Чернота

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за февраль 2024:

 

На чтение потребуется 27 минут | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Наталья плохо знала меня. Я себя – тоже. Думал, что всё во мне крепко и надолго, оказалось, что нет. Быстро мне всё надоедает, игры в любовь в том числе. Я, конечно, не плел ей сказочных небылиц, но, каюсь, говорил всё то, что обычно говорят мужчины, когда им кажется, что влюблённость это навсегда. Хорошо бы каждого влюблённого, когда его с головой уносит за облака, останавливать чем-нибудь тяжёлым – томиком Фёдора Михайловича, например. Припечатывать и смотреть, не очнётся ли. Если не очнётся, ещё раз коснуться лобного места, делать это ровно до той поры, пока не опустится на землю. Потом «контрольный» шлепок и вопрос: «Ну, что, голубчик, тебе всё ещё кажется, что влюблённость навсегда?». Если ответит «нет», можно оставить человека в покое. Если так не ответит, значит, он обречён. И у него две дороги – либо в ад, либо в психушку.

В то время я жил в Саратове, занимался спортом и работал учителем физкультуры. Наталья увлекалась йогой, лечебным голоданием и работала дефектологом. Познакомились быстро, спешно сошлись, взлетели на крылышках влюблённости. А потом я предложил ей уехать. Можно сказать, выдернул из уютного саратовского быта.

Сначала мы оказались на съёмной квартире в Белгороде (у меня там были друзья по спорту). Я пытался стать бизнесменом, честно заработать на торговле индийским чаем, ничего не вышло – не торговый я человек. Устроился грузчиком в мясной отдел на рынке. Денежно и сыто. Участвовал в ночных коммерческих кулачных боях. Посадил почки, после боя помочился кровью и понял, что с боксом пора завязывать.

А ещё я много графоманил в то время. Очень много. И всё написанное по ночам выбрасывал утром в мусорные контейнеры, потому что свежим взглядом понимал, что это водянистая, иногда слюнявая чушь. Посмеивался над собой – своими перлами насытил городскую свалку. Если собрать все испорченные бумаги того времени и сдать их в макулатуру, я мог бы получить в пункте приёма свежий томик Достоевского. И, наверное, должен был бы шлёпнуть им себя по голове – «контрольным». В отношении творчества я был в то время такой же идиот, как в отношении любви. «Казалось» – ключевое слово. Мне казалось, что я плодовитый писатель, мне нравилось писать так же, как нравилась постель с Натальей – особенно ночами. Наивысший экстаз. Есть что-то общее между творчеством и сексом.

А утром на свежий взгляд...

 

Через год я созвонился с управлением народного образования, и нам предложили работу с жильём на польской границе. В депрессивном поселке Железнодорожном, в прошлом – немецком городе Гердауне.

Собирались недолго. Упали с высокого неба в низкое, серое, тяжёлое, влажное.

Первые впечатления после многолетней разлуки с родной Прибалтикой: чернота. Небо рвёт клочьями. Разлетаются грязные слои, выворачиваются наизнанку, брызжут серым дождём. Исчезают, потом снова являются. Наверное, к такому капризному и неприветливому небу не зря приставили острые шпили церквей. Оцарапается мгла крестами, рассеется, быстрее осядет мокрыми кляксами. Понимаю, почему остроконечная готика родилась именно под таким небом.

Посёлок Железнодорожный расположен на холмах. Внизу чёрная речка, дамба и пруд. Сто лет назад на этом месте была мельница. Теперь – скелетообразная постройка из красного кирпича с чёрными провалами окон и готическими надписями. Краска истлела от времени, кирпич, напротив, затвердел, стал темнее и гуще. Чуть выше на холме – заброшенное кладбище. Старинная кирха на другом холме, в центре посёлка. И каменная стела с высеченной надписью на немецком языке: «Gott mit uns» – Бог с нами. Стела сохранилась ещё со времён Первой мировой.

Позади меня средневековый замок, в котором повесился армянин, пожелавший стать «новым русским». Говорили, что он вёз с собой чемодан сотенных купюр, чтобы приватизировать кусочек средневековой истории. В дороге случилась денежная реформа. Об этом предприниматель узнал утром в поезде: за ночь бурые купюры с монументальным ликом вождя превратились в фантики. Армянин сошёл с ума. Вылез на конечной станции седым и дряхлым, а входил в поезд черноволосым золотозубым красавцем. Реформа настигла его между Москвой и Калининградом. Обратила богатство в пыль, а самого предпринимателя сожгла изнутри как проказа – мужчина почернел лицом, пожелтел глазами, побелел кудрями, добрался до старых конюшен «своего» рыцарского замка, из которого хотел сделать придорожную гостиницу, выбрал балку покрепче, обвязал её цветастым галстуком с попугайчиками, влез в петлю и удавился.

Я потом фотографию удавленника с нарядным галстуком видел в местном РОВД.

В Железнодорожный в то время приезжали немцы.

Пожилого туриста из Германии я однажды встретил возле соседского сарая, где старик-белорус откармливал свиней. Седой немец опёрся на капот своего мерседеса, курил трубку и плакал. Когда-то в этом месте был его дом. Но плакал он, вероятно, по другой причине: при входе в свинарник сосед уплотнил глинистую почву старыми гранитными плитами с заброшенного кладбища. Прочитывалась какая-то надпись: «Meine liebe…». «Моя любимая…». Возможно, это была надгробная плита его матери. Возлюбленной. Или знакомой. Не важно.

Посёлок Железнодорожный живёт во тьме. Фонарь болтается возле барака станционного магазина. Переезд отливает прыгающими огоньками семафоров, обнажает лысые черепки древней мощёной улочки. Камни отшлифованы веками, теснят друг друга, пузырятся, скрипят по ночам, стоят как сторожевики вечности.

Здесь нужно пить разогретое вино и писать мрачные гофмановские сказки. В то время я уже не портил бумагу сочинениями, только мечтал. И пил много. Мечты писать и пить – вещи взаимодополняющие. Даже местами приятные, потому что после двух-трёх стаканов появляется щемящее чувство жалости к себе и снисхождение к отложенному таланту. Дескать, пью, потому что не могу писать, а не пишу, потому что пью. Между прочим, не самое плохое времяпровождение и состояние души.

С местной самогонкой и жалостью к себе влюблённость в Наталью прошла быстрее, чем могла бы. Рассеялась в пространстве ненаписанной сказки. Не понадобился контрольный шлепок томиком Достоевского по голове.

Так я ей потом и сказал:

– Наши отношения – не роман. Рассказ. И тот недописанный.

– Я это знала, – ответила женщина. – Я поняла это раньше, чем ты.

И заплакала, зная, что я не выношу женских слёз.

 

Деньги закончились быстро. Запасов не было. Но зато была вольность, работа, жильё, здоровье. Наталья учила детей в интернате для слабоумных. Подрабатывала массажисткой. Я преподавал физкультуру в интернате для туберкулёзно ослабленных детей, охранял склады с гуманитарной помощью, вёл платную секцию бокса в единственной школе посёлка.

В солнечные летние дни мы гуляли по рельсам почти до польской границы, собирали пижму и ездили в соседний город сдавать её за деньги в аптечные склады. Не знаю, кто кого обманывал, мы аптеку, или аптека государство, – но от сбора сырья мы получали больше, чем две зарплаты педагогов. Кроме пижмы, хорошо шёл зверобой и черника. Вскоре лавочка прикрылась. Перебивались чем могли. Ночами делали набеги на заброшенные огороды, тащили тыквы с кабачками. Вместо чая пили траву. В гости приглашали приезжих из Самарканда, дивились их спокойствию, безмятежности, трудолюбию. И умению радоваться малому, и смиренно переносить нищету.

Но однажды все изменилось. Случай – добрая вещь. Если им правильно пользоваться.

Ночь была особенно ветреная и чёрная, когда я оставил свой пост и забежал домой перекусить. Склады с немецкими кроссовками располагались в спортивном зале интерната. Около двух часов ночи я возвращался на вахту. Единственный фонарь у станции кто-то из местных хулиганов разбил кирпичом.

Во всём посёлке – только семафорные мигающие блики. Окна в домах светятся, но далеко от железной дороги.

На мне спортивные штаны, кроссовки, джемпер. Сумка с провизией через плечо. Взял с собой четвертинку самогона у белоруса-соседа.

Ныряю во тьму. Звенят ключи от спортивного зала. Шумит ветер. Возле станционного магазина обострившийся слух угадывает какую-то возню. Нервы напряжены от неизвестности. Кто там? Что там? Кулаки плотно сжаты.

Кустарники кажутся людьми.

Из темноты на меня выскакивает массивная фигура, размахивает руками и ногами, пытается сбить. Один удар от неожиданности пропускаю, проходит «скользячкой», но тут же собираюсь рефлекторно и понимаю, что передо мной не совсем трезвый мужчина. Масса тяжёлая, но рыхлая. Мат-перемат. Тельняшка без рукавов, армейские башмаки. Татуировка сверкает от случайного луча семафора. Рисунок размыт. Ничего, кроме фигуры, не различить. Резко скидываю с себя сумку, бью сильно наотмашь правым боковым. Хрустит кулак, тело противника пошатывается, но не падает. Добавляю ещё один «крюк» с большим скоростным замахом. Тело падает навзничь, хрипит. Откуда-то появляется робкий свет карманных фонариков, всплывает несколько пьяных фигур. Девушка и три парня. Парни местные. Ходят ко мне в секцию. Девушка склоняется над пограничником и начинает причитать:

– Убили! Сашку моего убили.

– Не убили, – отвечает один из местных пареньков. – Слышишь? Хрипит. Очнётся. До заставы добредёт. И передай воякам, чтобы заканчивали разборки. Сейчас пожалели. Потом убьём. Поняла?

– Убили, – пьяно воет девушка. – Сашку моего убили.

– Спасибо, что помогли, – обращается ко мне подросток Коля. – Не знали, что с этим шатуном делать. Скоро на дембель. А он, сука пьяная, на местных парней с кулаками по ночам. Как на охоту. Теперь запомнит надолго. Танька влюбилась. Ходит за ним как тень, а он крутость свою дурную показывает. Он вас с нами перепутал спьяну, полез.

Нагибаюсь за сумкой, проверяю, цела ли бутылка самогона. Цела. Слава богу. Рука дрожит от того, что сильно ушиб костяшки на правом кулаке. Вторым ударом попал, вероятно, в лоб.

– Смотрите, чтобы не уснул на рельсах, – обращаюсь я к подростку. – А мне пора на вахту.

– В милицию звонить? – спрашивает другой паренёк.

– Не надо, Денис, пусть девушка решает.

Денис – лучший в моей секции. Хулиган, уличный боец, чёрный копатель. Пока ничего больше о нём не знаю. Парнишка накачанный, рыжий, с позолоченной фиксой во рту. Спокойный. Уверенный. Сильный и наглый. От природы.

Через полчаса сижу в каморке сторожа и пытаюсь унять нервную дрожь и ломоту в руке четвертинкой самогона. Вся анестезирующая теплота уходит на снятие боли. Остаюсь трезвым и злым. А ещё с подскочившей температурой.

Когда рассвело, понял, что руку сильно ушиб, возможно, с трещиной на мелких костях – правая кисть опухла и потемнела. Медлить нельзя. До рабочей смены в интернате два с половиной часа, а больница всего в двух кварталах. Рискнул. Побежал в приёмный покой на процедуры. Оставил склад без присмотра.

Пока мне делали перевязку и налагали шину, несколько тюков с германскими кроссовками увели. Украли, то есть. Краем глаза я заметил, как какой-то странный утренний рыбак вёл свой мотоцикл с коляской на холостом ходу. В утреннем предрассветном тумане. Рядом с интернатом. А коляска была полная, прикрытая чёрной накидкой. Запомнил номер.

 

Днём ко мне на квартиру приехал майор Кувшинников, главный милицейский человек в посёлке, внимательно расспросил, дал понять, что ему известно про ночную драку с пограничником. Предложил работу в уголовном розыске. Но перед тем, разумеется, бумажная рутина, полугодичное обучение на ускоренных курсах школы милиции, два-три месяца стажировки инспектором ПДН. Я согласился. Подумал: зацеплюсь за государственную службу, а там, как-никак, выплаты за звания, пайки и прочие привилегии. Надо выживать. Не до сочинительства было.

Наталья засуетилась. «Будешь при погонах, сможем приватизировать ведомственное жильё». Жильё вскоре приватизировали.

– Ах, какой красавец этот Кувшинников, – шептала Наталья. – Седой, благородный, прямая спина. Не думала, что в этой дыре живут такие люди. И тебе помог.

– Угу. Хороший человек, ничего не скажешь.

Наталья засуетилась больше. «Давай распишемся как муж и жена в поселковом совете. Ты скоро будешь олицетворять власть. Надо расписаться официально».

Не сужено было этому случиться.

Когда подходили к поселковому совету, Наталью резко прижало в туалет. Кустов рядом не было. Только старинная полуразрушенная кирха.

– Потерпи, – сказал я. – Тут место святое.

– Ну, конечно! – нервно расхохоталась она. – По-твоему, лучше, если я обделаюсь прямо тут? Святое место? Одни стены и остались. Внутри пьяная молодёжь. Ямки роют, ищут клад. Я не за серебром иду и не за старинным фарфором. Присяду за камушки, я быстро.

– Делай что хочешь! – рассердился я. – Иди. Покараулю.

Поселковый совет был закрыт. Единственный на весь посёлок туалет – тоже.

На обратном пути Наталья случайно наступила на птенца грача и заплакала.

– Ты меня не любишь, – сказала она. – Зачем я с тобой приехала в эту глушь?

– Волоком я тебя не тащил. Сама захотела.

– Грачи детёнышей выбрасывают к голодному году, – всхлипывая, произнесла она. – Не выдержу я. Уеду.

– Теперь повсюду голодное время. Силы есть, проживём.

– Ты не понимаешь. Я наступила на птенца. Значит, ребёнка от тебя не будет.

Я не удержался.

– Слушай, ты, вроде бы, не была такой впечатлительной раньше. Что с тобой?

– Это место, – поёжилась она, – мрачное, депрессивное, без солнца. Одни дожди.

– Всё нормально. Не место делает человека, а человек – место.

И тут её прорвало.

– Ты ничего не понимаешь! – закричала она, судорожно опускаясь на корточки, не сдерживая истерику. – Тут кругом одна чернота. Ты привёз меня сюда и окружил не любовью, а чернотой. И пьянством. Чернотой и пьянством. Гадость.

Ей нужен был выхлоп.

 

В школе милиции я учился без отрыва от работы. Служба увлекла меня с головой. И с кулаками, и с другими частями мужского тела. Увы, это так. Хороший оперативник не может быть чистым человеком. Слишком много грязи вокруг. Выбраться из свалки чистеньким не выходит. Хороший розыскник – циничный, хитрый и наглый. Иного не может быть. Это следователь может позволить себе интеллигентничать. Не он ковыряется в грязи. Живой материал перерабатывает оперативник. И приносит в следствие на тарелочке весь расклад.

Кувшинников говорил, что настоящий опер должен пахнуть перегаром, уметь материться, работать кулаками, притворяться тупым, а быть всегда себе на уме. Никому и ничему не верить. И «выдаивать» информацию отовсюду, даже из общения с собственной женой.

Работа у меня пошла. Отношения с Натальей испортились окончательно.

Однажды поздно вечером я возвращался со службы домой и увидел во дворе странную картину: сидит, скорчившись от боли в три погибели, сосед-белорус, придерживает большой палец, с которого хлещет кровь. На разделочной дыбе свиная туша, вокруг соседа суетятся знакомые.

– Что случилось, Франц Адамович? – спрашиваю я, рефлекторно бросая взгляд в сторону гранитной плиты у подножия свинарника. – Порезался, что ли?

– Ведьма тут была, – прохрипел старик и указал глазами в сторону рыцарского замка. – Мария Германовна. Все тут её знают. Вроде, из старых жителей. Из немцев, ёпсиль-мопсиль. Не захотела переселяться после войны. Сколько ей лет, не знаю. Где живёт, не знает никто. Вроде бы, на конюшнях замка, где армянин повесился. Всегда в чёрном ходит. Молчит, ёпсиль. А посмотрит на кого – сглазит. У меня куры почти все сдохли. Если встречаешь её, нужно дулю из пальцев сплести, и в карман спрятать, и держать, пока не пройдёт мимо. И матюгаться вслух. А я зазевался. Только нож занёс над свиной тушей, разделывать хотел. И она. Тут как тут. Вот я палец себе… отрубил, мать её!

Чернота.

Паяльная лампа лежит рядом со свиной тушей. Кругом кровь – свиная и человеческая.

Растопить бы печку углём, выпить тёплого вина и за сочинительство. Да не до того. Дрова привезли сырые, осина. В голове одно – как согреться и добраться утром до планёрки в отделе в трезвом виде. В подвале моего домика у старых немецких хозяев коптильня мясная была. По ночам крысы копошатся, спать не дают. И свинарник соседский им дом родной. Там, где свиньи, всегда и крысы – закон.

Наталья решила вернуться домой в Саратов, чёрт с ней. Нужно бы пару-тройку хороших котов завести. Крысоловов по наследственности. Такие тут водятся. Знаю.

А женщина появится, не сомневаюсь. Будет уют, будет и женщина. Кошки и женщины всегда появляются вместе с уютом.

 

Время шло. Я и посёлок мирились друг с другом. Иногда ссорились. Пытались ужиться. Писать ничего не мог. Много пил, пропадал на работе. Научился раскрывать преступления. Научился отказывать в возбуждении уголовных дел. Помогла любовь к литературе. Умело отказать – это сочинить правдоподобную историю для прокурора. Все оперативные хитрости прокурор знает, потому приветствует оригинальные формулировки в отказном материале. Например: в посёлке неоднократно видели лису. Пытались поймать. Не вышло. Через неделю списываешь кражу кур у местных старушек на мифическую лису. Доводилось «работать» и с чупакаброй. Прокуратура излишнее литературное рвение не одобряла. Лиса – ладно. Но не сказочная чупакабра. Так и до призраков замка можно дойти. Прокуратура в призраки не верит. Но чтобы и лиса мифическая подтверждалась двумя-тремя свидетельствами местных охотников. С этим проблем нет. С кем пьёшь, с тем и договариваешься. Старый участковый трепал по пьянке, что однажды умудрился отказать «убийство», сотворив отказной материал о падении на нож человеком с высоты своего роста. Врал, конечно. Будто бы прокурор поверил в байку о том, что можно свалиться на нож, который стоял на полу остриём лезвия кверху. Впрочем, у меня был материал для проверки, в котором под Новый год пьяный морячок упал на разбитую бутылку от шампанского, которую сам же и выронил. Упал на «розочку» горлом. Никто его не резал. Сам упал, а Новый год встречал в морге. Возможно, и ножи бывают со смещённым к рукоятке центром тяжести. Кто его знает! Участковый лентяй страшный, но по пьянке обычно не врёт.

Майор Кувшинников раскрывал преступления, не выходя из запоев. Набирал ящиками водку палёную, конфискованную, пил с местными мужиками, в пьяных разговорах всплывала бравада уголовная. Кто-нибудь что-нибудь болтал. Кувшинников пил, но память не терял.

Такие раскрытия считались высшим пилотажем в работе оперативника. На казённом языке – оперативная разработка. Когда своими ногами бегаешь по свидетелям – на ранг ниже. Личный сыск. Но и это приветствуется. Пока бродишь по людям, вскрываются прежние преступления, как плохо спрятанные секреты. Приходит весна, снег уползает в землю, остаются «подснежники», то есть открываются тайны.

 

В феврале снега не было. Продолжал поливать сверху холодный дождь. Белые хлопья иногда пробивались, тут же смешивались с грязью, таяли.

Накануне восьмого марта ночью раздается стук в дверь. В сон проникает уже не стук, а грохот – явление гротескное, фантастическое, стихийное. Кошмары в посёлке – привычное дело. Другая земля, другое небо, другие люди, другие сны. Короткие, яркие, выпуклые, резкие.

– Выходи, Андрей, у нас труп возле школы.

Серая «буханка» коптит арочное перекрытие дома, двери машины нараспашку, из автомобильного радио булькает весёлая музыка. Сержант пьян, но на ногах держится. Мой водитель – Костя, зять соседа Франца Адамовича. Парень крепкий, двужильный, крестьянского типа.

– Возьми у тестя стакан. Продрог с этими осиновыми дровами, – недовольно отвечаю. – Берёза нужна. Осина коптит, дымоход забивает, а жару нет.

– Баба тебе нужна, а не берёза, – язвит сержант. – Одевайся, стакан принесу. И хлеб с салом.

Форму я не ношу. Оперативный состав. Всегда в штатском. И слегка под хмельком – только так можно оставаться «своим» в этом богом забытом месте. Кругом леса, слева граница, справа трасса до областного центра. Половина местного населения – из сидельцев. Милиционеров не любят. И не скрывают свою нелюбовь.

Поселок Железнодорожный пил всегда. Иногда отчаянно, иногда смиренно. Но всегда. На несколько тысяч местных жителей приходится крупный пивной комбинат с медными чанами для брожения хмельного напитка. Комбинат остался ещё от немцев. Местные жители гонят самогон и таскают с предприятия лимонадную «закваску» семидесяти процентов спирта. С похмелья никто не страдает. Пивной заводик работает круглые сутки, дыр в заборе полно. Охраны нет.

Ветер с градом. Надеваю прорезиненную куртку с капюшоном, влезаю в сапоги, прихватываю фонарь – единственный мощный прожектор на всё районное отделение внутренних дел.

В машине вливаю в себя стакан самогона, закусываю бутербродом.

– Ленку Рыжову в овраге нашли голую. Через час подъедет начальник милиции и прокурор. Надо бы тебе картинку составить. Чтобы доложить. Ночью в школе праздничная дискотека была. Твои парни из секции могли что-нибудь слышать.

– На месте разберёмся.

– Твоя к матери укатила?

– Пока нет, но скоро. Наплевать. Не жена она мне. И детей бог не дал. Холостяк я, Костя, понял? Холостяк.

– Понял, – ухмыляется водитель и неожиданно резко давит на тормоза, объезжая фигуру пьяного путника. – Погоди, я сейчас. Задолбал Фантик. За него в тюрьму не пойду. Шатун.

Костя вылезает из машины, подходит к Фантику и бьёт его со всего маха в грудь. Фантик подпрыгивает и летит на обочину в кусты.

– Завтра проспится, скотина, помнить ничего не будет. Мать его!

– Круто ты с ним.

– А что, лучше, если бы его какой-нибудь пьяный лихач ухайдокал? Ищи потом ветра в поле. Фантик неплохой мужик. Когда не пьёт. Мебель из дерева режет. В зоне научился. Пятнадцать лет от звонка до звонка. Жену убил. Приревновал к начальнику кирпичного завода. Завтра он мне спасибо скажет, что я ему врезал.

В школе горит свет. Зябкий. Освещает только пятно у крыльца. Овраг, в котором нашли девушку, утопает в склизкой черноте. Ветер по-прежнему посыпает всё градом. Почва глинистая. Овраг большой, глубокий. Где-то на склоне маячит карманный фонарик. Участковый на месте. Большой фонарь у меня. Пробивает прожекторным лучом до самого дна. Для хрупкой девушки Ленки Рыжовой овраг стал адом. Почему? Изнасиловали и выбросили? Была ещё жива? Карабкалась слабыми ручонками по стенам оврага, но съезжала по глинистой скользкой почве назад? Дно так и притягивало. Чёрт возьми, в этом мрачном посёлке и преступления мрачные.

Спускаемся в овраг. Осматриваю тело. Видимых повреждений нет. Плащ валяется в стороне, туфли белые сброшены, платье светлое задрано кверху, трусы на месте. Пятен никаких. Девушка замёрзла. От холода умерла. Субтильная и, наверняка, пьяная. Кольца на пальцах не сняты, под ногтями и в сжатой пригоршне кусочки прошлогодней травы и глины. Бедняга. Скорее всего, попала в эту огромную могилу сама. Вышла из школы во время дискотеки, захотела в кустики, съехала в овраг, а выбраться уже не смогла. Последние силы истратила на попытки подняться по склону. Съезжала по мокрой глине и снова вверх. Одежда мешала – в сторону. Кругом чернота. Возможно, кричала, звала на помощь. Разве услышит кто-нибудь под гром тяжёлого рока?

Наверху у школы тормозит чёрная волга, из неё выходят начальник милиции и прокурор. Начальник милиции – седой великан, опухший и добрый. Прокурор – молодой и суетливый. Карьера нужна. Аккуратно спустились в овраг. Оба красные, пьяненькие и пахнут одинаково – будто из-за одного стола вытащили ночью на происшествие.

– Давай, говори, – обращается ко мне начальник. – Криминальный труп или нет?

– По первым признакам – нет, – отвечаю я, передавая фонарь сержанту. – Замёрзла девица. Я поговорю сейчас с парнями, которые ходят ко мне в секцию. Они тоже на дискотеке были. Потом доложу.

– Сейчас поговори и сейчас доложи. А ты что, Костя, фонарь в небо направил? На трусы направляй. Нет помарок? Да ближе ты. Не бойся. С каких пор ты, Костя, девиц боишься?

Начальник сильно пьян. Сильнее прокурора.

– Так она же покойница, – смущённо бормочет сержант.

– А ты вдуй ей! – кричит Резин. – Вдуй и посмотри. Может быть, оживёт?

– Пойдём, Николай Николаевич, пойдём, – ласково берёт под руку начальника милиции прокурор. – Твой опер всё сам сделает как надо. А мы в машине подождём. Набегались в своё время. Теперь о здоровье думать нужно. Пойдём, Николаевич.

– Пойдём, – соглашается начальник. – Ты прав. Мозги ещё не пропил в этой дыре. Молодец.

– Андрей! – поворачивается ко мне Резин. – Собери все показания на протокол. Если эксперт подтвердит, что замёрзла, значит, отказывать будем. Поговори со своими ребятами, я в машине подожду. А Кувшинников где?

– Не знаю. Сегодня на сутках я.

Резин идёт к машине грузно. Больной человек и старый. Раньше был блестящим оперативником. С чуйкой. Много громких раскрытий по всей России. Теперь вроде как почетная ссылка начальником милиции в «медвежий угол». Присвоили полковника, дали восстановиться после инсульта. И – в тихое место. Какое-никакое, уважение. Инсульт на ногах перенёс. А мог бы загнуться. Теперь спокойно дослуживает до пенсии и пьёт как чёрт, несмотря на инсульт. Потому что здесь невозможно не пить.

Через полчаса докладываю начальнику и прокурору сквозь щель в окошке машины. От меня всё ещё исходит самогонный дух. Начальники это чувствуют, но ничего не говорят до окончания доклада. Впрочем, от них дух исходит похожий.

– Собрал всю информацию, часть запротоколировал на месте. Елена Сергеевна Рыжова, двадцать лет. В прошлом году пьяная случайно задушила собственного ребёнка. Брала его в постель. Грудью кормила. Заснула неаккуратно. Ребёнка телом накрыла. Младенец умер.

– Помню я эту историю, – бормочет прокурор. – Не стали привлекать глупую, сама себя наказала.

– Муж сидит за нанесение тяжких телесных. Избил её, когда пришёл с работы и узнал про ребёнка. Черепно-мозговую травму нанёс. Елена долго лежала в больнице. Когда вышла, стала крепко выпивать. На дискотеке её видели пьяной. Выскочила покурить и пропала. Охраны нет. Мои ребята из секции говорят, что она, скорее всего, отошла в кустики и поскользнулась. На помощь звала, но в школе никто не слышал из-за музыки. А если кто из местных проходил рядом с оврагом, испугался. Тут всякие небылицы ходят. Призраки воют, – улыбаюсь я. – Плиты со старинных кладбищ разворошили, вот и легенды слагаются.

– Ладно, Андрей, молодец. Мы работники милиции. В потусторонние силы не верим. Сама себе девица могилу вырыла. Это и так ясно. Переживание. Ребёнка задушила. Мужа в тюрьму. Короче, иди отдыхать. Эксперт скоро подъедет. И Костю забери с собой. Мутный какой-то. Еле на ногах стоит. Завтра жду на планёрке. Молодец, Иваныч, молодец. Не хватало нам изнасилования с убийством. Премию выпишем всему составу.

 

Костю я отпустил. Домой пошёл пешком. Заглянул к Насте Брагиной. У неё нет мужа, но есть тепло и самогонка хорошая. Горло не дерёт, а мозги – словно маслом смазывает. И спать не хочется. Да и Настя сама женщина аппетитная. Любит, когда я к ней ночью заглядываю. Шепчет в самое ухо: «Вы же меня, Андрей Иванович, за самогон не привлечёте?». В самое ухо дышит, аж мурашки по всему телу бегают. Иногда информацией делится.

– Разбудишь в пять? – спрашиваю с порога. – Если заснуть получится.

– Не получится, Дрюша, не получится, – шепчет пышногрудая красавица. – У меня дом хороший, не то что у тебя. Отопление газовое. Тепло всегда и уютно. И самогонка как сок яблочный.

– Хорошая ты женщина, Настюха, ласковая. Почему без мужа?

– Был один. Офицер с погранзаставы. Побаловался, наобещал с три короба. Сам в Москву домой укатил. Кому мы тут нужны?

– Ну, ты не отчаивайся. Главное – человек ты хороший. А это по нынешним временам дорогого стоит. Дороже денег.

– Твои бы слова да богу в уши. Проходи. Слышала, что Ленка Рыжова замёрзла. Может быть, и лучше ей теперь так? Отмучилась. Уж больно она из-за дитя загубленного переживала. Как будто помешалась. Может быть, сама в эту яму пошла. И не захотела из неё карабкаться. Думаю, так и есть. Жить не хотела во тьме этой.

– А ты как же?

– Я черноту вином разбавляю и любовью. И не так страшно становится.

– Хитрая ты.

– Не хитрая. Просто помирать надоело. Жить хочу. Ты в нашей дыре не останешься. Чую. Свалишь при первой же возможности. У нас как? Если не помирать, значит пить. Если пить, значит помирать. Замкнутый круг. И Наташке твоей тут не место. Я же вижу. Страдает она.

 

Утром возвращаюсь домой. Передо мной маячит старинная каменная стела. Бог с нами. «Gott mit uns». Бог нас встречает. Немецкого языка не знаю. Но если бы переводил с английского, то так бы и перевёл – Бог встречает нас. Именно так.

Около переезда бледный растерянный пьяный Денис. Никогда его таким не видел. Глаза красные, как будто плакал. Пьянь выходит после ночной дискотеки? Или что-то ещё? Ещё.

– Не могу, – говорит он, пряча глаза. – Не могу, Андрей Иванович. Соврал я про Ленку.

– Как соврал? – останавливаюсь и пристально гляжу на подростка. – Рыжова замёрзла. Наш эксперт подтвердил.

– Не совсем так, – отвечает Денис. – Я вам всё расскажу. Вы меня только не сажайте. Я на условном за хулиганку и хранение оружия. Обещаете?

– Обещаю.

– Я был там этой ночью.

– Ну? Говори.

– Помогли ей упасть. А вытаскивать не стали.

– Кто? Зачем?

– Один из ваших, – дрожит Денис.

– Из наших?

– Да. Он меня привлекал в прошлом году за немецкий пистолет, который я нашёл в доме у Ленки. У неё подвал. Клад там хранился. Кроме пистолета, фамильный фарфор, янтарь, серебро, золото. Пистолет хотел продать в городе. Он… ваш, то есть… прихватил. Заставил на себя работать. Выманил у Ленки все ценности под предлогом продать. Кинул. Она на него жалобу хотела написать прокурору. Вот он улучил момент и помог Ленке упасть в овраг. Он тоже был ночью около школы.

– Кто? – выдохнул я со злостью. – Кто он? Говори. Не бойся.

– Майор Кувшинников.

– Что?!!

– Уважаемый человек в поселке. Вы ничего не сможете сделать. На Кувшинникова местные бандиты работают. Ему платят все – и те, кто через таможню машины из Польши гоняет. И чёрные копатели, вроде меня. И начальники пивного комбината. Вы ничего не сможете сделать. Ленка умерла от холода. Была пьяная. А я против Кувшинникова не пойду. Посадит он меня. Я на условном сроке. Прокурор и начальник милиции – друзья ему. Приезжают на охоту и рыбалку. Кувшинников всех егерей подмял. Пьют вместе, гуляют.

– Ты не обманываешь меня, Денис?

– Нет. Вы не местный. Скоро отсюда уедете. А нам жить.

«Благородный седой Кувшинников…» Чёрт побери!

 

Наталья уехала домой в Саратов в апреле.

Перед отъездом на неё нахлынули чувства, она выпила лишку, чего с ней раньше никогда не было, приставала, хотела близости, была раскована и горяча. Физически я спал с ней, но мысленно обнимал уже Настюху. Мягкую, податливую, нетребовательную.

Летом я написал два рапорта на имя начальника ГУВД – один с просьбой о переводе в другой отдел. Второй – с описанием полученного агентурного донесения по поводу настоящей причины смерти Елены Рыжовой. Агента своего я не высветил, обозвал его псевдонимом Лис. Рапорт о переводе в Приморский отдел мне подписали.

Подполковника милиции Кувшинникова я встретил через три года на собрании лучших оперативников области в актовом зале ГУВД. Кажется, его награждали именными часами от замминистра. Подполковник Кувшинников сменил Резина на посту начальника РОВД. А ещё через какое-то время в местных СМИ появилась информация о том, что Кувшинников пустил себе пулю в лоб из табельного оружия. Случилось это в праздник – в День милиции.

Говорили, что примерно в то же время из лагеря вышел условно-досрочно бывший супруг Рыжовой.

Спустя много лет саратовские знакомые сообщили мне, что у Натальи был сын. По срокам был зачат в ночь расставания. Прожил недолго. Был «выброшен» из бытия, как птенец грача накануне голодного года. Умер, когда ему было полтора годика. Наталья мне не писала. Я тоже.

 

 

 

Конец

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в феврале 2024 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: