со стеклянной витриной, тигровый коврик на полу; не только разбросанные повсюду детские кубики, стоящие перед хозяйкой жестяную тарелку и кружку, и разделочную доску с буханкой хлеба; но и своего несчастного приятеля. Тот застыл в неестественной позе, чуть наклонившись вправо. Прямой, точно палку проглотил. В руках он сжимал два зелёных кубика... точнее, не так, он держался обеими руками за зелёные кубики... или, ещё лучше, – два кубика крепко держали его за руки, не давая извлечь из кармана баллончик с лекарством. Два крашеных кусочка пластмассы сковывали руки, а что-то невидимое под столом удерживало за ноги, придавливало к полу ступни, а голени – к ножкам стула, так что Франтишек не мог ни упасть, ни вскочить. Оцепенелый и точно приклеенный к месту, он боролся с приступом: вдыхал часто и усиленно, а выдыхал с хрипом. Он сделался до того мал и тонок, особенно по сравнению с царственной хозяйкиной гривой, затопившей ярким светом всё пространство столовой, что мог ниткой протянуться сквозь игольное ушко.

Эдгар растерянно таращился на друга, не зная, как поступить – броситься на помощь или поостеречься и, как пристало воспитанному человеку, не вторгаться незваным в чужой дом. Погружённый в раздумья, он переступал с ноги на ногу, и тут – ибо, как известно, миром правят случайности – под его кроссовкой неожиданно громко хрустнула ветка. Женщина за столом подняла голову и встретилась взглядом с Эдгаром. Несколько секунд они – оба удивлённые – смотрели в глаза друг другу. Один – впившись ногтями в податливый лак, другая – молитвенно переплетя испуганные пальцы. Пары мгновений оказалось достаточно, чтобы понять: молчаливой вопрошающей силой, стерегущей дорогу в кустах, была не «вдовушка». Эдгар отпрянул, соскользнув пальцами с исцарапанного подоконника, и обратился в бегство.