Сотворение духа (книга 1)

 

Неправильный роман

 

 

 

 

Говорят, что где-то на севере, будто, есть Русь… Иногда её, исковерканную современностью, «показывают по телевизору», иногда оттуда к нам на юг привозят водку, картошку, анекдоты и отдыхающих. Говорят, Русь – и победоносная, и православная, и-те святая – едрит её в корень!.. Но, говорить-то можно, что угодно, – на то они и слова, чтобы ничего не значить. Хотя народу по тюрьмам «за слово» сидит не один десяток тысяч. От нас, с юга, Русь воспринимается как нависшая над крохотным горным селеньем грандиозная скала, которая может рухнуть в любой момент. А грамотный московский «пи-ар», реактивные самолёты в небе, кровавый кремлёвский кирпич, выбритые до мышц «первые лица» и обманчивая позолота на храмах – только усиливают субъективное ощущение опасности. Ничего толком о Руси не зная, а по правде сказать, и не особо усердствуя о ней что-либо знать, мы с Люсей, тем не менее, любим «ходить по Руси босиком». Путешествовать. Однако понимаем это занятие своеобразно и год за годом исследуем ареал обитания южного русского человека. Мы считаем, что лучше знать меньше – да лучше, чем наоборот, поэтому двигаемся от дома по спирали к условной бесконечности…

Замечу, что есть у меня одна знакомая, которая «была в Лувре», но толком ничего не знает ни о музее на Волхонке – Третьяковке – Эрмитаже, ни о Русском музее, ни даже о наших местных – краеведческом или художественном… А впечатления, как рабочий материал для строительства собственного мира, можно брать где угодно – главное, чтобы именно тебе они были впору. Не думаю, что оргвыводы о человеке, сделанные на юге, будут решительно отличаться от выводов «северных». За тысячелетия эволюции и столетие информационной революции, принцип мышления людей на Земле практически сравнялся. Чего, конечно, нельзя сказать про образ жизни. Ну да он вряд ли «сделается», когда-либо, одинаковым у полинезийца и архангелогородца. Это аксиома, но мы исследуем человека вообще и поэтому берём его там, где «нам» взять легче, наивно полагая, что, в принципе, он везде одинаков… Встаёт лишь под страхом кнута, склонен к бытовому и душевному замусориванию, скуп на усилие, инертен. «По молодости лет» ещё пытается лезть вверх, но потом свыкается с развращающим комфортом, начинает активно загнивать, либо медленно деградировать. Этот «массовый человек» культивирует узкое практическое мышление с плачевным итогом – в ущерб умению мыслить абстрактно, предусмотрительно, широко. Он ведёт эгоистический, толкающий к изоляции, нездоровью, одиночеству, зевотной скуке, образ «жизни – нежизни» и глупо презирает всякий творческий жизнетворный альтруизм.

Возможно, данные заметки о нескольких гранях «русского» покажутся читателю излишне тенденциозными, но таково свойство любой блуждающей боли: не ты руководишь ею, а она – тобой… Ты бежишь её, когда она отступает – смеёшься, когда загоняет в угол – плачешь, на просторе – ведёшь с ней поединок во имя жизни без боли. Так и многое в мире – вызывает смех сквозь слёзы, потому что смех – это реакция, исключительно, на сатирическое несовершенство жизни человека. Иное дело Природа, она умеет дарить улыбки – романтически настроенным натурам! – даже в ливень, и за эту целебную направленность – мы её любим. Прежде чем ознакомить вас с кратким отчётом об одном лишь «хождении по Руси практически босиком», а их наберётся с добрый десяток, – позволю себе безответственно порассуждать о русском характере, который определяет как приметы времени, так и примеры современного абсурда в данной нам конкретной теплолюбивой местности…

 

РУССКИЙ ХАРАКТЕР

Помню, помню, помню… Пришёл солдат с фронта домой инкогнито: мол, от вашего сына… Обожжённый, надломленный, но страшно гордый. Никто его не узнал, а мать всё-таки угадала! Сердцем… Называлась эта патриотическая, «атолстовская» сказка «Русский характер». Помню слезу вышибала, дух звала укреплять, отчизной гордиться и прочее… Но этот рассказ о другом – методологически ином.

Случилось тут как-то первого января отправиться на дачу к одному знакомому другу – художнику чтобы утихомирить новогодние противоречивые чувства малой толикой водки с закуской, при поддержке шашлыка. Читай: взбодрить старые дрожжи – свежими, и получить стойкую ненависть к алкоголю на день – другой, ибо всем известно, как новогодние ночи стимулируют мысли об умеренности… Собрались мы с жёнами на нужной остановке, похохмили, дождались маршрутку, выехали за город. Публика в салоне благоухает «вчерашним», длинно зевает… Растрёпанные волосы, о’рганы, на лицах – признаки гипертонии. Паренёк «за тридцать» – у которого, думается, всё уже позади – с красными приспущенными глазами внезапно оживляется. Смахивая со щеки что-то засохшее, тычет дружбана в бок, указывая грязным пальцем за окно, где мелькнул лабаз: «Смотри-ам, пиво!» Собутыльник дёргает кадыком, едва шевелит сухими растрескавшимися губами, морщит узкий в два пальца лоб, то есть всё-ё-ё понимает… Пара, вывернув шеи, провожает торговую точку стеклянным, завистливым взглядом. Водитель впереди нервничает, зашкаливает, дерзит по пустякам: ему-то ещё пахать, и пахать… До пива.

Как было бы заманчиво вот так игриво, упиваясь барским остроумием, продолжить в подобной манере рассказ о русском характере непосредственно через человека: шёл, спотыкаясь и распевая, горящее закатное лицо, сморкнул куме в душу, сунул в ухо анекдот, нецензурно отбрехался, спал густо, с храпом… И так далее до какой-нибудь патриархальной, нравоучительной банальщины. Но дух противоречия заставляет свернуть с проторенной дорожки психологических фуэте в сторону среды обитания, так как в ней человек наиболее рельефен. Здесь, мне кажется, и надо искать корни особенностей характера – как плацдарм частных обобщений, как нечто тайное для недругов, то есть «чисто в натуре» своё… Для этого, опять же, мы не возьмём многострадальную деревню, вдоль и поперёк перепаханную острыми языками, или неоновые огни больших хворых городов, а возьмём пограничное состояние между ними – дачу. Хотя именно у русских граница между городом и деревней носит «спокон веков» стёртую форму горизонта в знойном море.

Итак, мы вышли из маршрутки, двинулись раненой гравийной дорогой по направлению к даче, где нас ждало продолжение новогоднего банкета. Окрест раздавались гортанные крики гусей и местных жителей, акварельно раскрашивающих немудрёную поселковую идиллию. Влажный воздух озонировался ванильной сдобой свежего навоза и чем-то медным, испарявшимся из прокисших зелёных луж. Посёлок скоро кончился, дорога превратилась в тропинку – она нырнула в лес. Мы осторожно двигались по сгущённой осклизлой глине… – забыл уточнить, что дело было на юге, где традиционно понимаемой зимы нет – развлекаясь, по аналогии с нашими субтропиками, рассказами хозяина о происхождении более тропических суккулент, имеющих, как оказалось, космогонические корни.

Наконец показались первичные признаки дачной жизни: спинки кроватей, образующие изгороди, пугала с ликами дикарских святых, стихийные свалки за дворами, символизирующие господствующие в округе установки. Кучи серого, безликого мусора украшали стаканчики из под сметаны, – в них сюда завозят рассаду – светящиеся ночью при луне, как глаза покойников. На сиротливых зимних участках стояли ржавые пингвины холодильников, покоились штабеля использованного, изъеденного ржавчиной металла, вперемежку с червивыми старыми деревяшками, свезенными сюда для воплощения, соответствующих материалу, строений. Из под крыши одного из многочисленных «вечно недостроенных» домиков, со слепыми глазами забитых досками окон, валил ядовитый стронциановый дым. Видимо, какой-то анахорет во фраке, с прорубленной при списании между лопаток дырой, топил «буржуйку» ДСП, смахивая нечаянные слёзы прозрения, потряхивая неровной зудящей головой и ощупывая пальцем чёрную дыру на линялых спортивных штанах с вытянутыми коленками. Мы, миновав ещё несколько подобных экзотов, пришли на место.

По соседству с трёхэтажной халупой нашего хлебосола стоял, отлитый из единого куска бетона, дерзкий полуфабрикатный особняк, окружённый развитой инфраструктурой: бассейном, наполненным прелыми листьями, лежбищем стройматериалов, одичавшим садом, цементными тропинками, заросшими травой. Хозяин отворил самочинную визжащую калитку, и мы оказались на подёрнутой вопиющей бесхозяйственностью вотчине со шрамами тщетных попыток создать здесь рай земной… Пока суд да дело – разместились в беседке за колченогим, щербатым столом, подстелив «себе» на обломки кирпичей и гнилые пни рваные детские пальтишки. Костёр, собранный из сырых дров, не разгорался, чадил, кашлял, мешал со вкусом пить водку. Размеры «беседки», где мы сидели, были обозначены хлипкой корявой кладкой – свежей, но уже местами разрушающейся, и гравийной отсыпкой из острых, разнокалиберных, пыточных даже, камней, по которым ходить казалось опасным. Поэтому – терпеливо сидели… Хозяин наш острил, брехал, модулировал голосом, получая видимое удовольствие от собственноручно взлелеянного частного бардака. Костёр, наконец, занялся, но дымил, как крематорий, до шашлыка было очень далеко и я, заскучав через пару дерущих глотку рюмок, отправился на осмотр знакомой дачи – наверное, уже забывшей меня, с целью посмеяться.

Сначала мне встретился на пути тонкий, будто пенал, туалет, где я взбодрился тем, что попал парной струёй в узкую, несоразмерную различным ситуациям горловину очка… Потом опрометчиво заглянул в тёмный подвал, запнулся о целую батарею алюминиевых ёмкостей, был бит шанцевым инструментом, оккупировавшим угол, получил по башке висящим под низким потолком ведром… бонусом налетел на пирамиду ящиков, труб, табуреток, тумбочек, и ещё чёрте чего, занявшего, словно убиенные воины, всё широкое поле брани. Запах в подвале соответствовал сравнению… Я почему-то сразу с теплотой подумал о пожарных, всегда радующихся найти на пепелище что-нибудь загадочное. У выхода из ада, со стены на пол и дальше к центру земли, текла широкая трещина – казалось, из неё слышались стоны астматически вздыхающей магмы.

Зная, что самое интересное на даче – естественно, в кавычках! – это мансарда, то есть мастерская, после подвала, оттягивая сладостное свидание, я обследовал непосредственно жилой – опять же, в кавычках – этаж. Здесь, благоговея, присел на корточки перед горой проржавевших до скелета кривых гвоздей… Потом стал рассматривать в углу спиральные галактики посеревшей от времени и пыли стружки, колун позапрошлого века, эскизы будущих творений нашего хозяина на дрожащем столе, прихлопнутые отчего-то шлакоблоком, дырявую копчёную печь, антресоль, увитую живописной паутиной, мутные гранёные стаканы в буфете, тонко позвякивающие при движении по качающемуся дощатому полу. Словом, здесь было навалом всякого мистического, сакрального, до чего – только смахни трупики насекомых – и дотрагивайся. Но, как всякий настоящий музей, этот прятал главные сокровища в запаснике…

Наверху, в «мастерской» хаос был вообще дик и неописуем: прелые доски, рваные холсты, оголённые провода, дырявые тазы, мятые кастрюли, сумки с поросшими мхом вещами, утюги, сапоги, засеянный кистями и костями пол… Всюду мешали двигаться россыпи изуродованных порывом тюбиков из под краски, углы занимали уже знакомые седые локоны стружек, стопки битых некондиционных стёкол, смёрзшийся металлолом, картон, багет… Пенопласт на потолке был вспорот шахтёрским разгулом крысобелок, а весь обозреваемый пейзаж усеян снегом белых шариков и залит синим духом первотворчества. Сквозь матовые, катарактные стёкла, украшенные мутотенями, сквозь светящиеся щели стен сюда, печально улыбаясь, заглядывала Природа – мать, с трудом пытающаяся понять тайну собственных парадоксальных детей и их деяний. Я осторожно присел на чурбан, стараясь совладать с головокружением от впечатлений, и вдруг услышал слабый гул – это в разбитую форточку влетело нечто напоминающее размером и формой тарелку с крышкой. Она, сделав несколько кругов по кладбищу – мастерской, улеглась почти у моих ног. Не стану врать, что после всего уже увиденного, я сильно удивился.

Крышка тарелки отодвинулась – из её внутренностей выпрыгнуло несколько существ величиной со скрепку. Пришельцы начали деятельно тыкать какими-то иголками в тюбики, стружки, кости, металл, картон, добравшись даже до моих туфлей. Но сам я как данность, видимо, не представлял для них ничего интересного, поскольку был совершенно неподвижен – то есть, казался им таким же предметом, что и все остальные. Наконец они, засобиравшись, были таковы… «Инопланетяне?.. Корабль – разведчик?» – подумал я, вполне расслабившись. И тут же, закурив, стал размышлять о том – какие впечатления и выводы эти козявки отсюда увезут?.. А вдруг данное посещение Земли было для них вообще единственным, вдруг у них мало топлива и они не попадут для разведки ни в Эрмитаж, ни в чрева Парижа, ни в библиотеку конгресса США, ни в мыловарни Стамбула, ни на карнавал в Рио, ни к «гробу Господню», ни те чёрте куда – ни к пигмеям, ни к алеутам, ни к берберам?.. Вдруг они не узнают о нас ничего больше, кроме этой бытийной свалки, уберутся восвояси в свои дальние миры с точечным отчётом, составленным на основе русских частностей, чтобы там строчить одиозные, иллюзорные диссертации, упиваясь собственной проницательностью?..

Сигарета, чуть потрескивая, тлела, и моя созерцательность сменилась раздумчивостью, спровоцированной неожиданным визитом. А так как мне и самому толком ничего неизвестно ни о Рио, ни о чревах, ни о берберах, то я – в привязке к местоположению – стал погружаться в бездонные тайны русского характера, парадоксально представляя его неравнобедренным Бермудским треугольником, близ вершины которого находился наш весёлый хозяин – младший брат из знаменитого сказочного трио… Это нелепый мечтатель, былинный тип русского Емели, Иванушки – дурачка. Художник, болтун, чуть поэт, любящий со сна, заложив немытые руки за дремучую голову, считать мух на потолке и, лёжа в сорняках, грезить о зефирных постелях, жемчужных бабах, леденцовой мебели… Видеть во сне шоколадные замки в хрустящей глазури, бредить наяву тучными стадами коров на арбузных полях, смотреть сквозь слёзы радости на хрустальный в деталях мир… При условии хаоса вокруг. При поддержке непреодолимой вечерней лени и скупости на утреннее усилие. При неумении организовать свой быт так, чтобы не было «мучительно больно» биться о его острые углы… Он искренне верит, что золотая рыбка, конёк – горбунок, жар – птица, волшебная щука – есть!.. Надо только запастись хитростью или умением, чтобы однажды зимней лунной ночью ухватить-таки чудо за хвост, ядрёна вошь! Младший брат, в лице моего знакомца, – это самый острый угол в вершине треугольника интеллектуальной эволюции русского характера, соединяющий своей короткой стороной мечту.

Недалеко отсюда, метрах в пятистах на север по прямой, а путём вверх – минутах в двадцати, обитает его средний сказочный брат – мой сосед по даче. Это мужик во плоти, яркая иллюстрация бестолкового трудолюбия, второй, менее острый угол нашего треугольника, символизирующий противостояние энергии – болтовне. Он немногословен, рубит сочинёнными на ночь афоризмами, с утра до вечера в делах, по грудь в заботах, по пояс в амброзии. Сосед не может ежесекундно не трудиться, так как от бездействия быстро впадает в каталептическую задумчивость и запивает. Пьёт он долго, молча, практически без собутыльников, прерываясь только для отправления естественных потребностей: достать очередную бутылку… Бывает, спит на морозе под тяжёлым от влаги матрацем в нетопленном сарае, куда боится трезвый заходить, до того заполнен он его собственными бытийными испражнениями, которые растут, как на дрожжах, и дополнительно приносятся «снизу». Кольями, пучками соломы, обломками шанцевого инструмента, дырявой посудой, изжёванными временем пэт – бутылками, малахитовыми цвёлыми горбушками хлеба, рваньём – быльём из прежних социальных воплощений, наваристым мышиным помётом и громадным пауком – крестовиком в иконном углу, философски взирающим на всё это безобразие, как на поле собственной жизненной битвы. Нашему среднему брату – отъявленному почвеннику, лапотнику, натуропату, бывает, тоже является что-нибудь кисельное, но у него на это совершенно нет времени, так как большая его часть уходит на полную гармонизацию со своей свалкой, занимающей весь участок. Взять и сделать изначально «всё хорошо, по уму» мой сосед – не имея последнего! – не может, поскольку порядок подразумевает свободное время, досуг, духовность, то есть скуку, а это, как говорят на Руси, «нам ни к чаму»… Таким образом, длинную сторону нашего воображаемого треугольника – сторону, заметим, самую многочисленную! – занимают именно «средние» мужички, похожие на моего всегда открытого для ветров и наблюдений, соседа. Они кормят своими трудами тучи разного рода властных дармоедов, идут за ними на освободительные, либо захватнические бойни, сами лезут к кормушке, а когда обжигаются – снова низкопроизводительно пашут, гомонят после работы за водкой, в меру воруют, растят детей, жертвуют собой «ради жизни» или, сглатывая слюну, набрасываются на баб…

Наконец, к востоку от «среднего», на расстоянии крика «богует» его «старший» брат, составляющий самый прочный, тупой угол нашего треугольника, но с более короткой численно стороной. Это, так называемый толковый русский мужичара: кулак, хозяин, труженик, мироед, несун. И фамилию он имеет самую русскую из всех русских – клянусь, не вру! – Иванов. И основателен он, и широк в плечах, и остёр в речах, и тоже безостановочно пашет, производя горы сельхозпродукции, которые также безостановочно поглощает, не давая ржаветь очку. У него «на хозяйстве» бардак свой – упорядоченный, кулацкий… Есть складик металлопроката, причём под крышей, штабель вполне деловой древесины, многокубовые ёмкости для воды, теплица, двадцать соток унавоженной земли, подъездные пути, приличный сад, гараж, ворота, мангал, кирпичи, палисадник с розами, виноград, крепкий трехэтажный дом, где в подвале – и те фанера, и те сварка, и те инструмента на артель, и много – много чего всякого… Так много, так изобильно, что глазу от стибренного, в основном, добра отдохнуть негде, «окромя» того самого добра, что так любят гладить хитрые бесовские глазки хозяина как-нибудь вечером в августе, после трудов праведных и стопаря водки под малосольный пупырчатый огурец, поглощаемый с вдохновенным хрустом в густом звоне цикад. Вскоре огрызок огурца опишет в воздухе хитрую дугу, привлекая собой внимание потной жинки и одновременно указывая на ход мысли, а хозяин с наслаждением икнёт: «Надо б нам с тобой, мать, вон тама ещё террасок наделать!..» – «Ага…» Вот уж кому не до грёз… хотя «об бане-то можно». Да и не думать вовсе, а взять да сробить, мля! На зависть разного рода бегающим за хвостами соседям и прочим «гореумничающим» разведчикам. Правда, если внимательно вглядеться во всё это «крепкое хозяйство», то найдёшь и там массу гниющего, слежавшегося, прокисшего, ненужного, лишнего, забытого, ведь высокая культура жизни тела, по условию, неразрывно связана с культом свободного, чистого ума, с неприятием жадного воровства, как способа обустроить свою жопу, простите, за счёт кого-то.

Русский характер: мечтатель, мужик и хозяин – продолжаю настаивать! – три разных до противоположности брата, неравнобедренный треугольник, где у каждого свои задачи и место, первородная троица, единая фигура из трёх пальцев, дополняющих друг друга, раздражающая нутро отвагой жить, волей быть, похеристым оптимизмом – вот он самый и есть! Нет, конечно, бывают «другие» – иначе, кто б вам травил эти басни? Храм на месте взорванного бассейна по-новой строил? Ракеты для сугрева атмосферы запускал? Романы «про слезу младенца» писал? Кто?! Натяжки есть, я согласен, но если говорить об организующей массе, о подавляющем проценте, о сути, то – лишь треугольник! Жёсткий, устойчивый, колючий. В русском характере явственно видны его всеобщие фундаментальные составляющие: жизнеспособный, но наследуемо низкий культурный уровень, очерченная хуторская самодостаточность, тяга к безвольной вольнице, философская созерцательность, мечтательность, взятая у бескрайних до боли просторов. Кстати хапают всё подряд наши былинные братья вполне объяснимо – что понадобится завтра, никто не знает… Как не знает, а будет ли вообще это самое завтра. Поэтому – надо! Очень.

Так жили всегда: в бардаке, грязи и невежестве. Ругали для порядка начальство – гады! не дают! кровь сосут!.. Верно, не без этого, но кто тебе мешает, когда «можно», когда начальник остался далеко внизу, и ты сам себе – барин, нормально жизнь организовать – так, чтобы не было стыдно, ну хотя бы перед своей высокой потенцией? Молчат… Значит, я сам отвечу: зеркало… А мы, не видя себя со стороны, пугаем, удивляем, заставляем ненавидеть нас, завидовать нам, и рефлекторно защищаем рьяно Русь – матушку от полчищ батыев, наполеонов, адольфов: не замай нашего! Оно, не понятно на кой, но нашшше. Хучь грязь, а своя, родная, святая. Не уступим ни пяди! Кто к нам с мечом! За нами Москва-а-а!.. Ишь чего удумали – покорить нас, окультурить, да потом культурненько так ограбить, аль, что ещё хуже, перевоспитать, что б нам самим же за собой же и чиститься?! Хер вам. Накося, выкусите!..

Вы вспомните где-то в очереди, автобусе, пивной, отчаянный стоячий взгляд русского человека! Жуть… Взгляд серьёзный, опасный, как топор рядом с женской грудью, взгляд, не обещающий вам ничего хорошего в конфликте, взгляд идущий сквозь цивилизационные слои непосредственно из неолита. Это взгляд прямодушного бойца, мечтающего одним ударом и без лишних проблем решить все проблемы земного бытия, причём заранее знающего, что это невозможно, и всё же – дерзающего, верящего в свой фетиш! Такого, действительно, лучше уж не трогать… Любопытные глазёнки французишки, нахальные – америкашки, похотливые – итальяшки, елейные – япошки, сытенькие – немчуришки… Ха-а-а, тьфу! А у нас взгляд – бррр… Конечно, «русского» можно в приказном порядке или обманом заставить работать, повиноваться, кривить душой, но недолго. А заставить его по указу быть избранным, радостным, вольным – никогда. Он и без распоряжений улыбается низкому солнцу, гоняет прутиком гусей, помогает тем, кто богаче и беднее, одинаково. Словом, терпит любого, пока не даст ему в ухо. Поелику характер имеет такой, приложимый только к заповедной нашей, малонаселённой глухомани.

У нас и на Западе всё любят повитийствовать о загадочной русской душе. Так вот знайте, что это дезинформация, пущенная кем-то из умничающих писак, развитая более низким миссионерским уровнем и праздным экспортно – импортным лобби на интеллектуальном рынке. Такой души нет! Есть некая фикция, как информационный повод, как предмет спекуляций, самообмана, но никак не факта наличия… А вот русский характер – предмет осязаемый, шероховатый, наваристо потный – был, есть и пребудет вовеки веков, ибо как сорняк неистребим…

Шашлычка, кстати, у нашего чудаковатого художника мы всё же поели, вздрогнули и закусили! Всё было очень… очень… своеобразно. Как и тот самый русский характер, который, если не огреть дубиной необходимости, да не припугнуть перспективой чужеродного, «ненашенского» счастья, либо оставить вдруг без властного присмотра, – быстро деградирует в случайный набор элементарных частиц. Впрочем, это уже и не только о русских… За столом я высказался один раз, говорил пространно, витиевато, поэтому предлагаю вашему вниманию только концовку своего тоста в духе Жванецкого. «…Так выпьем же, братья и сёстры, за русский характер, тем более, что другого не имеем, за нашу генетическую данность, за наивность, отчаянность и безрассудство! За угрюмое, если без стакана, гостеприимство, за взрывную реактивную агрессивность в голоде, за покорную коровью миролюбивость на холоде, за жгучий поиск всегда и во всём «правды – справедливости», но вне пределов собственных врак. За детскую тягу к свободе и резиновую терпимость к ярму, за драки на свадьбах и песни на похоронах, за садомазохистскую непритязательность и гениальную изобретательность в чудачестве, оружии, самоуничтожении… За то, что почти всё мы берём числом и реже – умением, за то, что всё тащим, особо не богатея и не разоряясь, поскольку богаче наших нищих земель нет, и больше пока нет… Значит, и за то, что пока так! За водку, глотку и молодку! За легендарную матерную речь, за… Да мало ли ещё за что можно выпить – список бездонен, личен, неисчерпаем, и поэтому – каждый за своё! Выпьем, наконец, за непреодолимую веру в прекрасное будущее, которое обязательно вот-вот наступит – очень даже легко! – в какое-нибудь там воскресение, и без особых усилий! Можно даже за евреев выпить – чтоб выпить, а то скушна-а-а жить без скоморохов…» Дзынь! И, как сказал в памятном апреле Юра, – поехали…

 

ХРОНИКИ НАЧАЛА XXI ВЕКА

Несмотря на абсолютно позитивный посыл и настрой, несмотря на то, что каждый день – праздник, а в путешествии, тяжёлом как кольчуга, это праздник вдвойне, несмотря на изобилие положительных эмоций и беспрестанную ржачку, – вот несколько, вроде бы, печальных строк обо всём понемногу… Относящихся, впрочем, не к взгляду вообще, а к рамке ограничивающей взгляд, то есть – к твоей невольной критической рефлексии, которая, возможно, даст когда-нибудь свои радостные, позитивные всходы на чёрной навозной куче организованной нами жизни…

Кропоткин. Совершенно забытая «высоким» дыра, наивно думающая, что она – город. Автобусы убитые, улицы разбитые, население прибитое, находящееся в состоянии хронической утренней зевоты. Дом милосердия – фактически богадельня – стоит посреди слободки: тихий, разномастный, почти чистый. Время от времени из окон слышны стенания выживших из ума мухоморов по поводу голодания и отсутствия гражданских свобод… Сменившийся утром персонал – три толстые тётки – топают в сторону остановки автобуса с шестью огромными сумками. Что же контингенту с оздоровительной целью не поголодать?! Кладбище большое, купеческое, но без огонька, без приятных неожиданностей аристократического, или – на худой конец! – чудаческого толка. Аляповато и скучно. «Хозяева жизни» здесь – вороны. Тихо тронула ухоженная могила ста-а-арых деда и бабки, умерших с разницей в полтора месяца, – современные Ромео и Джульетта на простецкий кубанский лад. Это тот самый случай, когда «умерли в один день», хотя жили в любви, мире да согласии – долго и счастливо. Ближе к трассе, то есть к «парадному ранжиру», всё какие-то несчастные «оглы», «ляны», «рзаевы» – и чувствуют себя удивительно дома. Какое-то эволюционное заблуждение… Бюрократия здесь, как и везде, при кураже, в хороших шмотках – и тут устроились! – бесперспективна, высокомерна, легко читаема, жалка… Встретили «поэта на лавочке», сидит, улыбается, листает рукопись с аккуратными строфами, считает журавлей в небе, как знать, думает, что «творит». Почему иронично? Да потому что русской поэзии – ровной не быть, она должна быть похожа на наши дороги – щербатые, несчастные, она должна быть в основе похожа на этот самый Кропоткин… В «городе» перекусить практически негде, так как уровень самопонимания хозяев и персонала – сатирический. Пришлось харчеваться подобием пищи в вокзальном буфете. Молодые ментюки на перроне от избытка сил, или играя, толкаются, буцкаются – так выглядит кропоткинский закон, «районированный» что ли… А народ, надо признать, на первый взгляд совсем неплохой, отзывчивый – неиспорченный, хотя и… чуть просроченный. «Стать людьми» им мешает отсутствие гуманитарных установок, презрение стандартов, нежелание узнать о себе хоть что-то возвышенное. Словом, одноэтажное мышление, как и сам серый городок, состоящий процентов на девяносто из мелких домишек, безлюдных пустых улочек. Автовокзал очень похож на неожиданно выживший после взрыва вакуумной бомбы клочок мусорной свалки, где единственный предмет, тянущий «на четвёрку», – это крохотный туалет, который транзитные пассажиры с налитыми кровью глазами атакуют ярой толпой. Напротив, железнодорожный вокзал неожиданно впечатляет: капитальный, прежней постройки, давит кирпичными казачьими излишествами. Два двухметровых белых кашпо с пальмами в зале ожидания напоминают крышки гроба – есть куда лечь и чем накрыть… – а между ними стоит, замаскированный зеленью «бюст ленина». Платный туалет посещают, я подметил, лишь рафинированные эстеты, вроде меня и Люси, а о бесплатном даже основательные бомжи авторитетно заявили: грязно… Рядом с этим туалетом на улице стоит памятник Калинину, а быть может и самому Кропоткину – не разобрали отчётливо. Лень было подойти к истукану ближе, чёрт бы его подрал! Кстати, об анархии под впечатлением её одноликого гения: а вдруг она – в смысле, вольница – и должна быть такой как этот почти городишко, населённый вроде бы людьми?..

Пятигорск. Тёзка горы Бештау – пять гор – начался для нас с «нового современного здания вокзала», как доложил буклет, а реально – постыдных железобетонных гробин, построенных на месте действительного клёвого кирпичного вокзальчика. Рядом места – тьма тьмущая! Стройте себе «современно», как это понимает ваше ущербное мироощущение, старое оставьте на память, для элитных залов ожидания, музея, ресторации. Нет! Надо снести, чтоб на обломках самодурства «его» забыли имена. Шакалы. Мороз кожу дерёт, когда думаешь, либо представляешь, каким в натуре мировым центром язвенников и простатчиков мог бы стать этот город, если бы не заносчивые халдеи большевистского толка, зло хозяйничавшие здесь семьдесят лет. Ростки здравомыслия настолько малы, что тонут в зарослях чертополоха и жирующего хамства… Видно, что пока сюда ещё ехал «интурист», то есть – цивилизационный свидетель, можно было хоть как-то не стесняться «родины». Сейчас же – шаг от центра и бесконечные приметы шизофрении: грязь как производное элементарного срача, запустение, сломанные скамейки, трещины, осколки, бесхозное железо, согнутые фонарные столбы, зоны безответственности при постоянном соседстве с теми, кто ловко «от красот» кормится: купчиками, спекулянтами, трактирщиками. Так, например, дорогой пивной ресторан прекрасно соседствует с грязной восточной шашлычной в косых времянках и «кухней», куда и заглянуть-то было страшно – не то, что доверить желудок… А городской парк в лучших традициях «сов. ком. примитива», окончательно добитый вандализмом смутного времени, «дружит улицей» с пафосным торгово – развлекательным центром «Галерея», где цены за пафос такие, что добротный примитив от «Levi’s» становится золотым… Зато народ сюда хорошо «ходит» – то есть, облизываясь на шик, глазеет. Истории у Пятигорска нет, поскольку в городе нет исторического музея… Факт! Музей Лермонтова – как бы градообразующий концепт – полный отстой, при гениальной потенции: постсоветская разруха, пыль, бездарная подача экспонатов, уныние… Хотя люди вокруг – занятные. Видимо, махнули на себя рукой – быть ли нам «с большой буквы»?.. Допускаю, что зарплата аскетичная, но ведь это не повод есть с газеты и ходить в грязных башмаках! Говорят: вот здесь стоял гроб с телом поэта… а там крашенные алкидной эмалью дощатые полы, тараканы, да современный свет из оконца… Ну, не верю! Старое городское кладбище, где первоначально похоронили поэта, словно бульдозером, разрезал «мемориал воинской славы»… Что же это за слава такая, когда одних поверх других поминают?! В Провале за оградой стоят для осмотра мётлы, лопаты, вёдра по дворницкой части – нашли себе лучшее для обозрения место. Проход к объекту очень низкий – били на купеческие деньги полтораста лет назад – нынешние временщики углублять не стали. Эпическая лень. Дежурный свет повесить недосуг – вот и снабжают травмопункты всеми, кто выше стандартных «метра семидесяти». У входа «в Провал» залегли мешочники, продавцы леденцов и фотограф – наследник Остапа Бендера с затёртым папашиным пиджаком да кепкой. Кругом оскал разора, обречённость, вкус уксуса во рту. Кстати, граждане, – нас дурррят! Хитрый Гайдай снимал «сцену взимания платы на ремонт Провала, чтоб не слишком проваливался» совсем в другом месте – у Лермонтовского грота. Хотел, чтоб «красивше было»?.. Канатка на Машук рабочая, но грязная, самонаплевательская, как деревенская лошадка. На вершине какое-то ощущение татарского ига, фольгинированный мусор, куски бетона, следы неких хаотических усилий «поставить бизнес». А виды окрест фантастические: сквозь дымку и прострелы солнца, поверх ярких кучевых облаков, – райская благодать, если не вдаваться в подробности. Сверху хорошо видна «гордость Пятигорска» – самый большой оптово – розничный рынок на юге России, размером в несколько футбольных полей. А фактически, это очень крупное клопиное гнездовье разного рода отчаявшихся разыскать в себе душу… Новость дня: местный храм Христа Спасителя восстанавливают! Это почти как в «Истории города Глупова» – сломать, чтобы на его месте построить точно такой же, но – новый! Абсурд… Остальные достопримечательности можно обойти за полчаса. В двухэтажной кофейне Гукасова, внизу находится картинная галерея, где хорошим покупателям по-западному наливают в стекло «шампаньолы». Мы с Люсей не хорошие, да и вообще – не покупатели. Мы так, разведчики с градостроительным уклоном. Поэтому вот резюме: старая архитектура – хотя кое-где и сквозит купеческим тщеславием – на твёрдую четвёрку, а новой – нет, так что люди живут и трудятся в спичечных коробка’х, воняющих серой, взрывоопасных. Народ здесь аутентичен нашему: сыт и весел, пока молод, раздавлен бытом на перевале, жалок, когда стар. Ну да, мухоморы… Курортники – процентов на девяносто пять – разного рода упитанные халявщики предсмертного возраста – физического, либо духовного, но мордахи – поулыбчивее, чем у «наших»: жизнь-то по мышиным меркам удалась. А «наши» – всё тянущиеся к модному «черноморскому курорту», больше похожему на адский рай, – чуть моложе будут, сами зарабатывают себе на красную икорку к водочке, оттого сосредоточены, злы и напряжены даже «на югах». По поводу отдыха – вот последнее улыбчивое замечание: я бы, скрипя, согласился «отдохнуть» в Пятигорске, как сам это понимаю, дней пять – не больше…

Кисловодск. Место это – бесценный дар природы всем: птицам, рыбам, зверям, насекомым, прочей биомассе, но человек его довольно нагло заграбастал и бесцеремонно всем распоряжается… Дурачина, да ты глянь вокруг! Плавные горы, волнистые швы эпох, затейливые размывы, нерукотворные гроты, ниши, каменные пальцы – откуда же ты взял эти свои прямые гвозди в задницу! Даже наши недалёкие дореволюционные предки с их, порой, смешным зазнайством и попытками «переплюнуть», были гораздо ближе к идеям соразмерности, вроде бы, генетически вбитым в нас той же природой. Какое! Городят поперёк огородов изгороди, сидят потом в узких ячейках федеральной или ведомственной ограниченности – жрут гибельные паразитские коврижки, не имея права ни на полный вдох, ни на смачный выхлоп… Бывший особняк балерины Кшесинской – кх-х… фаворитки Николая II… – с четырёхметровым каменным забором захватил некогда продавчишко мёда, – ныне шулер и фармацевтический король – имя которого лучше здесь не упоминать, дабы не оскорблять бумагу… Контрасты: путь в «элитный чайный домик», где «на выбор сотня чаёв», лежит через шаткий металлический трап, с которого открываются дивные виды на ржавые крыши, свалки мусора, бытийный бедлам и прочее исподнее имущество, не видное снизу, с довольно респектабельной «ул. К. Маркса». Что называется «быть на водах» – это пионерская привилегия Кисловодска, и оттого нынешний бомонд здесь, соответственно реалиям, вполне сермяжный, нахальный: чисто наш респект… Так называемый «контингент» после отвратительных – потому, что сугубо лечебных! – вод вечером берёт штурмом винный отдел в дивном центральном гастрономе, чтобы промыть желудок чем-нибудь привычным. Дед – попутчик в поезде, трясясь, просил: дайте вашей минералочки – заводской и сомнительной, замечу! – поскольку от «местной» у него жуткая изжога… Помогли ли ванны? – спрашиваю. Ещё не знаю, отвечает, как в том анекдоте. Кормят плохо – вот беда-а-а… говорит, это при попытках-то вылечить желудок!.. Наша соцзащита – бедная организация, сетует. Не спорю, думаю я про себя, посылает божьи одуванчики в сущий аддд… Вот так принюхаешься к «своему дерьму» – можешь даже рядом с ним, ёрзая, спать, а от чужого – воротит до состояния ледяной ясности… Несколько архитектурных шедевров, километровейший курортный парк с тысячами гуляющих да десяток природных достопримечательностей, вроде горы «Красное Солнышко», засеянной берёзами квадратно – гнездовым способом, мужественно держат на своих крепких плечах марку «курорта». О том, что Кисловодск – это родина великого Солженицына я узнал уже дома, потому что никаких внятных упоминаний об этом в городе нет… Художественную барахолку у «Колоннады» я бы тоже отнёс к числу своеобычных фишек, так как ничего похожего не встречал даже на московских задворках творческого процесса. Здесь «есть всё», включая снимки планет солнечной системы, сделанные в телескоп. Хотя, конечно, скорее всего, возможно, это обычная мистификация, как и вся ремесленная пена… Вернёмся к аду: рынок Кисловодска – это его безальтернативное воплощение на Земле. Содом, помноженный на Гоморру, оргии Калигулы, трущобы Рио и даже сны Ганнибала Лектора – лишь детские штучки рядом с этим символом противостояния человеков званию божественного откровения… Скученность, ор, грязь, мухи, говно дымит и пузырится, козья шерсть вперемежку с петрушкой, голова от всего идёт кругом, на ногах виснут нулевые гуманитарные установки, а в глазах окружающих – сплошные тупики и значки «радиационная опасность»… Но особенно запомнились сорванные шкуры убиенных животных за мясным ангаром, где торгуют мёдом поперёк картошки, и «оскальплённая» до кровавого черепа голова коровы с вытаращенными плачущими глазами: вот это!.. твои деяния, человек…

Густо краснея, отвечаю за всех нас: да! Как и те культурные вершины, что оставляют на своём пути гении – своеобразные Бештау. Как и горы замороженных солдат в мясных рефрижераторах на путях под Ростовом… Как храм Василия Блаженного – Варфоломеевская ночь – «Фауст» Гёте – Робеспьер – доктор Гааз – Освенцим – Роза Мира – Хиросима – Гагарин… Сказать больше нечего, однако, думаю, что двум сторонам нашей антропологической сущности – мухоморской, гнилостной, и творческой, жизнетворной – рано праздновать победу. Хотя она обязательно – сто, тысячу тысяч раз! – будет за Создателем. Тем, кто в состоянии не только беспардонно пользоваться наследием Природы, но и интерпретировать его своим поэтическим гением, чтобы каждый на Земле мог яснее понять – что такое красота и где её границы, а что есть хаос, с его бескрайностью…

 

СОН. ГРОЗНАЯ СТРАЖА

«…Существуют три основных вида музыки, имеющих прочные исторические корни. Классическая – музыка верхов, продолжение традиций музыки салонной, аристократической, изысканной. Балаганная – несущая свойства товара, называемая сегодня «попсой», – музыка усреднённого большинства, детище извечного сладкоголосого пения, одурманивания, минутная нирвана в базарный день с обязательным медным поощрением наркоторговца. Фольклорная – музыка обобщённых низов, довлеющая как способ самовыражения к исповедальности, реализует право безголосых на крик – в одиночку, инструментально или, чаще, хором… Тошнотворные монологи красивостей, дуэты влюблённых сердец, сопровождаемые виртуозами от гитары, саксофона, фортепиано, а также грандиозные парады служек пустоты при шоу – бизнесе – это внушительный пласт современной средней музыки. Нижний слой, в этом случае, представляет отчасти рок, джаз в некоммерческой части, народная музыка, блюзовые клоны и рэп. Поскольку аристократия в наши дни деградировала до буржуазности, осиротевшая классика своих проводников кормит слабо, хотя утешает их то, что утверждают они, как бы, вечные ценности… Звёзды попсы разового употребления жуют сочные корешки, не бедствуют, бузят, сверкают в блицах, а своеобразные вершки «балаганщины» и вовсе цепляют золотыми коронами дисков облака, опорожняются в золото, едят с золота – им же завещают окантовывать свои гробы. Не смешно.

В нижних слоях – слоях придонных народных чаяний, по «закону усовершенствования», как ответ на распространение привычки к сытости, тоже появились свои изнутренние звёзды, живущие очень даже недурно. Они как бы назначены примером показывать, что народные чаяния, пусть крайне редко, но сбываются. Впрочем, это не столь уж важно рядом с задачей постановки самих «чаяний» на поток. Для этого главное сначала обозначиться, привлечь к себе внимание – хоть голым задом! – а потом тебя, как навоз мухи, облепит менеджмент, продюсеры, жульё и… повалит клубами слава, интервью, скандалы, наличность… Но лоснящийся нувориш в видеоклипе – по инерции или умышленно – будет продолжать изображать гадкого утёнка, промышляющего рэкетом «на районе», теперь уже чтобы непременно, «в оконцовке», стать достойным членом их недостойного общества. То есть, выразить чаяния непосредственно собой. Хотя за пределами мечты этот выразитель, чаще всего, будет вести себя напротив недостойно: бессмысленно дурить, купаться в шампанском, кататься голым верхом на бывшей «мисс вселенной»… Объясняется это набором детских комплексов, низким культурным уровнем, примитивом желаний практически всех «выходцев из народа». Впрочем, наследники «дефектологии верхов» тоже дурят изрядно, что легко понять в современном мире, воспринимающим успех как вседозволенность, как перелив изощрённого плотского при голой духовной заднице…»

Примечание: «закон усовершенствования» неоспоримо утверждает, что за пределами собственно себя, человек доводит до совершенства, граничащего с глупостью и абсурдом, всякую мелочь, либо явление в подвластном ему материальном мире. Душу человек оставляет «на потом».

По замыслу автора эта пространная цитата и примечание должны своей претенциозностью чуть взбесить искушённого читателя. Кроме всего прочего, сама цитата – это конец моих облегчённых размышлений на сон грядущий после просмотра куска неопознанной вечерней передачи «из жизни звёзд». Оказывается, чудаков на букву «м» в шоу – бизнесе хватает, но особенно много – среди чернокожих рэперов. Это легко объяснимо. Многие из них сосали в детстве голую социальную лапу, хулиганили, учились из рук вон плохо, продавали наркотики, ходили на нож, но затем упрямством добились успеха, слегка перевоспитались, пообтесались «на небесах» и стали осуществлять свои леденцовые мечты. Думаю, здесь по сути больше подходит прилагательное «кандальные»…

Было где-то слегка за полночь, мне уже минут десять не спалось, полная луна заглядывала – причём, без спроса – в окно. Я уткнулся носом в стену, чтобы спрятаться от её насмешливого, проницательного взгляда, и вдруг – уснул… Но ненадолго. И вообще вся первая половина ночи состояла из сумеречных периодов небытия, слежкой за луной, которая лениво перекатывалась, словно колобок, по затейливой местности полупрозрачной гардины. Потом всё это порядком осточертело, и я принялся смотреть сон… На этот раз мне предстояло исполнить роль охранника. Силы в себе я чувствовал недюжинные, казалось был ловок, подтянут, силён… Моим боссом неожиданно оказался известный чернокожий – а какой же ещё! – рэпер, внезапно разбогатевший на нескольких хитах… То же отстойное детство, скользкая молодость, культ силы и бабок, параллельные опыты в музыке, где-то внутри – тонкая ранимая душа с напускной маскирующей брутальностью. Типичный богач – бедняк. Быстро взлетев наверх, он завёл себе шикарную виллу, пару эксклюзивных авто, охрану, цветник смазливых мулаток на подхвате, составляющих его дежурную свиту.

Я по сюжету носил мягкий серый костюм, белые перчатки, тёмные очки и презрительный взгляд на всё за пределами служебных обязанностей. Правда, мне что-то постоянно мешало сзади, но не так сильно, чтобы затеять с собой вокруг этого разборки… Босс со мной общался вежливыми жестами, постоянно шнырял между какими-то подозрительными типами от шоу – бизнеса, студиями звукозаписи, бойкими вечеринками, на которых «работал», и вечеринками, на которых был званым гостем. Вставал он по обычаю этих специфических кругов «после обеда», качался, плавал в бассейне, завтракал и по новой запускал маховик своей довольно паскудной, каторжной жизни, чтобы, вырубившись часа в четыре утра, снова после полудня подняться и, как Сизиф, пройти тот же изматывающий путь. Этот образ жизни давал ему неплохой доход, зыбкую уверенность в послезавтрашнем дне, параллельно жутко опустошая природные кладовые здоровья. Однако, несмотря ни на что, мой босс постоянно имел хорошее настроение, крепкие нервы и своеобразный, «правильный» характер без закидонов, не позволяющий ему сесть на героин, выпивку или отмочить нечто такое, после чего «у них» кончается всякая карьера.

Словом, мой босс – парень симпатичный, хотя и «чёрный»… Кстати об «этом»: рэп – чисто афроамериканское изобретение, самостоятельно оформившееся сравнительно недавно, имеющее давние ритуальные корни, но вышедшее из банальных «тёрок». То есть, из бесконечных разговоров за жизнь, говённые дела, призрачные мечты, легендарную удачу, клёвых баб, паханов, жратву, роскошь, тачки, понты, могущество, особняки, порядки, рулетку, оружие, меха, игры, чудеса, яхты, музыку, секс, дрёбанных копов и прочую мухоморскую атрибутику. Делать в «чёрных районах» нечего, поэтому тёрок – выше крыши, в заднице – кило мелких гвоздей, музыка вместо крови, вот вам и рэп. Сначала как локальное явление, на какой-то момент что-то похожее на искусство, андеграунд, несущий свежие идеи, субкультура… А далее – целая индустрия выкачивания денег из мажоров, с соответствующей деградацией «робингудов» в буржуа, а неординарного явления – в изощрённый безжалостный бизнес.

Но мой босс покуда держится, получает свою порцию приятностей от неприятностей, мутные без проблесков сны, а я, чуть прикалываясь, тащу свою лямку. Ночью вместе с ним маюсь служебной бессонницей, слежу за обстановкой, разруливаю мелкие конфликты, порой выполняю обязанности секретаря, играю роль отца родного… Когда босс попадает на закрытую вечеринку со своей службой охраны, я имею возможность заняться чем-нибудь личным – книгами, спортом, кино, городским бродяжничеством… Бывает, что по роду службы приходится ждать босса под воротами некого частного объекта. Тогда мы с нашим водилой – чёрным, как ночь, – режемся в карты где-нибудь неподалёку, либо вовсе заваливаемся спать в салоне авто. Места там – более, чем достаточно. Хуже всего приходится на выходе из концертных залов, на помпезных мероприятиях, уличных шоу и прочих массовках. Приходится отбивать босса у поклонниц, рычать на зевак, бдить, пасти воров, конспиративно выводить «объект» проходными дворами, а иногда, влёгкую, – кому-нибудь из очень рьяных – «расквасить лыч». В этом, если откровенно, и состоит моя работа, и я с ней неплохо справляюсь – особенно бесподобен в устрашающих рыках, либо понте.

Так и говорит босс: молодец, дескать, зубастик! – выша-а-ак! – клёво сработал, жди к «дню независимости», иль ещё какой байде, хорошую премию да три дня отпускных. У меня же в ответ неожиданно выскакивает: премного благодарны-с, барин, вашей милости… челом бьём, темнота наша… будем же и дале долг исправно справлять-с… И в этот момент я, опять же неожиданно для себя, проясняю, что я – русский. Оба-на!.. А наши сторожевые собаки, «хоча» не слишком известны в миру, но зато уж больно злы, неприхотливы, верны хозяину с правом покусать его, потому как умеют гибко думать… С ними разве что немецкая овчарка может сравниться, но наши в бою – гораздо свирепее. Вспомните «сорок пятый год»… Только вы не подумайте, что я – собака. Нет, тут дело гораздо интереснее: я – чисто русский, но после цепочки логических нелепиц, обнаруживаю – и теперь уже совсем явственно! – у себя в штанах юркий, сильный, увесистый хвост. Им, кстати, оказывается, можно запросто ударить по нижней части тела, сделать подсечку, задержать, отбиться от нападающих сзади или, подложив под себя, запросто на нём посидеть, как на завалинке. Что нам мешало – будет теперь помогать – уррра! Примем-с, мы не гордые, хотя род свой ведём от князя Александра Невского.

Необходимое важное пояснение: остальные охранники, с которыми мне приходилось по долгу службы контактировать, были до боли прямолинейными узколобыми бугаями с расплющенными носами, и почти все – чёрные. То есть, форменные гориллы – не зря их так называют. Ну, а эти самураи хороши только в кино – там они ходят колесом, грызут металл, пробивают лбом стенки… Я реально таких не видел, а возможно среди темнокожих толстосумов они были не в чести. Чаще, чёрные охраняют чёрных, в целях что ли маскировки… Но, если рэпер с фантазией, то случается заводит себе каких-нибудь рыжих шотландцев или светловолосых скандинавов. Правда, в нашем деле их-то негусто… Наверное, перевелись герои среди потомков викингов и кельтов, а таких как я, русских, вовсе нет. Вернее, до меня не было, и значит я «прорубил окно» в эту чёртову самодовольную Америку – дышло ей в зад! – и с меня здесь пошла мода на русских. Народу богатырского склада по Расее немало, иносказательно – жрать им нечего, дома среди грязи жить противно, а тут едри Новый Свет с его старыми дырками. Полмира ограблено, всюду их американские щупальца, жизнь – как большинство лохов в Штатах думают – удалась, вот и подманивают «они» к себе золотой генофонд со всего света. Я «своих», правда, пока не видел, но босс свистел, что их-де уже немало.

И вот, по ходу, за городом устраивается сходняк рэперских авторитетов – что-то нужно им решить насчёт расценок, конфликты урегулировать, кому-то клизму вставить – опустить, кого-то привилегиями наделить – поднять. Одним словом, мероприятие планируется довольно скользкое: возможны сюрпризы… Стрелка намечается поздним вечером в элитном гольф – клубе. Накрывается шикарная поляна на три дюжины морд, а поодаль в леске – скромный шведский стол для охраны. Сытые верные люди рядом нужны на случай чрезвычайных обстоятельств – вдруг боссы, воспылав, передерутся. Ведь они в сердцевине – эти взрослые, вроде бы, раскрученные, опытные люди! – всё одно, как дети. Да и с культуркой у них, едрён батон, слабовато: примитивная лексика, средние пальцы из кулаков резко выскакивают, гортанные «факи», что листья осенью, летят, глаза в орбитах сверкают и прочий, набивший оскомину, киношный антураж. Соответствующий, надо признать, действительности.

В назначенный час на территорию обезлюдевшего клуба, уже неплохо охраняемую собственной службой безопасности, прибыла вся наша братия на трёх с половиной десятках представительских авто. Надо заметить, что «выпендриваться» – то есть, перед всеми изображать крутизну – у чёрных это наследуемый признак из их недалёкого африканского прошлого с павлиньими перьями в немытом заду. Сюда же привязана ещё изрядная доля звёздной болезни, средства для чудачеств и сатирическая фантазия, так борющаяся с вселенской скукой и примитивом ощущений первичной материи… Машины стали в каре рядом со столом охранников, боссы, не выходя, дождались пока соберутся все, и только тогда, развязно болтая, выползли из машин, чтобы пойти на понтах вниз к своей «поляне»… Охранники, а также часть водил из вечно голодных, лениво жуя сэндвичи, стали следить, как друг за другом, так и за порядком внизу.

И вдруг – братцы! – где-то за спиной я услышал родную русскую речь, от которой у меня в груди сердце кольнуло чёрствой горбушкой… Я, мля, его маму!.. А чо ты сразу его нах не послал!.. Да ты не пиз, а то!.. Он мне мозглы будет епа!.. То есть, работа – работой, но как не поговорить в охотку с лепшим корешем, земляком о чём-нибудь своём, лично вселенском, высокодуховном?! Я оборачиваюсь: сзади, как штакет, торчат в постных мордах атлетичные фигуры кельтов, викингов, «горилл». Где же наши? Оказывается, стоят пятерых числом чуть поодаль от всех, зорко следя за своими «подзащитными» и организовывают, подложив газету, на капоте тёмно – зелёного «роллс-ройса» самостоятельный фуршет. Ну, как же – у них душа… языческая поправка в православие, Русь – матушка, «калинка», берёзовый веник, медведи, трескучие морозы, Иван Грозный, маршал Жуков. Отдельно всё это от прочего мира. И тут меня пронзает досада: наша «великолепная пятёрка» оказывается форменными… крокодилами – то есть, сохраняющими приблизительное сходство с людьми, аллигаторами. Я, соответственно, – тоже крокодил, но лишь сейчас сообразил – к чему у меня хвост и зубы, а зеркало по сценарию сна мне на глаза ни разу не попалось… И ведь видел я, что люди меня как-то по-особому пугаются, родители в мою сторону детям пальцем показывают, а бабы при мне морщатся. Всё сдуру косил на запах изо рта…

Нашёл я у одного авто панорамное зеркало, заглянул в него – и увидел там довольно симпатичного крокодила из мультфильма, которому улыбка добавляла милого звериного оскала. Скрывать не стану – в новом облике я себе понравился: получеловек, полуживотное. Говорю при случае на великом и могучем русском языке, от которого листва жухнет, никого, кроме себя, не боюсь, претендую на душу, свою историю веду от древнейших ископаемых. Могу командовать ротой, могу – ядерной державой, но лучше – вообще никем не командовать. Лучше умеренно пахать, изобильно пить, париться в бане, в охотку слазить на бабу, добывать хлеб насущный, ходить по грибы, играть с котом, лежать во вьюгу на русской печи, показывать сыну буки, слушать пенье птиц и застольный гомон друзей, наяривать блины «аль» глазеть, как оконное стекло сковывает кружевной ледок. Покой да воля… Русский я, одним словом, и это меня здорово вставляет, даже чище того, что я – аллигатор. Пусть боятся, если уважать за своеобразие не научились! Как и я уважаю всякого, кто даст мне в драке настоящий отпор. Правда, не много «чтот» таких, но теория их наличие допускает… Или, даже не в драке – в споре, но не глупом, эмоциональном, обоснованном догадками, либо жизненным опытом, а в споре умном, взвешенном, обагрённом мечтой, состраданием к падшим. Споре, подкреплённом цитатами из Навои, Киплинга, Умберто Эко, Саши Соколова. Да и спорить надо высоко – туда, за небо… но никак не в плоскости предместий женского пупка или заразы основных инстинктов, о коих спорят через губу эти размякшие кельты, опустившиеся викинги и отбившиеся от саванны гориллы. Словом, спорить надо так, чтобы в глазах твоих засверкал щит Олегов на воротах Царьграда! Вот-с…

Пока я внутренне обливался крокодильими слезами от встречи с единоверцами, они уже, грозно поддав, принялись сдержанно шуметь… Помаленьку шумят, помаленьку боссов пасут, помаленьку, поминая чью-то мать, выходят на космогонические проблемы да водочку из пластиковой «полуторки» без палева пьют… Подхожу я к ним, эдак хвостом радостно подёргивая. Э… не помешаю? – сплёвывая, говорю на чисто литературно – русском, и эта вроде бы краткая фраза подразумевает всю историю Руси вплоть до Батыя. Конечно нет, братушка, – отвечают – у нас ещё одна бутылка есть… И во фразе этой слышится мне нечто раздольное, пугачёвское, железняковское. Наше… И пока я в уме, шевеля носом, делю три литра на шесть, мне наливают в богемскую рюмку «ушастого». Выпили за удачу… автоматом – за родину, пользуясь попустительством своих боссов, выпили за них – пистолет им в задницу! Потом пили за батюшку – царя, за революцию, за баб, за дитя, за президента, за демократию и, наконец, за русскую душу, которая «ну ваще-е-е» власть не признаёт, окромя власти внутренней, идущей между кнутом и пряником, преступлением и наказанием, войной и миром, слезой сострадания и лютой ненавистью… Тут я, почувствовав, что моя крокодильская морда стала предательски гореть, на всякий случай смачно поцеловал в темя одного из лучших своих друзей, с которым познакомился четверть часа назад…

С моей подачи тут же началось обычное наше сентиментальное братание, плавно перешедшее в кровное, потому как от жара внутри народ стал нервничать, фонить… Кто-то чего-то не понял, этот тому не так ответил – не иврите же, в натуре?! – со стороны кому-то тоже своё доказать хотелось, а в результате «петруха» «ваньке» в ухо ка-а-ак заложит! Да так, что у того фикса платиновая изо рта по дуге в кущари усвистела… Остальные, понятно, поочерёдно стали вступаться то за одного, то за другого, то ими на нерве меняться, в результате чего хипиш вышел на международный уровень. Сначала нас бросились разнимать окультуренные кельты с викингами, а потом и «гориллос» не удержались, чтобы на порыве не поутюжить себе носы. Бьют – бери, дают – беги!.. Однако, надо заметить, что бились они больше между собой и беспринципно, а потом и вовсе стали биты. Ведь наши-то по традиции в общей беде сррразу объединились – что с тёмных-то язычников взять! – да так всыпали превосходящим нас числом чужакам, что «аны» частями вниз покатились – прямёхонько к боссам. Те тоже оказались сущими бестиями, и полезли, беспрерывно «факая», в кучу – малу… Вскоре повсюду – тут и там! – шла раздольная, праздничная сеча… По-нашему – «кулачки», ну а для умников – кулачный бой. Жить от «энтого» пиршества духа захотелось необозримо, хмель «индо» слетел, и я, действуя хвостом да пудовыми кулаками как булавами, прошёл по подвернувшимся разноцветным рожам до – ре – ми – фа – соли – ля – сите со всеми вашими октавами, ибо пошло боевое вдохновение, кураж, богатырская удаль: оп, оп, опаньки!..

Ну, и ясно, что минут через пять этой торжественной потасовки всем потребовалось срочно «принять», ведь участники с непривычки жутко ослабли. Одно дело молотить «грушу» в спортзале, а другое – такое ж как ты живое существо… Не по-людски ить это, когда без тормозов. Слабый получает удовольствие от победы над соперником, а сильный – над собой. Тут наши, будто по команде, растащили безбашенных серунов, готовых уже забить друг друга – что значит «нерусские»! – и вся гоп – компания, включая боссов, водил, охрану, прислугу фуршета – до полтораста морд числом – сошлись плотно за объединённым столом. Причём «участники» дружно бросили хлыстать свои виски, мартини, шнапсы и стали налегать на нашу родненькую беленькую мироносицу, да так, что дважды пришлось посылать гонцов на гольф – каре за добавкой. В результате, на земле воссиял мир, рэперы мигом сняли свои напряги, викинги и кельты, прикладывая лёд к синякам, стали звать «горилл» дружить с ними семьями. А наши-т истово принялись всех зазывать в Сибирь, где на морозе пьётся – любится – дружится вообще легко!.. Кстати, «гориллы» – тут же, буквально на глазах! – превратились в отличных, надёжных ребят, правда, с другим цветом кожи. Вот оно – русское чудо!..

Но даже после этого я не пожелал бы покинуть свою крокодильскую оболочку, ибо она как ничто другое спасает от скуки «просто проживания». Это раз, а во-вторых, по трезвому размышлению, хвост животного – как метафора аутентичности! – если его правильно использовать, очень помогает в процессе жизни осуществлять без особого стыда «естественные потребности». Такие как: есть, пить, дышать, плодиться, добывать, чуть толкаясь, хлеб насущный, потехи ради на клоунов в цирке, в Кремле да Капитолии вечерами смотреть. Или вы скажите, что добрейший провинциальный попик, святой в глазах паствы, после катехизиса и чарки водки, громоздится на сдобную попадью весь такой сияющий, богоносный, а не в похотливом угаре?!.. Ну, а зубы нам – славянам нужны для того, чтобы ни одна сволочь из чужеродных ошпаренных и думать не вздумала лезть на Русь со своим дырявым этическим барахлом, поскольку мы и своё-то не знаем, куда девать… Завсегда так.