Вдали от моря

 

 

 

«Вдовушку» он встретил на следующее утро возле булочной – и не сказать, что случайно. Полтора часа околачивался возле щедро декорированной марципановыми звёздами витрины, разглядывая торты и булочки, брецели, эклеры в шоколаде и в сахаре и, точно позёмкой, припорошённые сладкой белизной крендели.

Едва завидев плотно зачехлённую, невзрачную фигуру, устремился к ней, но замешкался. Смутился. «Вдовушка» узнала Эдгара и, хоть смотрела мимо, поверх его плеча, краешек платка отвернула, выпустив на свободу рыжую прядь. Тотчас, как от искры, вспыхнула вчерашняя краса, и глаза просияли ярче сахарного снега, и мешковатое платье тонко обрисовало талию.

Вместе они вошли в полутёмную булочную, в сдобный аромат и теплый дрожжевой дух, и купили: она – полбуханки чёрного хлеба, он – медовую коврижку для сестрёнки и для родителей, и не понятно для кого – марципановую розу. От растерянности, должно быть. Так и стоял с розой в одной руке и с бумажным пакетом в другой.

– Что же ты удрал? – спросила «вдовушка». – Тебе мама не говорила, что подглядывать нехорошо?

Эдгар хмуро молчал. Тут что ни скажешь – всё будет глупо.

– Шпионил за приятелем?

– Зря вы это, – буркнул Эдгар. – Франтишек болен. Нельзя с ним так.

Рука об руку, будто старые знакомые, они покинули булочную. Разноцветный ветер налетел порывом и плюнул им в лицо вишнёвыми косточками, одуванчиковой пыльцой и скомканными конфетными обёртками. Запутался в длинной юбке «вдовушки», притих, присмирел, как котёнок, и виновато поплёлся, перекатывая мелкий сор дальше по переулку. Эдгар брезгливо отёрся рукавом – мятые бумажки с запахом жжёной карамели вызывали отвращение.

– Слабак твой Франтишек, – «вдовушка» явно старалась говорить на подростковом жаргоне, но получалось смешно и нелепо. Как иностранец, выучивший язык по старым книгам, или гость с побережья – они всегда изъясняются либо пространно и вычурно, либо нарочито простецки. Сыплют заумными фразами да сленговыми словечками, но в нужный тон попасть не могут.

– И вовсе нет, – заспорил Эдгар, которому стало обидно за друга. – Он лучший граффитчик Шаумберга, и не только – во всей области второго такого не найдёте. Очень талантливый, и ребята его за это уважают. Вам бы его поберечь.

– Как Йорг Шеффлер, да? – сказала, как ладонями по ушам хлестнула.

– А что? – вскинулся Эдгар. – В пятнадцать лет и Шеффлер не был светилом. У Франтишека всё впереди. Вот, выучится – ого-го каким станет. Ни один мастер не упал с неба!

– Правильно рассуждаешь, – согласилась «вдовушка» и как-то враз сникла, помрачнела. Спрятала медный локон под серый, с фиолетовыми кистями платок, а Эдгару показалось, будто солнце за тучу зашло. – Но я не о том спросить хотела. Йорг скоро будет в Шаумберге – ты слышал? Вот и возможность твоему другу поучиться, поглядеть на мастера за работой. Наверное, ждёте не дождетёсь выступления?

– А то, – с достоинством ответил Эдгар.

«Вдовушка» извлекла из кармана блокнотик и огрызок чего-то грязно-бурого, бывшего прежде карандашом, и, не то поцеловав, не то послюнявив его графитовый кончик, накарябала на вырванном из блокнота листке пару слов. Аккуратно сложила записку и протянула Эдгару – жестом, каким нищему подают на паперти.

– Сделай любезность, мальчик, передай это Йоргу. Я бы попросила Франтишека, да он побоится. Слабак, говорю же. Надо тебе пару марок на билет? Могу подарить.

– У меня есть деньги, – отозвался тот оскорблённо и, прежде чем взять листок – ведь обе руки у него были заняты – преподнёс «вдовушке» марципановую розу. – Отдам, будь спокойна, – сказал и густо покраснел не только лицом, но и затылком, шеей, спиной, локтями и пятками, зарумянился мучительно и жарко, потому что не собирался обращаться к ней на «ты». Само вырвалось.

– Прочтёшь – уши надеру, – предупредила женщина и торопливо засеменила прочь, унося свои полбуханки и – стыдливо, венчиком вниз, укутав от ветра подолом, – сладкий мартовский цветок.

«Сколько ей лет, интересно? Одевается, как старуха, а выпендривается, как пацанка», – подумал Эдгар и лизнул перепачканные марципаном пальцы.

 

Спать. Скорее. После тошнотворной бессонной ночи, короткого послерассветного беспамятства и полуденного визита Эдгара Франтишек чувствовал себя хуже, чем самый потрёпанный из развешанных в соседском дворе половичков, по которым всё утро колотили бадминтонными ракетками, выбивая пыль. Коврикам повезло. Избитые и распятые, как грешники на кресте, на бельевых верёвках, они грелись в лучах слабого весеннего солнца, сверкая полосатой чистотой. В самом Франтишеке пыли осталось столько, что хватило бы на целый ковровый музей. Стоило ему сомкнуть веки, как она поднималась изнутри, вставала комом в горле – густым войлочным комом – и душила, душила...

Эдгар говорил долго и путано. Показал Франтишеку записку, и, конечно, они тут же её развернули и прочли, со смехом вспоминая «вдовушкину» угрозу «надрать уши». Вернее, читал вслух и смеялся Эдгар, а Франтишек полусидел в постели, утопая в подушке, и боролся с пылью за скупые, но такие сладкие глотки воздуха. Хотелось лечь, но тогда дышать становилось ещё труднее, и ком в глотке из войлочного делался плотным, как древесина, и вставал колом.

– «Йорг, а Йорг? Ты еще помнишь меня? Приходи двадцать девятого марта в полшестого в наш домик, – прочёл Эдгар. – Не забыл – за парком 3D? Нам надо поговорить. Надеюсь, придёшь один? Ф.» Что это за Ф., интересно?

– Феодора. Её зовут Феодора.

– Занятно. Ай да Шеффлер. Правда, забавно узнавать про кумиров такие вещи?

– Какие? – шёпотом, потому что пыль окутала его голосовые связки, спросил Франтишек.

– Ну, про интрижки всякие. Про то, что ничто человеческое им не чуждо... – пожал плечами Эдгар, а затем поставил вопрос ребром. – Зачем ты, собственно, к ней таскаешься? Смотри, до чего себя довёл, парень. Так и слечь недолго.

– Она мне платит, – кротко ответил Франтишек. – Нет, не за то, что ты подумал. Я убираюсь в доме, готовлю, ну и... неважно. Знаешь, она просто очень одинока, ей нужно, чтобы кто-то был рядом. Хоть иногда. Выслушал, сам что-нибудь рассказал: что в городе происходит, о чём люди говорят. Феодора почти ни с кем не общается и нигде не бывает. А мне надо на что-то жить.

– Так взял бы у отца. Он обязан тебя содержать, ты несовершеннолетний. Или вот, в овощной лавке подработку найди – Циммер всегда берёт школьников и платит неплохо. И плюнул бы на эту Феодору, хоть она и красивая, но толку? Тебе вчера плохо было – из-за неё. Скажешь, нет? Что она тебе сделала?

– Мне всегда с людьми плохо, – уклончиво ответил Франтишек. – Но это моя проблема и ничья больше. Давай не будем, пожалуйста, я устал. Сегодня не пойду в парк, хочу поспать немного.

 

Эдгар ушёл, весело хлопнув дверью, так что та едва не слетела с петель – благо, держалась на честном слове, а Франтишек остался размышлять о работе в лавке у Циммера, выступлении Йорга Шеффлера и странной записке Феодоры и, незаметно для себя, задремал. Спал чутко, прислушиваясь к пению дрозда за окном и считая трещины на потолке, потому что глаза его были полуоткрыты, и не то видел сны, не то бредил наяву.

Ему грезилось, что он стоит посреди овощного царства, по колено в слезоточивом луке и землистой картошке, и весь мир держит в ладонях. Потом кладёт его на разделочную доску и нарезает тонкими кружками, и мир внутри белый, как редиска. Снаружи – красный, а внутри – невинный, рассыпчатый, хрусткий. Белое в красном.

Подобные кошмары мучили Франтишека уже несколько лет – с тех пор, как протянулась к нему золотая ленточка от «чёрных любовников», через домик за кладбищем, опутала по рукам и ногам, лишила покоя и воли. Порой она представлялась ему и не ленточкой вовсе, а щупальцем огромного спрута, который притаился в кустах и весь город сплёл в клубок, нанизал на чёрные нити своей неугомонной любознательности и столь же неугомонной неприязни ко всему человеческому. Ибо что же, как не раздутая до чудовищных размеров мизантропия, может побудить изучать мир через разрушение? Нарезать ломтиками, как овощ, чтобы вскрыть его суть?

Вначале Франтишек сопротивлялся. Он ненавидел редиску, её коварное устройство. Картошка и лук, и даже морковь, огурец или капуста – гораздо честнее. Он пытался отделить себя настоящего от себя внушённого, искусно слепленного из недобрых мыслей спрута, но в конце концов сдался. Он затаил в кармане складной перочинный ножик и каждый день, как только выдавалась свободная минута, затачивал его лезвие, пока оно не сделалось тоньше паутинки и смертоноснее змеиного укуса. Когда-нибудь ему придётся, волей или неволей, выявить чью-нибудь сущность, как выявлял он её во сне. Может быть, врага, или друга, или свою собственную. Главное, чтобы она оказалась белой.