Безотказная Верочка

 

Простые истории

 

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за май 2024:

 

На чтение потребуется 27 минут | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Память

 

 

Старушка появлялась за спиной незаметно, как призрак, и сразу начинала рассказывать одну и ту же историю. Знаете, есть такие старые люди-пластинки? От болезни, истёртых сосудов, от большого горя – они все чем-то друг на друга похожи. Напоминают призраков.

Тени собственного прошлого. Живые тени.

Старушку звали Валентина Ивановна.

Глаза её, почти всегда увлажнённые, тем не менее, светились радостью. Когда-то они были наполнены цветной радугой (я видел её на старых фотографиях), теперь полиняли от многих слёз и болезней. Но радость из души не исчезла. Феномен.

Валентина Ивановна умирала. Диагноз, поставленный ей врачами, иного исхода не имел. Старушке обозначили сроки. И какое-то время она об этих сроках помнила, готовилась к смерти, потом забывала. Так проявлялась её болезнь – в постоянной забывчивости. Она забывала, когда ей предстояло умереть, и поэтому жила.

Я снимал у неё комнату, когда был студентом медицинского института.

Забывала она почти сразу и о том, что она ко мне уже подходила, вежливо извинялась, улыбалась и произносила одно и то же – как под копирку:

– Простите меня, Андрей, я ведь вам не рассказала, как в меня был влюблён один офицер?

И начиналась длинная повесть о том, как в музее к ней однажды подошёл лейтенант и сказал, что она «зажгла в его сердце революцию». А потом были какие-то поезда, и офицер ехал с ней в одном вагоне и вышел на станции, чтобы купить для неё солёные огурцы, и отстал от поезда, и догонял на машине. И когда догнал, солёные огурцы были всмятку, а он, раскрасневшийся от неожиданного приключения, вдруг взял и поцеловал её. Как в кино.

Таких историй о влюблённостях было всего пять-шесть, но Валентина Ивановна их досконально помнила, несмотря на прогрессирующую болезнь и почтенный возраст. Старушка забывала о том, поела ли она, приняла ли лекарство, покормила ли кота, только с моей подсказки вспоминала, как зовут домашнего любимца, путала числа, предметы, людей, но одно в её памяти оставалось неизменным – истории о влюблённостях. Последней была её встреча с будущим мужем, с которым они прожили долгую жизнь. Молодой капитан только вернулся с фронта и пришёл на телеграф, где работала Валентина. И увидев её, тут же сказал, что она станет его женой. Как в кино. Так оно и вышло впоследствии. Каждый день он дарил ей цветы, а по воскресным вечерам они ходили в ресторан и танцевали. И музыка… да, музыку она помнила… напевала что-то похожее на вальс. И плакала от радости, как ребёнок. Потом благодарила меня за то, что я выслушал её, и уходила. Но через час-другой уже воскресала передо мной с робким и вежливым выражением лица и произносила:

– Простите меня, Андрей, я ведь вам не рассказала, как в меня был влюблён один офицер?

Продолжалось это не день и не два. Почти год забывшая о своей смерти квартирная хозяйка рассказывала мне одну и ту же повесть, которую я уже знал наизусть. Поначалу меня раздражало это, я иногда повышал голос и просил на время оставить меня. Объяснял, что знаю всех её возлюбленных наизусть, что она уже тысячу раз рассказывала мне об этом, что она, наконец, мешает мне готовиться к сессии. Валентина Ивановна извинялась, уходила, едва сдерживая слёзы. Я провожал её худенькую сгорбленную фигурку в халате сочувственным взглядом, однако проходило ещё полчаса, и она появлялась передо мной совершенно преображённая, вежливо извинялась и говорила:

– Простите меня, Андрей, я ведь вам не рассказала…

И я уступал и слушал. Или делал вид, что слушаю.

Старушка умерла накануне ноябрьских праздников. Её тихо похоронили. Объявились какие-то дальние родственники. Разрешили мне пожить до окончания учебного года.

Теперь я готовился к выпускным экзаменам. Штудировал тему деменции. Иногда засиживался над учебниками допоздна. Дремал, уронив на стол голову. Забывал покормить кота, не всегда вспоминал, как его звали. Учёба и напряжение подрывали мою память. Она отчётливо работала в одном, но в другом давала сбои.

Иногда я забывал, что моя квартирная хозяйка умерла, и тогда слышал, как она в очередной раз трогает меня за плечо и вежливо обращается:

– Простите меня, Андрей, я ведь вам не рассказала, как в меня был влюблён один офицер?

 

 

 

Сумасшедший психиатр

 

 

Ночь была тихая, морозная, лунная. Снег хрустел так, что мне было слышно идущего по ночному городу за квартал от больницы – несмотря на то, что я находился в приёмном покое, в кресле, дремал. Выспаться на дежурствах никогда не удавалось, потому что сон был прозрачный – как бы между состояниями бодрости и дремоты. И сон видишь, и всё чувствуешь вне этого сна.

Примерно в три часа ночи в дверь позвонили. Я побрёл открывать, зная, что в такое время обычно привозят либо очень буйных пациентов, либо социально опасных – с преступными идеями в голове. Не так давно один шизофреник, который усыпил бдительность психиатров тем, что целый год в больнице писал любовную лирику, вышел на каникулы домой и первой же ночью затаился во внутреннем дворике, дождался ночного обхода и «одарил» своего лечащего врача-женщину выстрелом новогодней хлопушки в лицо. Видимо, считал, что у него не игрушка, а дробовик. Потом только выяснилось, что весь год у больного в голове тикали часовые механизмы мин и повсюду пахло трупами. Его потом отправили в спецбольницу, а женщина, оправившись от шока, стала заведующей отделением. Главный врач решил повысить её в должности.

В этот раз дежурная бригада скорой помощи доставила в первую клиническую бывшего психиатра. В моей практике санитара приёмного покоя это было впервые. Сумасшедший психиатр. Я, конечно, слышал о том, что всякие страсти заразительны, что можно под влиянием какого-нибудь буйного рок-концерта обернуться человеком толпы и пойти вместе со всеми крушить витрины магазинов. Страсти заразительны, если не иметь иммунитета. Но тут – дипломированный врач-психиатр. Причём, знакомый тому доктору из бригады скорой помощи, которая его привезла в больницу.

– Вчера ещё сняли его полицейские с троллейбусного маршрута, – проговорил Куницын, заполняя направление в стационар. – На мосту троллейбус резко свернул направо и пробил ограждение. Чудо спасло людей от падения в Волгу на лёд. Трупов было бы. А за рулём – наш уважаемый коллега Максим Петрович.

Высокий худой манерный мужчина средних лет невозмутимо улыбался, положив ногу на ногу. Он как будто свысока поглядывал на всех нас.

Санитары бригады скорой вышли на улицу покурить.

– Куда его оформлять? – спросил я.

– Только на первое. Есть места?

– Есть.

Я позвонил Елене Сергеевне, дежурившей ночью по больнице, она дала добро на первое. В архиве нашёл историю болезни бывшего психиатра и стал её заполнять.

– А как же его допустили до вождения общественного транспорта? – спросил я у Куницына.

– Так у него ж связи. Старые связи остались. Разве бывшему психиатру сложно поставить печать в справке о нормальном психическом здоровье?

Я покачал головой и горько усмехнулся – «сумасшедший дом!».

Больной психиатр пристально в меня вглядывался. Словно ожидал вопроса.

– Зачем вы это сделали, Максим Петрович? – наивно спросил я.

Он оживился, демонстративно поправил чёрный носок на левой ноге, а белый – на правой, потом попросил спичку, надломил её и дал мне.

– Не понял, – ответил я. – Что это означает?

– Вы не понимаете очень простой вещи. Всё, что с нами происходит, это происходит только у нас в голове. Я сломал спичку. Что, по-вашему, произошло? Только то, что я сломал спичку. На самом деле, от этой сломанной списки пошла цепная реакция, которую мы не видим. А если бы мы увидели, то непременно стали бы делать только те вещи, которые имеют осознанные последствия. Так и с троллейбусом. Если бы я его столкнул, тогда полностью была бы решена проблема голода во всём мире. Понимаете?

Я покачал головой.

– Вы хотели спасти человечество?

– Ну конечно! – воскликнул больной и начал возбуждённо ходить по комнате. – Неужели это так трудно понять? Вы смотрите на мир замыленными глазами. Подключите мозги. Если что-то происходит без вашего участия, разве это означает, что событие не происходит? Да. Я хотел спасти человечество от голода, разрухи, войн. А вы мне не дали. А что Бог, по-вашему? Что мессия? Разве он не делал странных вещей, за которые люди его осудили? И да… вообще-то, мне пора.

Максим Петрович резко дёрнулся в сторону двери, но упёрся в двух санитаров, которые курили на улице.

Вернулся, обмяк.

– Ладно, звери, ведите в наблюдательную палату. Не хотите избавить мир от голода? Дело ваше. Моё – ждать. Придёт время.

С этими словами он рассмеялся как ребёнок.

 

 

 

Вор в медицинском учреждении

 

 

Дежурство начиналось спокойно. Приняли двух пациентов. Один поступил с утра. Шизофреник, который придумал вечный двигатель, состоящий из колеса обозрения с пластиковыми люльками. Чёртово колесо должно было находиться наполовину в воде и вращаться за счёт взаимодействия двух сил: тяжести воды в люльках и выталкивающей силы тех же люлек из воды. Всё гениальное просто.

Больного привезла скорая помощь из центра города, где изобретатель «отбивался» от представителей американской разведки, намеревавшейся выкрасть у него тайну государственной важности. Очевидно, люди, включённые в бред больного как переодетые шпионы, до последнего не признавались в тайных умыслах, потому и были внезапно и дерзко атакованы тщедушным очкариком. Сам гений получил отдачу – сила действия должна быть равна силе противодействия. Закон физики. Судя по двум свекольным синякам под глазами и треснутым очкам, случайные персонажи этой трагикомедии отыгрывались на физиономии героя, как минимум, в четыре руки.

Второй пациент был физик-ядерщик, который научился выделять из своей плоти куски отработанной энергии – вытаскивал атомный шлак из ушей, из иных органов тела, складывал всё в свинцовую тару и относил в государственные учреждения. В обед его доставили в первую клиническую на полицейской машине.

А вот ночью спокойный режим дрогнул. Дежурный врач обычно спал у себя в отделении, а я, санитар приёмного покоя, раскладывал старое кресло и подрёмывал в нём, ожидая звонка в дверь. Ночью редко кого привозили.

Стояли крещенские морозы. Днём медсестра тайком налила мне пузырёк чистого медицинского спирта, который полагался для обработки мединструментов. Не обделила и себя. Подмигнула мне, – мол, господь не выдаст, свинья не съест, – и пожелала спокойного дежурства. Впрочем, мы это и за кражу не считали. Так – дополнительный продуктовый паёк за сложные условия работы.

Вечером я пил чай пил с ложкой спирта – для согрева. Мне было уютно и тепло в маленьком помещении приёмного покоя. Снилось что-то приятное. Неожиданно в дверь стали барабанить. Я проснулся и пошёл смотреть через глазок, какого лешего принесло в такую стужу.

– Открывай! Замёрзнем! – услыхал я знакомый голос врача скорой помощи Куницына. – У тебя звонок на морозе застыл.

Я открыл дверь и впустил врача, двух санитаров и седоватого бойкого старичка, одетого в приличную дублёнку, клетчатую рубашку и джинсы. Волосы у него были до плеч, и вообще он производил впечатление интеллигентного человека.

– Позвонили из ночного супермаркета, – сказал Куницын, делая знак санитарам, чтобы те дожидались его у машины. – Сообщили, что один из покупателей вцепился в другого и требует привезти прокурора, потому что он, якобы, поймал крупного мошенника. Приехала полиция, а наш клиент стал объяснять им, что он художник, и что у него во время приступа болезни обостряется восприятие цветов и жестов. Он будто бы по одной золотой печатке и движению мизинца определил в постороннем покупателе крупного мошенника.

– Мошенник и есть, – проворчал старичок. – Птица высокого полёта. Расстрельная статья.

– Помолчи, Иванов, – нахмурился врач. – Приехали полицейские, проверили документы у якобы мошенника. Оказался известный в городе чиновник. Заместитель главы администрации.

– Говорю же, мошенник! – взорвался пациент. – Как только его печатку на мизинце увидел, сразу понял, кто этот тип.

– Иванов к вам часто попадает. На первое отправляй, – посоветовал Куницын. – Там он прописан. Все картины в больнице – его золотых рук дело. Художник от Бога. Но… и наш клиент. Два-три раза в год обязательно в какую-нибудь передрягу влезет.

Я зашёл в архив, отыскал историю болезни Иванова и стал оформлять. Позвонил дежурному доктору. Сергей Сергеевич спросонья пробубнил, что он не возражает против первого отделения, и велел мне самому проводить больного.

Куницын уехал. Я закрыл за ним дверь и подошёл к художнику. Старик весело смотрел на меня. Кажется, ему было привычно возвращаться в больничные пенаты. Меня разбирало любопытство.

Перед тем как выдать ему пижаму и отправить в ванную, я придержал художника за рукав и, скептически улыбаясь, спросил:

– Ну, а обо мне что вы можете сказать?

Он покосился на серый шерстяной джемпер, выглядывавший из-под белого халата, усмехнулся и коротко ответил:

– Вор в медицинском учреждении.

Я чуть не подскочил от удивления.

Взял и выдал мой сегодняшний «диагноз». Вор… да… Пузырёк спирта. Не стал я больше ни о чём спрашивать художника. Что с него взять? Наш клиент. Классическая шизофрения.

 

 

 

Старик и счастье

 

 

Вы когда-нибудь видели счастливого старика? Я – нет. Точнее, мне показалось, что видел. Ещё более померещилось, что старик счастлив. А уж если совсем честно, то я сильно хотел увидеть в своей жизни хоть раз счастливого старика. Был такой «пунктик». Возмечтал об этом после спора со знакомым психиатром, который утверждал, что оставил бы всех своих друзей и ринулся к счастливому старику, если бы когда-нибудь такового встретил. Дескать, с возрастом люди мельчают.

Я увидел, а потом надо было либо смеяться, либо креститься.

Короче, по утрам я обычно гуляю. Выгуливаю сам себя. На потеху собачникам и спортсменам – те хотя бы делом заняты.

А я просто выгуливаю сам себя и думаю. А разве «думать» – это занятие? Помните, как над Раскольниковым хохотала служка, когда на вопрос, чем он занят, он ответил: «думаю»? Вот и я иногда смеюсь над собой. Разве это занятие – думать? Однако…

Как-то раз во время прогулки я увидел пожилого мужчину, у которого на левом запястье темнела татуировка «Нет в жизни счастья» и крест кривой неумелый. А на правом запястье тоже татуировка – полная противоположность первой: «Счастье есть». И солнце с расходящимися крыльями. Запомним, на левом – нет счастья. На правом – есть.

Когда я в очередной раз проходил мимо старика, меня распирало любопытство – как он жил? Почему начал высекать биографию на коже с надписи унылой и депрессивной – нет в жизни счастья, – а закончил философской радостью и почти религиозным восторгом: счастье есть. Коротко и понятно. Судя по его фактуре, на теле было ещё множество опознавательных знаков, по которым можно было прочитать его книгу жизни. Выползали из груди купола церковные, а на пальцах кляксами расплывались фиолетовые перстеньки. Всё у него было.

Очевидно, в молодости столкнулся с какой-то тяжёлой душевной проблемой и вытравил свои переживания на коже – чтобы помнить. Мне знакомо это состояние. Делаешь сам для себя «памятник» – не забывать. Тату – явление несмываемое. Если решился на какой-то знак, принимай, что это будет с тобой по жизни. Интересно другое. Пройдя свой жизненный путь от разочарования и депрессии, старик неожиданно обрёл долгожданное счастье, и тут же в восторге отметил его на своей правой руке. Сколько в этом символизма. Левая рука и правая. Правая – образ мыслей, левая – образ действия. Значит, «счастье есть» на правой – это не просто последнее тату, а полное примирение с реальностью, принятие себя таким, какой есть. Смирение правого разбойника, если хотите. И блаженство духа. Наверняка первую наколку на левой руке он делал себе сам – той самой рабочей правой: и крест неровный, и навыка в рисунках нет. Началась жизнь с чистого листа, но первая надпись была отнюдь не светлая. Ну, а под финал своей жизни старик, очевидно, решил поставить в своей судьбе оптимистическую точку – счастье есть. И всё. Достойный финал сложно прожитой жизни.

Так, примерно, я размышлял, глядя на татуированного старика, который, как и я, каждое утро совершал привычный променад по тихому микрорайону.

Воображаемая история, которую я сочинил, глядя на татуировки деда, рассыпалась в один миг после того, как я заметил, что старик – левша. Это бросилось в глаза, когда он закуривал сигарету. Левша. Значит, его рабочая рука – не правая, как я думал, а левая. И это обстоятельство полностью перечеркнуло идиллическую картину жизни, которую я у себя в голове нарисовал. Выходит, что первая татуировка старика была «счастье есть». И солнышко с крыльями. Человек рождён для счастья, как птица для полёта. И сам он, возможно, входил в эту жизнь с большим оптимизмом. Счастлив был наверняка. Быть может, с любимой женщиной. А потом? Потом была жизнь длинною в десятки лет. И наконец финал – «нет в жизни счастья». И правая рука. И крест в конце жизни.

Вот так может ошибаться писатель, который подгоняет сюжет под своё собственное представление о жизни – слева направо. Как в зеркале.

 

 

 

Свеча

 

 

Старик высыхал от болезней и старости, но продолжал улыбаться и подбадривать окружающих. Его радость исходила изнутри, из сердца, и, когда он шутил, лицо его светилось. Во время своего последнего визита к врачу старик веселил работников регистратуры. Андрей Ильич уже не мог самостоятельно нести до кабинета свою историю болезни, как, впрочем, и собственное тело, однако продолжал шутить:

– Вот уже и моя история болезни растолстела так, что не помещается в щель между столом и витриной, – тихонько смеялся он. – Она толстеет, а я худею. Закон жизни.

Ему помогали дойти до кабинета врача, а он лишь усмехался.

– Помереть не боюсь, – говорил он. – Боюсь не помереть.

Однажды старик высох настолько, что от него остались одни глаза и улыбка. Долгое время он молча лежал на кровати в своём доме, но ничего не мог говорить. Обратная связь с миром живых прервалась. Он всё видел, чувствовал, слышал, но заявить о себе не мог. Лишь улыбался и освещал комнату своей радостью.

Андрей Ильич слышал, как бранится сноха, ругает сына, чувствовал, как внуки залезают на него и играют на кровати в «войнушку», не замечая деда. Тарабанят ему по ногам, рукам, груди. И не замечают. Но ответить уже не мог. Хотел бы умереть, да не получалось.

Как-то сноха мыла пол в воскресенье утром и предложила убрать старика с постели и поставить его в чулан, чтобы не мешался играть детям. Сын согласился, и Андрея Ильича перенесли в кладовую комнату. Там он продолжал улыбаться и светиться от радости. Иногда его доставали из кладовки и ставили вместо ночника, чтобы электричество экономить.

Выросли внуки. В доме появились правнуки. Андрей Ильич всё видел и слышал, но не мог умереть.

Когда подросла правнучка Маша, девочка однажды спросила у своей бабушки:

– А кем был мой прадед?

Бабушка-сноха указала на светящийся ночник с глазами и улыбкой, и сказала, что это прадед.

Машенька взяла прадеда, стряхнула с него пыль, и он засиял свечкой. Свечка сгорала на глазах. Андрей Ильич ликовал. Теперь он сможет, наконец, умереть в радости. Правнучка улыбнулась и поставила догорающую свечу под ёлку. Был Новый год. Старик умер счастливым.

 

 

 

Тихая Серафима

 

 

Она начинала собираться всегда в одно и то же время – за сутки до Рождества. Сначала ей приносили зеркало, которое запрещали держать при себе в палате, и Серафима приводила в порядок лицо. Потом надевала серое вязаное платье, закалывала волосы и вертелась у серебристой амальгамы, словно девушка перед первым свиданием. Морщины исчезали точно по волшебству, тихая печаль в глазах и уголках губ сменялась искренней детской радостью. Старушка преображалась, становилась похожей на ангела – тихая, улыбчивая, светлая, с большими слезящимися глазами.

Санитарки несли ей из приёмного покоя зимнюю шубу и сапоги, а она, складывая личные вещи из тумбочки в узелок, тихо приговаривала:

– Сегодня он приедет на машине и заберёт меня. Николай мой хороший. Золотой зять. У него своя машина. С дочкой приедут и отвезут меня в деревню. Не хочу я умирать в городе. Хочу ближе к родителям.

Вокруг девяностолетней Серафимы Ивановны начиналась суета, а ей это нравилось, потому что в полдень за ней должен был приехать любимый зять и отвезти её на родину.

Кроме неё, в палате лежали трое: все инвалиды по органическому заболеванию головного мозга. Почти и не говорящие. Серафима Ивановна прощалась со всеми как с родными, расцеловывала санитарок, медсестёр, врачей и выходила в коридор… ждать.

За окнами с решётками вьюжило, в больнице было тепло, но пахло не мандаринами, а карболкой. Украшенная ёлка свисала с потолка вниз головой – задумка заведующего отделением.

Проходил час-другой. Никто не звонил в дверь клиники, зять не приезжал. Серафима Ивановна растерянно улыбалась и начинала оправдывать Николая:

– Ну, знаете, мало ли что? Может быть, на работе задержали? Он ведь на ответственных должностях. Он добрый. Переживает, чай, больше меня. Задерживается. А дочка без него не приедет. Они у меня хорошие. В церкви на Рождественской венчались.

Ближе к вечеру санитарка уговаривала старушку раздеться и прилечь отдохнуть, та соглашалась. Серафиме Ивановне делали успокаивающий укол, и она погружалась в сон. А во сне улыбалась. Возможно, видела, как её зять приезжает за ней на машине и увозит на родину.

Когда дежурил заведующий отделением, он пояснял молодым врачам:

– Каждый год накануне Рождества в ней срабатывает какой-то странный механизм включения памяти. Вот уже несколько лет. В один и тот же день. Не могу объяснить. Несколько лет назад в это время года её привез сюда на машине зять Николай. И попросил на время принять старушку, потому что она стала обузой в семье, забывала закрыть дверь, несколько раз чуть не сожгла квартиру, газовые конфорки опять же. Старческая деменция, маразм. Чтобы больная не противилась, Николай этот пообещал старушке, что заберёт её накануне Рождества и отвезёт на родину, как она хотела. Прошёл год-другой. Потом мы узнали, что вся их семья попала в автокатастрофу. Не выжил никто. Забирать старушку некому. Рассказать правду пытались, да она руками машет. Не слушает. Говорит, что зять её золотой человек. Что он приедет и увезет её. И так с ней происходит уже много лет. Мы уже привыкли. Санитарки жалеют Серафиму. Наступает канун Рождества. Она просыпается первая, начинает петь, улыбаться, просит принести зеркало. Готовится к приезду зятя. Тихая она. Хоть и зовут Серафима, огненная, то есть. Нет, тихая. Утром проснётся после укола, ничего не помнит. И так весь год.

…Однажды Серафима проснулась счастливая, от того что к ней пришёл Николай. Зять возмужал, волосы его стали белыми, борода седая. Постарел. Он улыбнулся и повёл старушку домой – как она и мечтала. А санитарка наутро обнаружила Серафиму мёртвой. На лице лежала улыбка.

 

 

 

Безотказная Верочка

 

 

Верочка работала в церковной лавке. Я охранял её – и лавку и Верочку. Худенькая, одетая в старомодные платьица, скромная девушка была настолько сострадательна чужому горю, что, порой, выскакивала из лавки, забыв запереть дверь на ключ, для того чтобы догнать просившего у ограды нищего и подать ему хлеба или денег. Один раз мне пришлось охранять Верочку от шумной ватаги попрошаек, прослышавших о безотказной Верочке и явившихся к ней за подаянием. Верочка, порой, отдавала и свои деньги. А когда кошелёк был пуст, брала из кассы и потом вносила из собственной зарплаты. К ней приходили занимать до пенсии все местные алкоголики. Она жалела и давала, а они часто забывали вернуть. Иногда я охранял её от них. Повадились к ней приходить и наркоманы. Давала и им. И мне приходилось уже охранять больше Верочку, чем церковь.

Когда ей было нечего подавать, она делилась с людьми словом. Специально выучилась для этого на церковных курсах.

Однажды я спросил у неё, зачем она так безотказно всем помогает?

Она с улыбкой поманила меня в церковную лавку, вытащила толстый бумажный пакет, набитый тысячными купюрами, и ответила смущённо:

– Есть закон: рука дающего не оскудеет. Сегодня пришёл незнакомый мне богатый мужчина и просил принять от него подаяние. Просил Христа ради. Разве ж я могу отказать?

 

 

 

Коммерческая жилка

 

 

Был август. Я стоял около церковной ограды тихого сельского старинного храма. Служба закончилась. Потекла вереница туристов. Местные власти решили развивать в регионе туристическую привлекательность, и старенький сельский храм превратился в объект коммерческого паломничества. Один из туристов – крепкий лысоватый мужчина, увешанный фотоаппаратами, – сразу понял, что я местный. И решил высказать мне свою идею.

– Послушайте, – сказал он с пафосом, пропуская вперёд себя вереницу туристов. – У вас же здесь такая благодать. Вы же сами даже не понимаете, рядом с какими сокровищами живёте. У вас – Волга, откос, тишина, дух божий. А воздух какой? Да вы…

Вероятно, своим молчаливым киванием я дал ему повод разгорячиться.

– Вы не понимаете, сколько денег можете заработать на этом. Разверните рекламу, и к вам со всей России полетят. Ваше захолустье превратится в туристическую жемчужину.

– Вы из Москвы? – осторожно спросил я.

– Да, из Москвы. Поймите же! – продолжал он горячиться. – Вы на деньгах живёте, а потом кричите – мол, в провинции нищета. Да у вас тут одна тишина и благодать чего стоят! Дух Божий!

– Мне кажется, что благодать и дух Божий уже удрали от нас, – ответил я с улыбкой. – Благодать Божья тишину и мир любит. А вы говорите о туристах-паломниках. Если сюда придут деньги, Бог унесёт отсюда ноги.

Турист скептически усмехнулся и обречённо махнул рукой.

– Да, – бросил он напоследок разочарованно. – Так и будете в нищете жить и коровьим навозом дышать. Нет в вас коммерческой жилки.

 

 

 

Аяврик

 

 

Мужчина вошёл в кафе с улицы, отряхивая снег с ботинок старой меховой шапкой, и, не снимая дублёнки, прошёл в зал. У стойки бара заказал бутылку самого недорогого портвейна, расплатился мелочью, которую выгреб из кармана мозолистой обожжённой рукой, и сел за столик. На улице было темно. Только иллюминация новогодних реклам и весёлый смех ребятни за окном придавали вечеру особую праздничную атмосферу. Однако мужчине было нерадостно. Он выпил портвейн, закурил и тоскливым взглядом посмотрел на веселящихся детишек, играющих в снежки.

– Который день приходит, – сказала молоденькая официантка своей коллеге, указывая глазами на незнакомца. – Расплачивается медяками, как будто на паперти весь день стоял. Никогда не поздоровается, лицо каменное. Сядет напротив окна и глядит на улицу. Угрюмый. Вино выпьет, выкурит папиросу и прослезится. Странный какой-то. Не люблю таких клиентов. Одежда вроде бы приличная, а денег нет. И руки… Галка, посмотри на его руки, – обратилась она к полной крашеной блондинке. – Руки самого настоящего бомжа. Под ногтями чернозём. Ожоги какие-то. Терпеть не могу таких клиентов.

– Молодая ты, Оксана, поэтому такая чёрствая, – ответила Галина. – Поработаешь с моё, будешь людей распознавать. Это Гоша с литейного. Закрыли их цех. Вышвырнули всю бригаду. Без работы уже полгода. Да и в семье у него горе. К нам он заходит погреться. А полдня собаку ищет.

– Какую собаку? – удивилась Оксана.

– Аявриком зовут. Подарил дочке на день рождения щенка породистого дорогого. А через неделю сократили его без выходного пособия. А у них кредиты, ипотека, всё такое прочее. Жена – в истерику. Дескать, куда нам сейчас такого щенка? Когда самим скоро жрать будет нечего. Психанул мужик. Ночью, когда дочка спала, забрал у неё из кроватки щенка и подкинул кому-то в частный дом. Пьяный был. Позабыл, куда подкинул. Через неделю дочка заболела. Всё этим щенком бредила. Мне соседи рассказывали. У Гошки в семье скандалы начались. А он запил. Дочери совсем плохо стало. В больницу увезли. Скоротечное воспаление лёгких. Сорок дней как похоронили. А он точно помешался. Всё ходит по частным домам и Аяврика спрашивает.

Оксана посмотрела на незнакомца с сочувствием.

«Завтра придёт, я ему бесплатно налью».

 

 

 

Не виноват

 

 

Мужчина поставил машину у дома и подошёл ко мне. Впервые за время нашего соседства первый протянул руку в приветствии. Мы поздоровались. Я обратил внимание на то, что он чем-то сильно встревожен, переполошен. Я ни разу не видел его курящим, а тут он мял в руке пачку сигарет, закуривал, делал несколько затяжек, выбрасывал окурок под ноги, затем тут же доставал следующую сигарету и проделывал то же самое. Глаза у него бегали, руки тряслись. Сосед пытался совладать с собой, но у него это не получалось, и я понял, что с ним приключилась беда.

– Понимаешь, – начал он сразу на «ты». – Она выскочила на дорогу в неположенном месте. Было темно и скользко. Я начал тормозить, но уже было поздно. Сразу двоих.

Володя недавно переехал в наш дом и скоро ждал приезда своей семьи. А буквально на днях купил новую скоростную иномарку. И всё сплелось вдруг в один трагический клубок: рано утром, когда было темно, он сбил на трассе беременную женщину. Предварительно полиция признала его невиновным, однако впереди было расследование и встречи в суде с родственниками погибшей женщины.

– Она была выпившая, – продолжал сосед, как бы ища во мне поддержки. – Понимаешь? Всю ночь гуляла у своих друзей. Беременная. Пила водку, самогон. А потом стала возвращаться домой и решила срезать дорогу. Чёрт возьми! И тут – мой автомобиль. Только на обгон пошёл. Впереди ехала фура.

Я смотрел на дрожащие руки и бледное больное лицо, и чувствовал, как сильно он переживает. Мне стало немного жалко соседа.

– Володя, если она виновата в этом сама, зачем ты себя так казнишь?

– Понимаешь, я же ведь убил сразу двух людей.

Он знал, что я раньше я подрабатывал в церкви преподавателем воскресной школы, и ожидал, вероятно, какого-то психологического участия.

– Но ты же не виноват? – сказал я. – Женщину мог сбить кто угодно. Случилось то, что случилось. И верующий человек понимает, что в этом нет простого совпадения. Это проявление закона. Значит, для неё и ребёнка это наилучший исход в вечности.

Он опустил глаза, присел на лавку, потом вскочил и нервно зашагал взад-вперёд.

– Я был в морге. У неё на пояске живые помощи. Как думаешь, она была верующая?

– Наверное.

– Это хорошо, если верующая, – продолжал Володя. – Значит, её родители тоже верующие.

– Наверняка.

– Они не станут на суде обвинять меня, как думаешь? И, наверное, даже не потребуют возмещение морального ущерба. Раз верующие. Да? Как думаешь?

Моя жалость к соседу стала пропадать.

– И надо же такому случиться, – возмущался он. – Совсем недавно купил скоростную иномарку. В долги залез. Машину эту давно мечтал приобрести. И теперь на переднем бампере вмятина. И на капоте. Надо ехать в автосервис, платить. Кругом за всё надо платить. Два человека. Её родители могут потребовать с меня компенсацию. Но дочь их была пьяна. Как они её вообще воспитывали? Верующие, называется. Экспертиза крови показала. Я не виноват. Она перебегала в тёмном месте скоростной трассы. Там все местные жители переходят. Зебра в ста метрах. А они перебегают.

Было заметно, как к мужчине возвращается уверенность в своей правоте. Он подошёл к иномарке и, присев на корточки, стал нежно гладить ладонью места вмятин.

– Тут не обойдёшься сотней долларов. Машина дорогущая. Новая. Прямо со склада. Угораздило меня, чёрт!

Теперь мой сосед был мне откровенно неприятен.

Я собрался уходить.

– Послушай, – бросил я ему напоследок. – Не забудь. Ты убил двух людей. И это неслучайно. Не только для них.

Мужчина оторвался от своей машины и с недоумением посмотрел на меня.

– Ты же сказал, что я зря казню себя. Я не виноват.

– Ты убил двух людей, Володя, – повторил я. – И живёшь на скоростях. Нет времени остановиться.

– Но я же не виноват!

Я не ответил.

 

 

 

Конец

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в мае 2024 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: