Сотворение духа (книга 2)

 

Неправильный роман

 

 

 

 

Не серьёзное это дело для мужчины – сидеть за столом. Писать… Вот и Зощенко в конце «Голубой книги» намекает: дескать, половой инстинкт, кайло, хлеб насущный, заводы, охота – намного серьёзней. Тогда давайте вооружимся либидо, топорами, электродами, рукавицами, неводами, будем плодиться, кормиться. Строить… Но, что?! Но, как?! Но, зачем?! Веками – тысячелетиями строили и ломали, не отвечая на эти «извечные» вопросы. Люди бежали их, люди бездумно вгрызались в мышечную радость, презревающую рассудок, люди лазили по стальным электрическим опорам, не обращая внимания на окрики мудрецов. Потом люди чёрными сгоревшими шкурками висели на толстых проводах высоковольтных линий элементарного здравого смысла, ибо у них его не было, они его себе не прививали, в себе не культивировали. Судя по истории, люди в нём обыкновенно не нуждались… Они «просто жили», но выходило это занятие у них «совсем не так просто»!.. Через пень – колоду. Хотели вроде бы «жить хорошо», а выходило «из рук вон плохо», хотели делать «как лучше» – выходило «как всегда». Города разрушались до основания, деревни сжигали вместе с жителями, их бессмертными душами, «врагами» топили крематории, сотни тысяч, миллионы кубометров «инертного человеческого материала» в краткие периоды просветления успевали хватануть полной грудью пьяный воздух «просто жизни» и ложились тоненькими неплодородными слоями, бинтующими больную людьми Землю. Жили, выходит, зря…

Ибо хотели именно «просто», без мысли, потому что люди её боялись. Люди неизбывно прятались от мысли в работу, пьянку, блуд, разбой, они пытали её на скотобойнях, топили в крови, гнали от себя плетью суетной абсурдной деятельности. Это и понятно: созидательная мысль на ходу не рождается, а если рождается, то такая, знаете ли, неуловимая, скользкая, чаще всего – больная… Ведь мысли, для толкового оформления в нечто осязаемое, целебное, высокое, кровь – необходимы: взвешенность, покой, знание, соотнесение опыта личного с культурным опытом, добытым до тебя. Ты об этом знаешь, ведаешь?.. Ты умён, тонок, эрудирован, ироничен, талантлив, щедр на слово, на вечернюю элегическую задумчивость? Так значит, будь добр, сядь за стол и, не обращая внимания на кислые предупреждения в «немужественности», в несерьёзности, – пиши! Смотри в окно, в зеркало, думай и опять – пиши!.. Составляй из коротких идей длинные цепочки мыслей, усиливай их образностью, метафорой, соединяй с помощью импровизации, укрепляй силой своего фанатизма. Будь архивариусом здравого смысла, летописцем вечности, вольным рабом мечты о гармонии… Убеждай идти за собой, за талантливым умом, но не веди буквально, ибо ты не вождь, не болтун, не пустышка… Ибо ты – человек, теряющийся в толпе, ты боец, один богатырь в чистом поле, а это уже дело серьёзное, ответственное, радостное… Словом, будь потомственным творцом, но не хрупких частностей – монументального собственного мира мысли, освещённого, как солнцем, светом всех творящих в веках. Строй его высоко, стой в плотном воздухе грозовых разрядов, строй под вой массовки далеко внизу. Строй – пиши! Занимайся, наконец, истинно мужским делом: поиском способов движения только вперёд! – вверх! – против ветра! – иначе говоря, приданием жизни наибольшего смысла.

 

ЭПИСТОЛЯРНЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

Заметки эти родились из дурной привычки фиксировать первую реакцию после прочтения той или иной книги. И вопрос не в том чтобы, криво усмехаясь, воткнуть куда-нибудь своё осиное жало – нет. Это попытка отразить сиюминутные движения души, без намерения «навесить ярлык». Круг обозреваемых авторов ограничен частью целого, стоящего у меня дома на книжных полках. Не скрою, зачастую, автор не даёт мне повода высказаться сразу – так с Буниным или Высоцким, например, не срослось… Хотя и прочие книги в моей библиотечке – вполне достойные единицы хранения, поскольку иных книг – авторов я стараюсь, экономя время и место, не держать… Категоричность, переплетённая с метафорой, помогла мне яснее рассмотреть тех, кто несёт в себе творческий эпистолярный гений. Чтобы не ущемлять при сведении заметок воедино никого, я придерживался естественного алфавитного порядка.

Леонид Андреев

Из разряда приятных сюрпризов. Обращать внимание на холодную меланхолию не стоит – она лишь следствие «перепутанности» правого и левого ботинка. Подлинный, как драгоценный камень, талант – со сноской: литературный. Мало мысли – наверное, на складе Суде’б при жеребьёвке ему попалась маска погружённого в себя экстраверта…

Апдайк. Кентавр…

Золотой фонд человечества – то, чем можно оправдать «остальных». Пламенная речь защитника, после которой прокурор немеет. Огромная люстра на потолке неба – свет её почти не доходит до Земли, но если у тебя в душе есть бинокль, оптический инструмент понимания «нужности бесполезного», то ты можешь получить от её созерцания эстетическое удовольствие. Невроз Апдайка неповторим, как морской бриз…

Астафьев

Нельзя не упомянуть деда. Как жаль, что не удастся попить с ним водки: поколения оседают на дно аквариума… Жаль также, что человек тонкий, поэтичный рядился порой в линялую телогрейку – эта униформа на нём не органична. Самородок внезапно вышедший из Земли, блеснувший случайному прохожему ярким белым огнём электросварки и ушедший в землю, чтобы оставить на время слепыми знавших его сирот…

Бальзак

Мясные сюжеты, мясные ходы, мясные детали… Лавка литературного мясника – мясо всюду: на крючках, во льду, в витрине и подсобках… Мясо практически свежее, но не парное – кровь, увы, стекла. Хозяйки знают, что здесь следует искать, а сам продавец давно сложил свежий кусочек со спорным и ждёт покупателя. Сейчас он взвесит этот бутерброд так, что комар носу не подточит. Подлог обнаружится уже дома, откуда лень будет бежать обратно. А бульон выйдет!.. Будут и котлеты… Но что-то подозрительное по отношению к мяснику останется.

Андрей Белый. Петербург…

Хоть убей – мне мерещится в нём нечто механическое – всё время ждёшь, что из текста выскочит лопнувшая пружинка. Так, выхолащивая, на него влияло одиночество, видимо, ментальное, о психологическом судить не берусь. Поставит Андрей перо на бумагу – ждёт… и вдруг начинает её яростно царапать, оставляя закорючки, в которых просматривается экзотическая жизнь кованых блох – заводных людей.

Бестужев – Марлинский

Всякому пробующему «перо» и решающему для себя вопрос: писать… не писать, право имеешь или же нет?.. – я порекомендовал бы прочитать сборник его избранного. Сможешь на сто восемьдесят лет переплюнуть этого гусара – пиши, печатайся, купайся в лучах славы, а если «слабо’», то… писать право имеешь, но по преимуществу «в стол». «Аммалат-бек» – это готовый сценарий для умного и красивого сериала о битве за Кавказ, почище затёртого «Героя нашего времени»… Ну, а «Мореход Никитин» – вообще шедевр, похожий на волшебный колодец с живой водой.

Битов

Навскидку – неудачник, всё пытающийся в дождь ли, в снегопад, если уж судьбина выгнала из дому, бегать по улице между падающих капель, снежинок, времён, передовиц, откатов и курсов… Рационально использует эти перебежки для наполнения папок с системными наблюдениями. Вижу его в домашних тапочках у камина, пописывающим в перерывах между «суворовским» обедом и «купеческим» ужином с пузатой бутылочкой хорошего винца да умной беседой – а всё равно с кем!

Булгаков. Мастер и Маргарита…

Ты болен тоской, тебе надо лечиться. Неожиданно впадаешь в состояние наркоза, лежишь беззащитный на ослепительных белых простынях посреди больничной палаты. Рядом тонко гудит насос, он перекачивает твою кровь сквозь сепаратор, очищая её от скверны. Кровь берётся из головы, где её много и насильно возвращается в область сердца, где её катастрофически мало. После процедуры мир ясен, хочется жить, творить, любить, бузить. Хотя «идейно», думаю, вещь эта весьма-а-а спорная…

Ван Гог. Письма…

Как хитро Винсент убаюкивает брата неотвратимостью скорой глории! Этим он маскирует свою гениальную профнепригодность. Бешеная популярность и харизма Ван Гога в среде творцов обусловлена тем, что через его измученную в борьбе с собой душу, как сквозь фокусирующую линзу, прошли страдания всех приобщённых к неврозу. Причудливый, словно узор на морозном стекле, лаконизм судьбы.

Вознесенский

Алхимик – последний из тех, кто не знает, что из свинца и меди, даже при наличии «философского камня», золота не получить…

Томас Вулф

Ах, как сильно хотелось ему выглядеть профессионалом! И насколько не шла ему эта личина… Любитель не может говорить ни о ком, кроме себя, причём биографически, с налётом эгоистического фантазирования. Тогда как профессионалу плевать, чем заниматься: психологизмом, словесной живописью, плетением кружев. Он во всём силён, кроме себя, тут он пас… То есть, налицо разделение ролевых установок. Любитель, впрочем крепко знающий дело, собой смешивает жизнь, иллюзии, творческие проявления. Профессионал – накладной карман на чужом пальто, рюкзаке или внутренней стороне трусов, чтобы прятать заначки. Почему выходцы из «низов», своеобразные и живые, так жаждут попасть в мир тиражных глиняных колоссов, где им жить крайне сложно? Слабость мировоззренческой платформы или букет комплексов…

Гашек. Швейк…

Меня всегда тошнило от юмора «тупорылых», но Швейк в этом смысле здорово поправляет, потому что это чтение справедливо назвать «элитным». Вы когда-нибудь пробовали в «простой» компании завести разговор о, вроде бы, им близком Гашеке? И не пытайтесь – бес-по-лез-но! А вот умники непостижимым образом прикипели к юродивому Швейку, видимо мечтая, приобрести хоть часть подобного мироощущения. Кстати, первая часть «похождений» гораздо ярче второй – это изжога признания, кончившаяся острой язвой. Деньги засасывают? Пороки? Наверное…

Гегель

Заросли пустотелых рассуждений, похожих на бамбук, который растёт быстро и густо. Лес этот даже среди мегаполиса с трудом проходим… Бамбук – отличный строительный материал, но это уже не аргумент в наше техногенное, себя экономящее время, поелику изначально является травой. Гегель после Канта окончательно укрепил профессорскую философию помогающую думать и мешающую жить, как науку, от которой не отмахнёшься. Вопрос только, какова эффективность отвлечённых схем и общих знаний, потерявших связь с действительностью? А вообще-то, дядька мощный, слов нет – даже оторопь берёт: откуда в немцах такое феноменальное стремление к казуистике?.. Порядок всё в киселе наводили.

Гончаров

Если судить категорично, то это следующий после Пушкина профессионал в русской словесности, без учёта целой когорты беллетристов… Сюжеты его сами искали, и поэтому в материале он вряд ли нуждался. Но, думаю, Гончаров без труда справился бы с любым заказом при условии подходящей оплаты. Это гипотеза, совершенно не умаляющая в нём художника. Просто есть такие психологические типы, которые в вольной борьбе одолеют любого, будь он бог или дьявол. Одолеют методически…

Александр Грин

Интересны его ранние рассказы – такое чувство, что и сейчас, через сто лет мироощущение автора вполне актуально. Это неудивительно для тех, кто опережает время. Допуская наличие некой «асадовщины», можно сказать, что Грин свой мир создал, по ночам в нём жил, оставил нам – «тоже достойным лучшей участи» – его прозрачный осколок.

Губерман.

Писал то, что всякий написать хотел, да за ним не поспел…

Джойс. Улисс…

Понять художника можно: болезнь подбирается незаметно и настигает вдруг… Творил для себя, узкого круга читателей – снобов и широкого круга литбатраков: профессуры, аспирантов, студентов… Лучшего материала для «авторской» перелицовки пока не создано. Прочитал, сплюнул: бац! – курсовая, срыгнул: дипломная, покряхтел: учёная степень. Интерес к Джойсу, увы, подогревается продавцами воздуха, потому что с его помощью можно удовлетворять не только духовные, но и материальные потребности: покупать особнячки, драгметаллы, менять машины, путешествовать, умничать на семинарах. Вот это и есть феномен «чистого» искусства – его предмет. А вы говорите, бесполезное! Это, смотря для кого…

Достоевский. Бесы…

Почему художник становится на колени перед замочной скважиной? Если вдуматься, склока, склока, склока… И всё на фоне разного рода идей – будто бы ими можно поднять или испортить самостоятельный ум! Но «вдруг» творец замечает у себя на руках серебряные перчатки, держащие золотое перо… внезапно засверкают янтарные капли искренности чернил, и… неожиданно по новой склочные хождения в замёрзшей мгле продувного психологизма. Философия?.. Согласен, есть немного, вполне злободневного поверхностного свойства, похожего на грибы сухом лесу… Писано кровью? Вряд ли, скорее – лимфой, поражённой болезнью.

Достоевский. Подросток…

Клянусь, это чисто женский роман, совершенно неинтересный нормальному мужику, поскольку сверх разумной меры переполнен мутной психологической водой. Вдобавок, феноменальное неумение автора, при его дьявольском таланте изложения, родить позитив. Ни капли любви к человеку, ни грана снисходительности к его грешной природе. Приторный запах формалина от страниц…

Евтушенко

Был в России когда-то и такой поэт… Позже сумел доказать, что у легкораненых поэзия заканчивается где-то под сорок. А что же дальше? Чудачество, искусство огреть фразой, бросить меткое словцо, сумничать по непоэтическим поводам: трагедиям каким-нибудь народным, либо встречам с героями, интересными людьми, фактами, на основе разъездов по весям. Да и это делается ледяными мёртвыми руками, без огонька, на сверхусилии – сесть за рабочий стол после сытного обеда… То есть, на первое место выходят мастерство, пенсионные судороги, вопли угасающих амбиций, охрипшие медные трубы, прочее с поэзией несоединимое.

Эльфрида Елинек. Дети мёртвых…

Ну, должна же была в «мужском клубе» появиться женщина! При всём уважении к «заслуженной учительнице России» Улицкой, умницам – дамам уровня Войнич, Тэффи, Агаты Кристи, Камиллы Лоранс или Ахматовой, думаю, что высокая литература и философия – дело по преимуществу мужское, как хирургия. Любви с Эльфридой у меня не вышло, хотя она Художник, но злой. «Свойства товара» в её тексте – дьявольски остром, разлагающемся – перекрывают эмоциональный отклик. Графоманское «послевкусие»: предложения в тексте через одно можно убирать… «От контакта» с романом ощущение такое, будто книга провалилась чем-то отторгаемым, неудобоваримым в желудок, где теперь потихоньку разлагается… Сущий клад для «чёрных копателей» и эпигонов…

Венедикт Ерофеев

Лежит в грязи яблоко – чумазое, тусклое, с болезненными пятнами, но если его поднять, помыть, почистить, то внутри окажется терпкая плоть с неповторимым ароматом, богатая витаминами, микроэлементами. Однако, кушать эту самую «плоть» надо крайне осторожно, так как внутри – там, где косточка – может оказаться червячок…

Зощенко

Актёр, не сумевший в течение длинной жизни сменить сценическое амплуа, но актёр очень хороший: классик. Экономность его писательского стиля – восхищает. Порой за одним коротким предложением возникает целая эпическая картина. Тех, кто не знает русский язык, но любит читать, мне искренне жаль, поскольку они никогда не смогут понять Пушкина, Бабеля, Хлебникова, Платонова, Ильфа – Петрова и Зощенко…

Фазиль Искандер

С трудом можно догадаться, что тут имя, что – фамилия, но интуитивно поставим его здесь… Сохранивший детское мироощущение мощный интеллект. Яркий пример самоделания, хронической, смертельной страсти думать. Поэт в нём просыпается ситуационно – от взрывной переполненности сущим, потом снова спит. Высоко в горах, на вершине лежит нечто белое, свилеватое… Нет, это не снег, это мозг Искандера.

Кант

Предоставим слово закоренелому холостяку: «Половое общение (commercium sexuale) – это взаимное использование одним человеком половых органов и половой способности другого (usus membrorum et facultatum sexualium alterius), естественное (благодаря которому создаётся существо, им подобное) или противоестественное, которое есть общение или с лицом того же пола, или c животным, принадлежащим к иному роду, а не к человеческому; от этих нарушений закона, противоестественных пороков (crimina carnis contra naturam), название которых иногда не произносится, никакими ограничениями и исключениями нельзя избавиться как от ущерба, наносимого человечеству в нашем собственном лице…»

«Метафизика нравов», § 24. Комментарии, как говорится, излишни…

Кафка

Будто давно потерянная вещь нашлась… Ты, вроде, про неё уже забыл, привык жить без неё, и только во снах что-то похожее на эту нужную вещь являлось тебе загадочными образами, воплощениями. И вот сегодня – почему именно сегодня! – вещь эта – бац! – нашлась. Ума не приложу, что же мне теперь с нею делать?!

Кокто

Это друг, который живёт в другом городе… Ты видишь его редко, и поэтому с удовольствием насыщаешь жажду общения при встрече. Тем и хороша подобного рода дружба, что в ней нет затянутости, отношений или необходимости «подтверждать»… Впрочем, тут нужно оговориться: с Кокто не может быть, так называемой, «мужской дружбы», подразумевающей некую адресную помощь в «чисто конкретных делах». Подружиться с ним могут люди слабые, пусть самостоятельные, творчески рефлектирующие, но… плавающие в быту, как шариковый пенопласт.

Кононов. Похороны кузнечика…

Пожалуй, лучшая книга в русской литературе о детстве, которую я читал. Ощущение такое, будто зимой, находясь в тёплой квартире, высунул из форточки нос, и его слегка пощипывает морозцем…

Кортасар

Критикуй его – не критикуй за «нелогичность» выбора идей и тем для высказываний, а он собеседник… Кортасар «показан» анахоретам, людям наблюдательным, тонким и оттого – одиноким. Кортасар – спутник полнолунных ночей, пугающих прогулок по густому слепому лесу, продуманных решений что-то переменить в своей жизни, попробовать ещё… Рассказ «Лента Мёбиуса» стоит для меня рядом с непревзойдёнными «Норой» Кафки и чеховской «Тоской».

Кьеркегор. Дневник обольстителя…

Я не знал, что можно «ещё и так» бороться со своими детскими комплексами. Человечество сто-о-олько накопило «нужного» и «ненужного», что поневоле удивляешься любому поводу для удивления… Представляю себе полупрозрачного автора, который за «писанием» вдруг обращался в эпическую фигуру масштаба де Сада.

Лем. Библиотека XXI века…

Вот тип! Работяга, но голова его плодит столько идей, что руки не успевают их перерабатывать. Если есть некая линия титанов в культуре, то я бы провёл её от Аристотеля, через Микеланджело, Пушкина, Толстого, Чаплина – к Лему. Когда человечество поумнеет, то в мировом парламенте будут сидеть не политкорректные чинуши, дипломаты, клерки и прочая регистрирующая мелюзга, а мыслящие океаны – Лемы… Хотя, какое здесь может быть множественное число?!

Дмитрий Лихачёв. Книга беспокойств.

То, что было и есть, всегда увесистее сказки, чтобы там о себе не думали их авторы. Написать текст о зле сильнее, чем блокадные заметки академика, невозможно, ведь разрушать намного легче, чем созидать, это общеизвестно. Однако зло уже давно существует, оно постарело и стало архаикой, поэтому у художника нет иного пути, кроме создания нового. А оно, в свою очередь, обязано быть добрым, ибо злом мир полон уже под завязку. После прочтения ощущение, будто часть твоей души съели потерявшие лицо, несчастные каннибалы из книги…

Маркес. Сто лет одиночества…

Золотистый магический кристалл, расщепляющий однообразный солнечный свет на разноцветные составляющие. В этом кристалле нет ничего, кроме чистоты самого кристалла, и одновременно – весь мир, изображённый с графической точностью. Разбитые им жизнетворные лучи добавляют к окраске мира вечерние, янтарные тона.

Генри Миллер

Просто приятно вывести это слово: раз-гиль-дяй. Тонкий невротик, душу которого могли бы понять скорее женщины, если бы видели дальше оболочки. При чтении, скажем, «Чёрной весны» возникает ощущение, что читаешь чужие письма, возвышенные послания, написанные всем. Миллер настолько интересный человек, что ему и не стоило писать ни о ком другом, кроме себя. Чего он – слава женщинам, бытовой непредсказуемости, вкупе с половым инстинктом! – и не делал…

Набоков

Повар высшего разряда, мастер салатов из селёдки, лимонов, зефира… Слабый «на мысли» нарцисс, его метод индивидуален и психологичен до самодостаточности. Как истинный-тца художник этот повар непременно выйдет к столу, чтобы научить посетителей: нет, это блюдо следует есть с чесночным соусом… неправильно режете!.. вдоль будет вкуснее… на десерт рекомендую… вино здесь предпочтительнее… а устрицы уже выходят из моды… Подобные советы, без сомнения, раздражают натуры своенравные, сытые, но не таков ли и сам повар?

Нагибин. Дневник…

Ужасная драма художника всю жизнь писавшего не то, что болело… От этого – лишь мастер, профи, немного учитель, чуть поэт, иногда камергер, недурно устроившийся по обывательским меркам. Глубоко больной ещё с молодости, одинокий человек. Жалко таких…

Наши. Розанов и Бердяев

В своё время, я только и слышал: ах, Розанов!.. ах, Бердяев!.. Теперь представилась возможность проверить все эти «ахи» на себе. Видимо русский ум, двигающийся по жизни перебежками, не склонен создавать нечто подобное античной и немецкой философии. Публицистичность Розанова была практического свойства: хотелось скорее мир изменить. Итог известен, увы… Бо’льшая основательность Бердяева нейтрализуется слишком частым применением «аргумента бога», в котором много от капитальной устойчивости воздуха, пусть даже лётчики думают иначе. Читаешь, со многим не согласен – сам-то другой! – а всё же думаешь с теплотой: нашшши…

Немцы. Манн, Гессе, Грасс

Какая-то троица былинных арийских богатырей. Вот они выехали на конях – тягловых меринах во чисто поле «ворога бити». Впереди шагает духовой оркестр в металлических «будёновках», сзади движется обоз с провиантом и бабами – всё у них ладно, чётко, как на параде: айн, цвай, драй! Даже приучившись чередой волевых актов к лаконичной организованности потребительского свойства, «по жизни» я не могу, не матерясь, простить немцам – что это у них в крови. Радует другое: несмотря на расстояния, воспитание, отличающуюся ментальность, разный темп, уровень и цели мышления, враги у нас с ними общие: хамство, глупость, невежество, массовая простота низкого, унижающая одиночество высокого…

Ницше

Вот кто заходился!.. Напоминает городского сумасшедшего с задатками пророка и длительными периодами ремиссии. Буквально вижу его кипящий кровавый мозг в минуты создания гениальной сказки «Так говорил Заратустра». Отдельные куски настолько фонят образностью, попытками соединить несоединимое, что на них впору помещать знак «радиационная опасность». Бедный Дон Кихот мысли, стоящий в гордом одиночестве пеед мельницами скуки и обыденщины, где твой золотой тазик для защиты темечка от метеоритных осколков бытия?..

Владимир Одоевский

В молодости – истинный невротик. Жаль, что позже подлечился… Он опередил время, недокопал себя, недоискал, ушёл непонятый, как гений. Первый российский «гражданин мира», эпикуреец, интеллигент. Чуть помешанный, одинокий, тонкий – с кем ему можно было тогда поговорить?! Недоступный, словно ангарский утёс. Надо крепко подумать – кого можно поставить рядом с ним у основания Алтаря человеческого духа от крохотной фракции российских космополитов…

Пастернак

Сочинитель, для которого внутренние факторы гораздо выше внешних. «Внутреннее» доверял лирическим стихам, переводам – вот почему, вроде бы неорганичное для себя «внешнее» он сделал предметом прозы. Художник крупный, но присуждение ему Нобелевской премии – политическое решение, на которые России в двадцатом веке вообще сильно везло. Слабая эрудиция не даёт мне права говорить о других кандидатах за тот год, но сильная интуиция подсказывает, что они были… и немалым числом.

Платонов

Очень тяжёлый наркотик, на который «садиться» не стоит, ибо он не вернёт вас себе. Следует заметить, что добровольно зависимые люди, вроде меня, предпочитают лёгкий алкоголь… Строго говоря, стиль заменил ему способность воспринимать мир в разнообразии. Платонов – из тех немногих, кто сумел доказать, что Земля плоская и стоит на трёх китах.

Пруст

Он для меня загадка почище Достоевского: как в творчески беспокойном вроде мужике просыпается талант кружевницы?! Передвижения, переживания, перемещения, перебранки – музыкальные переборы коклюшек – слышите, постукивают?.. Из всех этих «пере», похожих на нити, оказывается можно ткать огромные полотна геометрического содержания с вплетением ненавязчивых поучений фрейдистского толка. Главный секрет кружевницы – в её пальцах, не устающих повторять, на первый взгляд, однообразные движения, из которых в результате получается, условно говоря, различное… Но больше прозы Пруста меня поразила его смерть в описании Кокто. Прочтите эти два десятка строк, если хотите понять – как и за что, умирает истинный творец…

Рабле

Если бы на самом деле существовали две протобестии – бог и дьявол, то в довесок к ним на метафизический пьяный диспут от «рода людского» я бы послал нашего протобестию «номер один» – Рабле. Он и с богом поговорит на равных, и дьяволу всыплет так, что не поздоровится.

Рильке. Проза поэта…

Тот случай, когда, только что, закончив читать книгу, хочется немедленно взяться за неё вновь. Безусловный эталон подхода к творчеству: здесь внутренняя трагедия творца переплавляется в оптимизм произведения. Идеальное кривое зеркало, но не в комнате брутального смеха, а в комнате деликатной, не равнодушной к боли другого, жизнетворной радости жизни. На себя нужно смотреть – не любоваться! – каждый день, чтобы не пропустить момент, когда из-за спины покажутся крылья.

Роза мира…

Ни француз, ни англичанин, ни поляк или немец подобного рода книги написать не могли!.. Это только «наше», едва отражающее сонное ведическое сияние. Не удивительно: традиции именно безотносительного умствования с оттенком бреда у нас очень сильны. По себе знаю. Сказка исключительно для мудрецов, для остальных она «невещественна» и не нужна, как рояль безрукому… Книга, которую можно поставить в ряд с «Илиадой», Библией, «Комедией» Данте, «Гаргантюа» Рабле, «Библиотекой» Лема, «Улиссом» Джойса, «Красным колесом» графа Солженицына, эпопеями Пруста и Толстого. Героически отстаивать совершенно недоказуемую идею, фантазию, словно действительность, потратить на это жизнь, умереть за мечту – значит иметь несгибаемый характер, пусть ошибающегося, но гения. Таков Даниил Андреев – человек, создавший свой мир.

Салтыков – Щедрин

Собственно учёный, знающий всё о человеке снаружи. Люди для него – рваный материал лабораторных работ в ящике письменного стола. Что-то от Канта, то есть от высушенного формализма. Одновременно умён, проницателен, щедр – созвучно точному псевдониму, и… механистичен. Не случайно лучшая, по моим понятиям, вещь у него – «История одного города» – построена как шедевр на отрицании чего-либо одушевлённого, чувственного, иначе говоря, человеческого…

Сент – Экзюпери и Метерлинк

Что-то противоестественное заставляет поставить этих двух совершенно разных творцов рядом. Дуэт ксилофона и арфы, напоминающий звучанием звонкую весеннюю капель… Вспомните, как дерутся воробьи в зарослях кустарника, как с одной стороны печёт, а с другой – морозит, как освобождаются вдруг от зимней меховой и колготочной коросты женщины… Озвучить это под силу только поэту с душой натуралиста или дуэту, где один машет над ксилофоном крохотным серебряным молоточком, а другой касается струн арфы только взглядом…

Сервантес

О нём надо высказываться осторожно, ибо есть опасность скатиться до пристрастности… Не знаю, как и кто читает по планетарным весям «Дон Кихота», но в России ажиотажный спрос на него постоянно провоцирует кинематограф. Мы знаем о доблестном идальго всё – многим даже кажется, что они и сами о нём читали. Из карикатурного персонажа с признаками мечты, с чертами Христа и князя Мышкина одержимые режиссёры кого только не лепили – чудака, пророка, человека будущего, белого клоуна…

Саша Соколов. Школа для дураков…

Очень сложное гастрономическое блюдо, состоящее из простых ингредиентов: реплик «альтер эго» автора, стёба, игры в заумь, интеллекта, стиля и специй вдохновения, возможно, слишком пряных. Пища аристократов духа, творцов образа, отшельников мысли, повод для длительных литературных застолий с тонкими методологическими дебатами, с водкой. Жаль, что у меня проблемы с желудком, да и некогда засиживаться…

Солженицын

Жизненному гению и воле этого человека в литературе трудно подобрать адекватное сравнение, если забыть про Шаламова. Крупный художник с задатками пророка, ярко манифестировавший в молодости, позже сдал свои позиции уже непосредственно пророку с рефлексией дидактического занудства. Нельзя думать, что упрямство ботаника, может быть линией в искусстве. Ведь есть ещё тонкость, гибкость, психологизм, терпимость даже к падшему… да много ещё чего есть, чего у иного нет.

Стругацкие. Понедельник начинается в субботу…

Меня «чисто» – во всех смыслах этого коварного слова – обманули… Вместо магазина ювелирных изделий – привели в супермаркет бижутерии, сработанной крепкими ремесленниками, без потуг на искру. Огромный, на три этажа, он забит стекляшками, имеющими цену всего лишь рукоделья. Витрины покрыты толстым слоем эзоповой пыли – к чему всё это? Чтобы было!.. Хорошо, не спорю, пусть будет.

Толстой. Война и мир…

«Он мрачно посмотрел в лицо Ростову. – Ей пишу, – сказал он; он облокотился на стол с пером в руке…» – за подобные перлы в старших классах я схлопотал бы «дрын». «Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он всё-таки выздоравливал…» – не правда ли, это похоже на Жванецкого? «Свобода есть то, что рассматривается. Необходимость есть то, что рассматривает. Свобода есть содержание. Необходимость есть форма…» – а это уже мысль титана, не так ли? Трудно представить себе, что всё это принадлежит ткани одного произведения, но это так. Мне кажется, – ляпы, подобные первому, – некие садистские уловки духовно голодного графа, призванные подразнить сытую душонку обывателя, поэтому их наив нас – искушённых – не подкупает. Только лютые изверги могли придумать давать «это» в школе как часть ученической программы, что автоматически превращает грандиозный витаминный эпос в противный рыбий жир.

Тургенев

Такое ощущение, что он начал писать то ли забавы ради, то ли от лёгкой нужды – в результате чего, фактически играясь, «подсел на порошок» привязанности. Мы же, после череды скорее нелепых случайностей, заполучили ещё одного полноценного классика… Некоторая отстранённая злободневность стиля Тургенева сегодня перевела его тексты в разряд исторической прозы, где фоном идут намёки, стоны, вздохи, тонкости, кони дыбом, возвышенное убийство времени, тихий интеллектуал Герасим, который, как собака, всё понимает, и вообще высокие чувства среднего дворянства – то есть окультуренной обывательщины, давайте себе, наконец, честно признаемся! – в своей, подчас, ничтожности.

Оскар Уайльд

Попытка снять с творца прямую ответственность за наличие у него свободы, чревата перенесением мифа в жизнь, где художника непременно бьют. Волшебный шестикрылый эльф, осенённый усталой улыбкой нравственного тунеядца, ты был во всём прав, а роковой твой финал – лишь неизбежное, прямое тому подтверждение.

Фаулз. Волхв…

Именно, пир духа. Что называется «роскошная вещь» – то, до чего не достают второстепенные авторы, аналогично путешествующие по себе. Трельяж позволяющий взглянуть на затылок, то есть в сознание, ведь впереди у нас всегда маска, а человек упрямо прячется от всех за ширмой ума, пытаясь понять: кто я?!.. Похоже, написано кровью, опытом, ошибками, любопытством, гуманным желанием сделать себя лучше.

Фаулз. Аристос…

Идите в «Аристос» без страха и упрёка, метафорически умрите вместе с ним полнолунной ночью, и вы воскреснете утром, наверное, человеком уже пожизненно не одиноким…

Философы Эллады

Пяток поколений высокой рабовладельческой праздности клонировали в Древней Греции небывалую армию умников. Количество вундеркиндов на тысячу населения сильно превысило биологическую норму, но вундеркинд – ещё не взрослый человек. Он хочет много знать, всё исследовать, найти начала начал, он егозлив и… страшно болтлив. Диалоги Платона, поиски Аристотеля, при всей их впечатляющей силе, отдают говорливой детской любознательностью. Словом, философы Эллады – большие «почемучки», они ставят в тупик детскими вопросами, восхищают такими же ответами, превозносят знание как абсолют, но не ведают пока, что оно, равно как и мораль, не приведут человека к идеалу. Потому что к нему ведёт цепочка: мораль – знание – действие – творчество – гармония – счастье.

Фолкнер

Местечковый… чуть было не сорвалось «еврей» – нет же, конечно! – художник… Человек ниточки, клубка. Если он за них взялся, то занудством, или, мягче говоря, упрямством, своего добьётся. Для меня он и Марк Твен – Северный и Южный полюса американской народной игры в слова.

Французы. Сартр и Камю

Именно французы, а не немцы – что выглядело бы более логичным – ассоциируются у меня в сознании с собаками. В лучшем смысле этого скользкого слова… Но, если Сартр похож на породистого французского бульдога, знающего правила приличия, то Камю – это дворняга с умными глазами, имеющими обоснование в странностях творческой генетики. Однако разницу стартовых позиций уравнял фактор невроза с его мутацией тяжёлой болезни в феномен высокого искусства.

Хаксли

Писатель сильный, примат, но не прямоходящий… Читаешь его и почему-то думаешь: хорошо бы писать и врать только о себе…

Хармс

Зёрна пшеницы пополам с землёй. Муки’ из этого коктейля получить нельзя, поэтому не ждите хле’ба. Но если ту же смесь по весне бросить в подготовленную почву и регулярно поливать из собственного творческого источника, то ближе к середине лета у вас заколосятся хлеба’. Выходи да коси! Всё в этой жизни можно, когда подумаешь и захочешь. Хотя, когда хорошо подумаешь, то можно уже не захотеть…

Хемингуэй. Старик и море…

Странным образом отталкивает его минимализм, вполне сходный с лукавой экономичностью Фицджеральда. Вроде намекается на подтекст, но с другой стороны страницы тоже пусто… Харизма и ничего больше. Можно расширить обобщения: американская литература вообще склонна к эстетическим упрощениям по аналогии с живописью Рокуэлла Кента.

Хлебников

Точно не знаю, как там у других, но Россия никогда не ощущала недостатка в сумасшедших и гениях. Нередко сумасшествие становилось гениальным, или наоборот. Хлебников – тому яркий пример. С точки зрения образца, он для всякого начинающего поэта, своего рода, азбука, начальный курс, основа понимания метафорического мышления. Имеешь по Хлебникову «пять» – учись дальше, четыре – переэкзаменовка, тройка – остаёшься на второй год.

Чехов

Читая «позднего» Чехова, невольно приходишь к неутешительному выводу, что его ранняя смерть «состоявшегося человека» детерминирована «высказанностью» или «исчерпанностью». С ужасом думаешь, куда бы унёс творческий гений этот редкий алмаз, проживи он на десять лет больше. Ещё хуже видение: Чехов не заболевает, чуть опрощается, толстеет, занимает в карете два места, выпивает, не моргнув глазом, «стакан водки под хвост селёдки», и едет этот «инфант террибль Антоша Чехонте» собирать гонорарчики по редакциям, а потом на Тверскую – к известным бабам…

Шаламов

Когда тебе невмоготу, когда ты думаешь, что тебе хуже всех, когда заели трудности – психологические, физические, нравственные, то почитай в качестве лекарства Шаламова, и сразу станет легче, ну или хотя бы поймёшь, что пока хоть как-то жив, расстраиваться по пустякам нечего.

Шекспир

Как ни крути – чистый ловчила с сердцем поэта. Плебейство заставляло его хитрить, а врождённый аристократизм художника – пренебрегать выгодой… Эта двойственность мироощущения толкала творца описывать контрастные иллюзии, сходные с происходящим в душе. На Шекспира в обиде многие «пишущие» за то, что он закрыл собой львиную долю тем в мировой экзальтации бытового. Зато эпигоны не в накладе: этот паровоз пробил для них право поднимать жизнь любой «божьей твари» на уровень «воистину шекспировских страстей». Я лично благодарен ему за несколько афоризмов, время от времени, используемых в «повседневной жизни».

Михаил Шишкин

«Взятие Измаила» и «Венерин волос» показали – кто, на сегодняшний день, является первым номером российской словесности. Лично мне нравится, как он в своём олимпийском спокойствии обходит фактор «простого человека», либо придаёт самому этому человеку черты предметного мира, без поползновений на заносчивость. Радует и то, что популярность этому автору совершенно не светит, ввиду нарочитой исключительности дара. Впрочем, именно этот нюанс обеспечивает ему устойчивый успех среди интеллектуалов, а отсюда до вечности – рукой подать. Не впасть бы только в прямое цитирование и «умничание от сытости»…

Шолохов

Мне не кажется странным, что он выдохся на «Тихом Доне»… Во-первых: его потенциал вертелся вокруг страстей однообразных Григориев и Аксиний, а они, естественным образом, конечны… Во-вторых: вот если бы эту вещь признали не сразу, то появился бы хоть какой-то шанс освежать раны. Что поделаешь – успех сковывает и после него уже не вольно’ дышать полной грудью, а тут ещё повышенное внимание: завистливое, враждебное, разное. И почётные звания: «народный», «классик». С героями – спринтерами почти всегда так – буреют, зарастают жирком, растительностью и шрамы на темечке становятся незаметны под золотом…

Шопенгауэр

Его главная ошибка состоит в том, что он считал своё совершенство врождённым… Как будто других путей приобретения творческого гения, кроме как в крови, слизи, обрывках плоти матери – то есть из физиологии – не существует. Противоречие здесь состоит в том, что именно он привил мировой философской мысли своеобразное понятие «воля». А вот теперь вопрос на засыпку: где кончается нечто врождённое, и откуда начинается воля, преодолевающая данность?

Японцы. Оэ и Абэ

Рафинированный эстет и эстетствующий бомж, отдалённо напоминающий хипующего Кизи. Мне кажется, что японцы – это евреи Дальнего Востока – такие правильные традиционалисты, почитатели красивых обывательских культов, ритуалов, медитативных, времяубийственных схем. Эта парочка щекотала меня с двух сторон и лишний раз доказала, что все мухоморы различны в своём пластилиновом сходстве, и напротив – все художники скелетно едины прямотой хождения через песочные городки, играющих в жизнь, многочисленных до избыточности, людей.

 

Постскриптум…

«Кто писал не знаю, а я дурак – читаю…» – так закончил Чехов конгениальный рассказик «Жалобная книга». Во времена неопытности у меня в арсенале не было критериев знания – что хорошо, что плохо, а пара «нравится – не нравится» уже тогда коробила. Но вот как-то попало в руки несколько текстов Нагибина, Катаева, Томаса Вулфа, Набокова, ещё кого-то о собратьях – кандальниках. И вы знаете, мозги стали на место – систематизировались, я даже понял, почему Аверченко так сорит в текстах словом «дурак»… Возможно, и это скромное послание попадёт в страждущую зерна почву. Надо только, чтобы изначально хотелось развивать в голове абстрактное, то есть быть свободным от быта и счастливым от любой положительной мелочи в мире, чтобы хотелось в охотку читать, а потом, когда и это уже не будет удовлетворять, – писать…

 

СОН О СЛОВАХ

Поставив многоточие после слова «писать» в конце «Эпистолярных впечатлений», «слив» туда ряд общих размышлений о природе и целях творчества, я чуть было сам не ощутил себя писателем. Мне показалось на какой-то миг, что десяток лет работы за письменным столом дают право на пристрастность и необъективность, свойственную толковому художнику. «Толковому» – потому, что и бестолковых художников хватает. Не верите? Могу познакомить… Кстати, с брендом «писатель» я сам себя никак не отождествляю, пишу от избытка душевных сил, от невозможности чем-то другим, кроме слова, выразить своё мироощущение, подняться над бытом. Меня, правда, раз нарёк «писателем» один симпатичный редактор: вы, дескать, писатель, а я – это он про себя – редактор… Честно говоря, я ему относительно «первого» не поверил. Добавлю, что пара полусумасшедших друзей называет меня писателем, но это, ясно, не в счёт. Стремлюсь жить творчески и уже неплохо! Как гриб называется – не так важно, если он вкусный. Однако, после будничной сдачи самому себе спорного отрывка, компьютер я не выключил и залез в электронную почту: обнаружил там скупой отклик на «Азбуку сотворения» и очередной отказ из очередной редакции её печатать. Это понятно. Единомышленников острого, трезвого, материалистического, «противопотребительского» восприятия жизни среди издательских ловчил и воротил, практически нет. Пока, по крайней мере, не обнаружены… И как заметил мне один остряк: за такие романы надо по морде давать, а не литературные премии! Согласен… Хотя, попробуй дай! Кроме того, в почте я ещё раз посмотрел старые пародии дружеской критики, попытки втянуть меня как автора в дискуссию. Но в «текстах» я пытаюсь высказываться исчерпывающе, поэтому «не подрываюсь»: хвалу и клевету вполне «приемлю равнодушно»… Тем более, что удовлетворённое честолюбие не есть, братцы вы мои, гонорар, возможность жить за счёт, так называемого, «творчества» или свобода передвижения, увы…

Я с чувством захлопнул «ноутбук», помылся, залез под одеяло, где в, благостных схватках между эпической ленью и отсутствием необходимости прямого действия, тихо уснул. Но тут явилось мне, вопреки неопределённой увертюре, «контр – версия» развития событий: глория, успех, всеобщий интерес, бабки. И будто теперь я обязан ответить: рвануть дальше, оправдать ожидания, подтвердить звание, вновь удивить – помните как в «Восемь с половиной» Феллини? – а удивлять-то и нечем… Более того, у меня предсказуемо открылась жуткая идиосинкразия к «слову» в любых его формах, начиная с текстов и кончая обычным бытовым общением. Слово меня, по сюжету, окончательно разочаровало – не брало, не вставляло, не трогало, слово для меня исчезло… В отличие, скажем, от звуков живой природы, музыки, или от зрительных образов: леса, моря, облаков, либо – обонятельных ассоциаций во всём их разнообразии. И я бежал слова: запер на ключ почти всё, что было связано с писательством, книжные полки задрапировал холстом, и вообще – замолчал. Близкие рядом волнуются, как носки на ветру, бросают в меня некие звуки – проклятия, совестят, ругают, пытают, а я, знай себе, затыкаю уши да молчу… В конце концов, мне объявляют бойкот: спят отдельно, не кормят, смотрят своё, но я продолжаю упорствовать – игнорирую слова, сижу дома, так как выйти из него – значит, говорить. Пищу мне приходится добывать самостоятельно – благо, холодильник у нас довольно большой, похожий на живой организм… Отсюда, я полагаю, что он, время от времени, сам заполняется.

И вот как-то вечером живот мой некстати раскаркался, будто стая ворон от внезапного выстрела. Я достаю из холодильника остаток борща в небольшой кастрюльке и, ленясь его греть, ем «сырой». Разбиваю застывший жирок, сердито уписываю пульпу, низко склоняясь над посудой. Выродок, думаю я о себе… А надо заметить, что мне и думать противно, потому что думать я умею только словами. «Выродок!» – внезапно за спиной возникает тень Люси и начинает поливать меня семантической грязью на предмет возвращения из добровольной – или, хрен её знает, невольной! – эмиграции. Ну, это уж слишком! Теперь не только я знаю, кто я такой, но и «эти» догадались… Что делать?! Молча сгибаю в бублик ложку, кладу её, как корону, на голову опешившей от выходки Люси и бросаюсь из дома дать волю чувствам: то есть снять с себя обязанность говорить, отвечать, соответствовать. Спорадические метания заканчиваются тем, что я нахожу себе приют в, волочащемся по окраинам бесконечным вселенским путём, грязном автобусе. Мне занятно смотреть на жидкую сумеречную суету выжатых работой людей, на то, как мгла прошивает воздух синим кружевом, как рождаются, перемигиваясь, младенцы тёплых огоньков в окнах. Мне становится кайфово, и только мелкая заноза боли на языке, от внезапной потери интереса к речи, остаётся…

Перетерплю, и не такое бывало – колют сознание успокаивающие слова, слова… и вдруг автобус резко тормозит. Кожей чувствую, что наступил пик моего кризиса: вижу, как салон перед глазами – поплыл, пошёл волной, а вслед за ним – и разноцветная мгла за окном. Началось! Мыши, что ли? А к слову обнаруживать ненависть – не мыши?! Действительность, между тем, красиво так расходится кругами… и тут в салоне возникает парочка молодых людей неопределённого возраста. Они садятся напротив, затевая энергичный диалог… Причём один, сразу стало ясно, флегматик и молчун – рубит короткими фразами: да ладна-а!.. не пизд… ты чё!.. бля будишь?.. ху-у-у… ы!.. Другой – поносник с дефективной дикцией, практически немой, – обильно словоточит, что-то яростно доказывает, глотая язык, мечет мычания пополам со словами, помогая себе юркими трепещущими ладонями. Мои внутренние обстоятельства и несоответствие данности с желаниями – напротив, неожиданно поднимают во мне утерянное чувство искристой тёплой эйфории от самого факта бытия. Но спектакль неожиданно кончается, нецензурный молчун выходит на остановке, однако, я понимаю – что увертюра «воскрешения» удалась… А так как, отчасти, хозяин своего сна – я, то внешние обстоятельства волевым актом – актом беззвучным, тихим, упрямым – меняются.

На следующей остановке в салон автобуса впархивает юная ладная бабёнка с печатью глупой беззаботности на весёлом конопатом лице. Как дурочка у Андрея в «Рублёве»… Она лихо плюхается рядом с моим, было погрустневшим, полунемым – явно, знакомая – и начинает, страстно мыча, выделывать у него под носом пухлыми пальчиками таинственные кренделя. Совсем немая, оказывается, нечленораздельная… Лохматый же парнишка вопросительных лет оживает, включается в диалог, и они, перебивая друг друга, – отдаются радости обмена импульсами жизнелюбия, жизневерия, жизнетребования. Дураки потому что, думаю я, уже без боли на языке – ура! – и без ненависти к слову. А мы «типа умные», и оттого – загнанные, замороченные, на слух – почти задроченные, извиняюсь. Кем, спросите… Собою, ибо ум, без приложения к счастью, коченеет. Обратите на это внимание… Между тем, двое впереди продолжают общаться, начинают даже тискаться, щипаться, постепенно сплавляясь в жаркий узел того, что можно было бы ядовитым языком назвать навозом, но над горячей испариной «чего» распускается внезапно яркий, сумасшедший по красоте цветок любви ко всему, что является нашей, незамутнённой этикой Природой. Эх, ма!.. У меня тоже сносит крышу: я прямо в автобусе, публично начинаю орать какие-то здравицы, тосты, оптимистические строфы – коих, признаюсь, знаю немного – и, параллельно этому шуму, переполняться жаждой – писать, внимать, говорить, словоблудить…

На остановке я выскакиваю из автобуса и несусь домой, прижимая к груди волшебное перо порыва, даже пока не думая, писать – что?! Кризис всякого мастера не в отсутствии тем, сюжетов, историй – их, хоть залейся! – а в отсутствии к ним страстного интереса, либо в большем интересе к самому себе, как к предмету исследования, на этапе «уже доказанности права». Но кому, вообще-то, нужны вопли индивидуалиста, если он сам по себе уникален – непереводим на общечеловеческое? Вот с чего начинается этап «видимости абсурда» у всякого совестливого мастера, ну а ментальные ремесленники в этом случае начинают «гордиться мастерством», редактировать порывы молодых, арендовать у них идеи, плести добротные вещи. Искусные, гладкие, семейные, но – в отсутствие боли, нерва, крика! – никого не трогающие. Я думал это охлажденье… – заметил Лермонтов, а дальше вы знаете… Вот и тратишь время на древнее, почти бессмысленное «познай самого себя», при мизере практического результата. А смысл?! На это ни один индийский брахман толком не ответит, хотя, допускаю, что лукаво улыбнётся, растягивая измождённую познанием кожу от кончика носа к покрытым мелкими пигментными пятнами ушам.

Короче, к слову-то я вернулся – заговорил от минипотрясения, но пока совершенно не представляя – зачем… И вдруг на финише спорадического марш – броска, уже перед самым своим подъездом, я нахожу утерянную каким-то анонимом студенческую тетрадку с филологическим конспектом и проработанным в деталях планом занятной новеллы. Сюжет, на первый взгляд, прост: умная, живая, романтически настроенная и оттого чуточку одинокая, в нашем сквалыжном обществе, девушка, можно сказать будущая муза, находит в автобусе… рукопись рассказа о найденной рукописи, в которой намечен путь поиска автора, то есть судьбы. Девушка, согласно подсказке, не отдаёт рукопись небритому приопущеному водиле, а начинает свои, полные приключений поиски по неким прозрачным привязкам, разбросанным в тексте законспирированным автором… И тут я умилённо вспомнил Амели, её красивую притчу… Но поскольку «девушка» лет пятидесяти у меня уже имелась, а стиль и почерк в найденной тетрадке явно показывал на молодого творческого обалдуя с веером комплексов, то я искать автора не взялся. Тем более, что в конце тетради, буквально на обложке, обнаружил не то черновик предсмертной записки, не то завещание с дырой в метафизическом кармане, откуда совершенно неясно было, что это – быль, мистификация, бред или начало нового, явившегося с потолка, недолговечного опуса, коими кишат прилавки…

Я решил, вроде, оставить тетрадь там, где её нашёл, но ненароком обнаружил в случайной фабуле «неслучайный повод» для собственного крика, поэтому, чтобы никого не смущать соблазнительной и занятной хронофагией, прибрал её в архив и сел писать полемический рассказ о том, что человеку – а это входит в прямое противоречие с его природой наблюдателя, охотника – легче найти свою судьбу по достаточно спорным иероглифам, то есть на основе иллюзий, чем на прозрачном дне доверия в глазах напротив. Мы уже не умеем смотреть и лупаем сонным оком на экран, кстати, чтобы слушать, но не слышать видимое, мы эволюционно утратили этот инстинкт. Мы верим слову, мы идём за ним, и оно хронически заводит нас, вас – через своих завиральных, мало думающих проводников, – в тупики жизнеустройства. Хотя одного взгляда на обобщённого «ельцепутина» или «клинтобуша» достаточно, чтобы сунуть избирательный бюллетень во что-нибудь более стоящее. Впрочем, во что?!.. Другие ещё хуже, поскольку «иные» во власть не лезут.

К слову сказать – простите, братушки – инвалиды! – если бы меня поставили перед выбором: быть слепым или глухонемым, то я бы без сомнения выбрал последнее, предполагая тем самым вящую возможность обманывать не без дидактического лукавства на творческом уровне и не обманываться на бытовом. Потому и молчал, ибо в молчании больше правды, а слово давно приторочено ко лжи, особенно если рассматривать его как «оружие». Поэтому мне, с возрастом, больше нравится применение слова в качестве «орудия», то есть уникального «средства производства» невидимых составляющих души.

 

Вот так, в противоречиях, заканчивается сегодняшний день. Но что не врёт, если даже слову верить нельзя, да и художнику доверять можно не всякому?.. Мысль! Выраженная словом, делом, метафорой. Мысль, делающая жизнь прекрасной, творца – истинным, а глаза – умными…