Сотворение духа (книга 2)

 

Неправильный роман

 

 

 

 

Меня, вообще-то, давно мучает Сократ – вернее, факт его несправедливой гибели от подлых рук преподлой власти. Конечно, можно долго разбираться – что такое «власть», что такое «гибель, тем более – что такое «несправедливая»? Будто есть гибель прям справедливая… И это было бы вполне в духе самого Сократа, но лучше я объясню смысл слова «мучает». Есть у меня друг, так его одно время вообще мучила Венера, в смысле планета… Вот где случай был, как говорят, сложный. Дело в том, что он из упрямства спал зимой на стеклянной веранде и если под утро отрывал свою мятежную голову от подушки, то видел над горой напротив яркий самостоятельный алмаз, сияющий тем же отражённым светом Солнца, что и наша грешная Земля. Так вот друг этот следил за нашей удивительной спутницей с упорством заслуживающим лучшего применения… Проснётся и смотрит на неё: на месте ли – нет, не спряталась ли за тучи, не украл ли кто, не присвоил? Позже, за пивом, раз в неделю, он докладывал мне о небесных заботах и приятной навязчивости, о новостях звёздного неба, интересуясь, – что это за хмырь к ней прицепился? И после ответа: вроде бы Меркурий… – делал крупный уверенный глоток пива, жадно вздыхал, несколько успокаивался, отрешённо курил, глядя вдаль… Думаю, теперь вы понимаете, какой смысл я вкладываю в слово «мучает». Кстати, Венера у друга «прошла» естественным образом: просто астрономически исчезла с набитого места на известное время, да и сам он, сломавшись, переселился спать в комнату под тёплый бочок посапывающей жены.

Я же – в пику другу! – считаю, что Сократ у меня случился надолго, или до тех пор, пока я не решусь на какой-нибудь отчаянный поступок, вытесняющий эту беду из моей больной головы на чью-то здоровую… Короче, я рассудил так: если Сократ умер от рук власти, при поддержке оболваненного ею народа, то хорошо бы дать ему возможность эту самую власть каким-то образом опустить во имя торжества исторической справедливости. А поскольку мои возможности, в плане инструментария, ограничены лишь рамками фантазии, то я взялся за дело, засучив рукава… Сначала составил список из семерых паранойяльных отморозков, которые своим властным самодурством и бзиком испортили, так или иначе, жизнь максимально большему количеству себе подобных. Это вообще считается в среде потребителей непосредственно смыслом жизни, но согласитесь, что между «просто спортсменов» должны быть чемпионы. Вот эти засранцы, талантливо глумившиеся над здравым смыслом, в хронологическом порядке: Александр Македонский, Батый, Фридрих II, Наполеон, Ленин, Сталин, Гитлер. Вообще-то, «в истории» Фридрихов – навалом, но меня именно этот мерзавец заинтересовал за своё тараканье погоняло «прусак». Список количественно и качественно, возможно, выглядит слишком пристрастным – не спорю, но он мой… Конечно, можно было бы расширить тему «осложнения жизни прочих человекообразных» экзотическими фигурами типа Колумба, Нострадамуса, Оппенгеймера, либо Сахарова, но это означало бы переход от причины к следствию, от кучера к кобыле.

Итак, когда список был составлен, я собрал некоторые поверхностные сведения о фигурантах: перипетии, элементы рока, судьбы, обстоятельства кончины, полосы жизни. Хотя, назвать «жизнью» клубок интриг, безумств, смертоубийств, предательств и прочих неэтичных поступков – так же правомерно, как назвать жизнью состояние в жерле проснувшегося вулкана или полной выгребной яме дощатого сортира среди эскадрилий зелёных мух, ведущих борьбу за овладение смрадом очка. Словом, я собрал и забил нужную информацию в «ноутбук», сопроводив, по мере возможности, доступным иллюстративным материалом. Пришлось день – другой попыхтеть… Далее встала проблема обстоятельств порки: вот я, вот Люся – как без неё, вот материалы, но что делать с мозжищами?! Заставить Сократа объявиться в нашем времени – значит, рисковать его здоровьем, духовным ли – метафизическим. Для розовых простаков объявляю, что Сократ, конечно же, не умер, даже выпив цикуты, а распрекрасно устроился в основании Алтаря человеческого духа, откуда, по закону обратных величин, видно дальше, например, чем выше сидящему Фаулзу, ибо старые идеалы стоят, как гимнасты в пирамиде, на плечах современников. Наверное, посиживает себе на краю вечности, болтает ногами, болтает через века с равными себе, а таких немного, и наслаждается своим поэтическим, точнее сказать – подлинным, бессмертием. Как его к себе заманить?! Значит, рассуждая здраво, придётся самим пожаловать к нему в гости, но не к Алтарю, – мы не знаем, где он, – а в эпоху Эллады, когда все её великие сыны собрались на Олимпе для карантина перед отправкой в будущее…

О средстве перемещения, как и ранее, речи вообще не возникало – ап! – и мы, через посильные тернии, окажемся где хочешь, но что делать с чудаческими, по моим понятиям, взглядами Сократа?.. Примет ли он нас запросто, как отреагирует на компьютер, на вбитую в него информацию о рекордных достижениях ненависти с его времён и до наших дней?.. Не хватит ли деда от этого всего «кондратий», опять же метафизический? Биографы говорят, что Сократ тонко заметил своим судьям: мы, дескать, расходимся, я – умирать, а вы – вроде жить, но что на самом деле лучше – неизвестно… Ибо, как ни крути, а «что» представляет собой наша жизнь, суровый приговор или полное оправдание, до сих пор неведомо. То есть, соображения и сомнения были: не хотелось травмировать старца, но и эксперимент намечался заманчивый: восстановить руками приговорённого к смерти историческую справедливость возмездия жизни… Ну, а расхожая фраза: история не терпит сослагательного наклонения, понятно, не имеет к художнику никакого, сколько-нибудь убедительного приложения… Это и сыграло решающую роль: провокатор взял верх над занудой.

Как мы оказались в Древней Греции – рассказывать не буду, поскольку не хочу унижать читателя подозрением, будто бы ему перемещение в пространстве и времени недоступно. Итак, Эллада: мрамор, оливы, белая пыль на дорогах, горячий фен с моря, рощицы, отроги, покрытые высохшей травой, глоток вина разбавленного водой… Мурашки да и только!.. Внизу, в отражении известковых зеркал – жарковато, но вот комфортный Олимп… Несколько сотен творцов «первой руки», тысячи – «руки второй» и прочих творческих без счёта, ждут – пока мы с вами в своём времени не поумнеем до понимания их значимости в истории мировой культуры… Кто это? Ба!.. Аристотель, за счастье пожать руку которому, можно отдать и саму руку… А вон философы Демокрит, Эмпедокл, Парменид, Гераклит, Протагор, Анаксагор, Пифагор, Диоген, Платон, мой заочный приятель – Эпикур. Салют!.. А чего стоят художественные титаны: Фидий, Мирон, Поликлет, Лисипп, Пракситель, Аполлодор, драматические сказочники Эсхил, Софокл, Еврипид, тень Гомера!.. Нет, и ещё раз нет! Тут все умницы, но нам сейчас нужен был один, и поэтому я поручил своей музе – вот где хороша женщина! – завязав мне платком глаза, водить от титана к гиганту и далее, пока те не укажут убогому слепому, где прячется от себя, после десятилетий споров «в прошлой жизни», Сократ… Ведь мы говорим много и часто повторяемся, поскольку нас никто не слышит, кроме близких, отделённых неоглядными оврагами времени. Хотя, всем людям растворённым в самосозидании, ближе к вечеру, нужен собеседник, чтобы хлопнуть винца за хорошим столом да послушать «других», так как после общения с собой, тебе – тому самому другому! – говорить уже нечего…

Вышло по писанному: Сократа мы застали в уединении, созерцающим гладь моря далеко внизу. Привёл нас к нему порученец Федон – человек тихий, деликатный… шепнувший однако учителю: вы, дескать, беседуйте, а я буду здесь неподалёку, связь на случай тревоги – вот эти колокольчики. Замечу, вручённые мною же в качестве русского сувенира… Когда Федон удалился, я стал плести Сократу, что мы бедные, но всесильные дервиши, и что целью нашего вторжения – за что просим прощения! – является восстановление исторической справедливости, то есть – мести. На что старик возразил: я, мол, ни на кого не держу зла, и факт, что я тут оказался, – это не наказание, по сути, а почётная путёвка в элитарный рай. Правда, заметил, что внутри своей мечты о человеке он несколько заплутал… Здесь имеются ввиду события последних дней его непростой жизни «во времени». Ну, вы же знаете, что есть жизнь во времени и вне времени – последняя, правда, только для тех, кто трудится над собой двадцать четыре часа в сутки… Тут, кстати к нахлынувшей на мудреца ностальгии, пришлась моя торбочка с сыром и вином – выпили, закусили, разговорились. Когда старик расслабился, перестал держать нас за идиотов, уже изготовившись затеять дискуссию о добре и зле в привычной для себя манере вопросов – ответов, я попросил у него прощения за наглость и изложил непосредственно свой план… Дескать, предлагаю оценить деяния пасынков власти, в лице самых ярких её представителей, а потом эту самую власть – тьфу, тьфу, тьфу!.. сгинь, нечистая! – идейно взгреть. Поколебавшись, Сократ согласился.

И я стал рассказывать о жизни после его ухода из «того» мира, о нашем двадцать первом веке от рождества некого легендарного дидактического болтуна. В конце афористичной тирады я добавил, что история никого и ничему конкретно не учит, а её уроки заключаются только в медленном привыкании к мысли, что жрать друг друга вредно для здоровья. Когда Сократ открыл было рот, чтобы на сей счёт высказаться, я без обиняков достал из торбы «комп», запустил его и начал более детальный исторический экскурс в лицах… Старик отреагировал на «железку» спокойно – так, будто отсюда, с высоты Олимпа, он таких чудес видел сквозь тьму веков немало, да только не знал – что у них там внутри… По ходу изложения лицо мудреца сохраняло ясный оптимизм, а волнистый лоб даже разгладился. Ближе к концу моего рассказа Сократ сам довольно заметил, отчего фигуры взяты практически группами: двое первых – это только воля и примитив первобытных орудий уничтожения. Двое других представляют уже эпоху просвещённой антропофагии, ну а заключительная троица вообще слиплась в единую массу, ввиду ловкой компиляции примитива первобытного мышления, просвещённого садизма, абсолютной бессовестности и современных средств самоуничтожения… Про ядерную кнопку, про иезуитское «сдерживание» я старику ничего не доложил, так как зациклился на идее ему более понятного невероятного.

«Так ты, говоришь, можешь?..» – спросил Сократ. «Что?» – не понял я. «Вызвать этих подлецов сюда?» – прищурился он. «Легко, – ответил я, – но с двойным условием. Во-первых: я выдёргиваю извергов за мгновения до их мучительной гибели от разлагающего внутренности собственного яда…» Тут Сократ поморщился, словно от боли, а я укусил себя за язык. «…То есть, в момент, когда их судьба была окончательно определена, и оставалось только испустить дух – в их случае – смрад… А во-вторых: чтобы исключить саму возможность мысли о неком равенстве между тобой и гидроцефалами, а также не соблазниться по-звериному вцепиться в их глотки, – сделать злодеев такими, какими они были в младшем детском возрасте». Деду необычная затея понравилась: действительно, с кем общаться на равных! С нравственными уродами, уже наказанными одним фактом своего существования?! А так появляется возможность поговорить с ними «по-отечески», например. Хотя, пусть кто хочет, в этом случае, соотносит себя с подобным обязывающим наречием…

Пристегну сюда вот какую мысль: имеем ли мы право на суд истории, понимая под этим правом себя в одном лице как подсудимого, адвоката, прокурора и судью? Это каждый решает для себя сам, но те, кто стремится лечь закладками в учебники истории, должны знать: их судили, судят и будут судить, потому что страдания предков отзываются в потомках неизлечимыми ранами совести за постоянно упускаемый, ввиду разгула господствующих крайностей, шанс «сделать мир лучше». Суд истории – это персональный ад всякого, оставившего в ней след и претендовавшего, по вящему недомыслию, вершить суд за границей своих возможностей, как и любого человека, взявшегося решать проблемы «чего-либо», выходящего за рамки его семьи, рода, племени, единомышленников…

 

ПРИВАЛ. ОБОЖАЕМОЕ

Сегодня в душе моей назначена эстафета. Цель состязания заключается в том, чтобы «взять на необитаемый остров», где мне, допустим, предстоит прожить неопределённо долгое число лет, некий фильм, либо книгу, которая по условию никогда не надоест. Причём, «предмет» этот должен быть один, обладать психотерапевтическими свойствами, служить каналом связи с потерянным миром, бодрить, возбуждать на борьбу с обстоятельствами, и значит у души в выборе нет права на ошибку. Далее вопрос: но почему книга или фильм, почему не личный фотоальбом, не сборник любимой музыки? Ответ: естественное самовоспитание, если так можно назвать метод тыка, создавший меня в совокупности свойств. Дело в том, что я родился и жил при условной смене двух способов передачи информации. К книге – с её абстрактными образами – «в наше время» интерес постепенно терялся и человек переключался на более доступные для восприятия подвижные образы. Следующие поколения, по моим понятиям, будут уже полностью детьми визуального или динамичного образа – то есть слова, переплетенного с действием, а потому массово читать перестанут, и сетовать здесь не на что… Ну а нам, метисам, ещё можно выбирать между небом и землёй, между книгой и фильмом.

Понятно, что в эстафете будут участвовать мои любимцы – те, о ком помнишь всегда, те, кто поддерживал тебя в горе и радости, те, без кого не представляешь своей жизни. Это команда. В ней нет буквально понимаемого соперничества, каждый участник эстафеты мне дорог, и значит то, что не попадёт на остров, я буду трогать воображением даже чаще, чем победившее «единственное». Есть в моей команде и тренерский состав – товарищи. Главный тренер: Кампанелла – булатный мечтатель, помощники: Ницше – заводной мыслитель, Кафка – хрустальный бытописатель. Их задача: корректировать движение, с жарким олимпийским спокойствием вести эстафету по душе к цели. Кроме того, классная команда немыслима без администратора, врача, повара и массажиста. Пусть ими, в моём случае, будут друзья детства: оракул Жюль Верн, «лучший друг индейцев» Фенимор Купер, фантасты Александр Беляев, Иван Ефремов…

А поскольку до старта есть ещё несколько секунд, скажу пару слов о понятии «обожаемое». Я его люто ненавидел сызмальства – принимал за нечто леденцовое, девчоночье, слабое, порабощающее. Как только рядом кто-то говорил «обожаю», я стазу задирал его – её, если они были слабее, или бежал без позора, если встречался с силой. Потому что так говорили в основном ломаки, маменькины сыночки, дочки, дети из обеспеченных семей и слизняки. Однако в данном случае мне слова этого не избежать – не применять же бесцветное «любимое», так как это – всего лишь уменьшительная форма от «обожаемого»… И вот ещё что: когда много лет пользуешься источником живой воды, то почему бы, не сопроводить его табличкой с особо точным названием. Это не унизительно…

Итак, начинает нашу эстафету, обидно и прочно забытый, самородок Иван Горбунов – изначально простолюдин, писатель, актёр, яркий рассказчик. В своей жизни – спасибо совдеповскому тотальному дефициту! – я украл всего две книги: из библиотеки стянул «Взгляни на дом свой, ангел» Томаса Вулфа и у друга детства навсегда «взял почитать» сборник рассказов Горбунова. В нём есть всё для формирования весёлого по призванию клоуна: врождённая ирония, психологическая проницательность, суровое сострадание к бесконечной господствующей дури, перемешанное с щекоткой. Писатель начинает дистанцию с вопросами в глазах: почему я?.. что такого для тебя сделал? Много чего, отвечаю я ему грудным дыханием, ты рви, дорогой, не задумывайся, так надо! С первого номера спрос особый… И Горбунов скачет красивым полушагом – по точным характеристикам, метким словам, портретам, нравоучительным сценкам из «старой жизни», он преодолевает афоризмы народной речи, и без него, право, я бы любил человека меньше. Он бежит, сломя голову, по корявым извилинам моего головного мозга, он выбегает из далёкого детства, чтобы передать меня кому-нибудь более авторитетному в мировом рейтинге…

Второй порядковый номер на дистанции – Марк Твен. Он первый дал мне понять, что разницы между владельцами творческого мышления, как и обывательского, на разных концах Земного шара – нет никакой. И что человек за тысячи лет суровой эволюции настолько выровнял массовое сознание, что наблюдать за ним в лабораторных целях можно везде, не боясь обвинений в локальной необъективности. Если Горбунов, навскидку, пишет рафинированную правду, которой литературный дар вроде бы и не нужен, то Марк Твен поднял в моих глазах престиж и планку писательского ремесла как производительной силы, заметно улучшающей качество текста. Свою часть пути Твен преодолевает изящной рысью, перескакивая в моей голове некоторые трудные места, которые двенадцатилетнему пацану было не понять. Я осваивал их позже, когда дорос до понятия стиля, узнал о жадности, расовой ненависти, политике, власти, короче, когда понюхал жизнь отовсюду… Но вооружил меня знанием, что «она» будет очень разной – милой, смешной, трагичной, яркой, а в целом, умеренно прекрасной, которой, чтобы стать фантастически прекрасной, нужно лишь немного «поумнеть человеком» – именно весельчак Марк Твен. Его эстафетная палочка – среднего размера книга рассказов, памфлетов и выдержек из романов о жизни в западном полушарии головного мозга.

После него мне не был страшен даже Чехов, причём, ранний, умещающийся в одном томе, поскольку без «позднего» – усталого насмешливого трагика – я обойтись как-то могу. Чехов на дистанции сорит остроумием, швыряется, как из рога изобилия, сюжетами, учит мягко смотреть на мир с сотен редко повторяющихся позиций. Такое ощущения, что писательского ремесла у него нет вовсе: кажется, что он время от времени просто садится за стол и вскоре выдаёт, без всяких мук творчества, сразу набело писанный конгениальный текст. Этому своему заблуждению, наверное, я обязан первой нечаянной мысли о том, что и сам когда-нибудь – вдруг, допустим, в полубреду! – приобщусь к эпистолярному жанру. Какой вы, право, обманщик, доктор!.. А может быть, нет… Может быть, «это дело» вам давалось легко, но ты-то уже по шейку «тут», в вязкой глине слова, и в душе твоей проводятся захватывающие эстафеты клоунов.

Только так! В моей команде никого другого нет, поэтому любители трагических завязок, действий и финалов могут отдохнуть. А на арене, тем временем… бесподобный Чарли Ча-а-аплин! Первый из наступающей эпохи «двигающихся». Впрочем, он может так замереть, что пауза длиной в пять секунд растянется на целый подробный рассказ. Сценарист, композитор, режиссёр, актёр, художник, шут, тиран, боец, ловелас, успешный буржуа, сентиментальный хитрец, истинный Гражданин мира… И можно продолжать!.. С точки зрения результата – творец на все времена. Чаплин, как зеркало, помогает узнать себя во всём, что будто бы на тебя и не похоже: если он не играет твоё прошлое, то намекает на будущее, если обобщает, то так, что в узкой щели ситуации можно понять судьбу. Удивительно, но до какого-то момента, ещё ни разу не увидев его на экране, я относился к нему словно к близкому родственнику, неожиданно уехавшему за границу. Как проходит свою часть пути Чарли с трёхчасовым сборником «лучших моментов» подмышкой, надеюсь, объяснять не надо – он то волочёт ноги, то семенит ими, не касаясь «грешной земли», то прыгает по камушкам, застрявшим «на память» у тебя в его клоунских башмаках.

Следом эстафету вновь принимает слово – Ильф и Петров – два доблестных «одесських» атланта, со стреляющими ядом ручками, в свободное от эстафет время охраняющие вход в городок своих литературных героев. Но сейчас им предстоит подхватить в моём сознании заветную палочку цели. Этот дуэт – не то что Чехов, напротив, долгие годы отбивал всякую охоту браться за перо: где взять свой, но столь же оригинальный язык? Как не скатиться до цитирования или имитации? Чего не хватает их гениальным книгам, что однако есть у тебя – тоже человека весёлого, злого на язык, пусть не столь даровитого, но не меньше презирающего дурь?.. Авторы несутся аллюром по «довоенному времени», одновременно задавая все эти неудобные вопросы. И к ним немало других… Нет, не буду вас отвлекать, граждане сатирики, время рассудит – тварь ли кто дрожащая, или право имеет? Занимайтесь пока своим делом, решение я принял и значит – «уже тут», пока никого не тесню, но свои нескромные амбиции имею. Хорошо, что всё лучшее поместилось у «наших спортсменов» в одну книжку, если она будет на финише первой, то не придётся метаться…

На шестом этапе, смена ориентиров – бесповоротная победа кино над книгой, так как слово в фильмах после пятидесяти лет «диктата дёргания» приобрело, наконец, подобающую силу. На дистанции «Большая прогулка» во всей её культовости, поодаль бегут шпрехшталмейстер Жерар Ури, если держаться цирковых сравнений, и два клоуна: Луи де Фюнес с Бурвилем. «Это было неплохо, но всё же плохо!.. А вы без конца болтаете!.. Когда я работаю, в зале никого не должно быть, кроме меня и Берлиоза!.. Донт фул – ни с места!.. Что вы всё ес да ес!.. Ах вы плут! Нет, плути-и-ишка!.. Туркиш бань ин мусташ: ти – фо – тю… Их бин больной!.. Где тут гулизы?.. Дас ис антракт!.. Как бы вы не простудились без вашего парика… Одну верните, я ошибся!.. Между нами всегда будет – вот так!.. Хорошие ребята эти лягушатники… Никакого сравнения!.. У вас, что, няня была англичанкой?.. С внучкой ку-коль-ни-ка!.. Это моё любимое лекарство!.. Тут я во всеоружии… я о белье!.. Бедняжка, Станислас!.. А они меня не укусят?.. Видно дела-то у них совсем плохи, если они друг друга арестовывают… Я тоже ничего не скажу, если вас будут убивать!.. Это майор Ашбах!.. Мы вас прострелим насквозь – изрешетим вас!.. Кашляет, сморкается… Четыре долгих года продолжалась эта война!.. Аля-я-ярррм!.. Они возле развилки, южнее Мармаркройца… Что вы стоите, сестрица! Толкайте!..» Песня! Эти словечки и прикольные обороты речи вели меня по жизни, не раз спасая в трудных ситуациях от хандры, от уныния…

Далее эстафету подхватывает проницательный Гайдай со своим простоватым «альтер эго» – Семёном Семёновичем Горбунковым. Из-за тёмной ели, рядом с туалетом «типа сортир», за ними подглядывают два глупых злодея: Лёлик и Геша – они охотятся за «Бриллиантовой рукой»… Это вообще фильм – сказка, потому что снимался он в родных местах и, можно сказать, навсегда законсервировал определённую степень социалистического благоденствия, характерную для периода моего детства… Цитировался фильм смачно, с острым перцем, и даже чаще, чем «Большая прогулка», но уже более простым нашим современником. Мне почему-то кажется, что известная «одна шестая часть суши» под влиянием этого и ещё десятка шедевров в короне своего «всё-таки искусства» стала обобщённо умнее, добрее, искушённее, монолитней… Правда, лишь на время. И за периодом подъёма всегда следовал спад, ибо чтобы долго не пить – нужно перепить, чтобы принудить себя заботиться о здоровье – сильно заболеть… Пока, по крайней мере, именно амплитуды «случайного», а не разум, правят миром. Так и искусство: не толкает общество вперёд, а лишь периодически подталкивает – то здоровой, то «бриллиантовой» рукой. И на том спасибо!

Сейчас на дистанции Георгий Данелия, он через века, исторические эпохи, спады, подъёмы кричит себе, всем нам и тебе лично: «Не горюй!». Если упал – не горюй! Если встал и набрал лишних десять килограммов – не горюй!.. Работай, не ленись, точно знай, где проходит граница между добром и злом, держи уровень, не предавай клятвы юности… Разорился, разбогател, потерял, нашёл, замерзаешь, паришься, подбросил, но не пой-мал, посеял, но не собрал, дал жизнь кому-то в этом спорном мире и, значит, когда кто-то умер – тоже, не горюй!.. Деда хоронить я не поехал, как-то «отбрехался», потому что боялся взглянуть в лицо смерти, а затем посмотрел «Не горюй!» – вернее, внял ему – и вскоре бабулю провожал уже с чистым сердцем. Это ещё раз о силе искусства… Более точного, мудрого крика по поводу смерти, её относительности – ни в кино, ни в музыке, ни в литературе – я не знаю… И более глубоко поданной мысли о боге, чем в эпизоде «поминок», когда отец Гермоген говорит Левану: «Нет, ни-че-го нет…» – тоже не знаю. Данелия, весь обмотанный киноплёнкой, несётся рысью по кочкам соцреализма вперёд, хотя ему несколько мешает компания милых алкоголиков во главе с Бенжаменом.

Данелия всегда с повышенным уважением говорил о Феллини, и вот сейчас где-то внутри меня он передаёт ему эстафетную палочку, похожую на запоздалую благодарность. В одном он неправ: слишком скромно оценивал свой дар в сравнении с даром Маэстро, а между тем делал вполне мировое, и разное – что важно! – кино, тогда как Феллини снимал какой-то один длинный фильм об одном и том же. Так или иначе, но лучший вариант этого, как бы одинакового, на мой взгляд, – «Джинджер и Фред». Здесь есть всё от почерка мастера: ироничная лирика, неповторимый человеческий зверинец, критика мерзкого общества потребления, зарисовки, шаржи, пророчества, смех и слёзы, безупречное попадание в актёров… Люди в руках Феллини похожи на лилипутов в руках великана, но он не причиняет им боли, лишь забавляется, да так, что они даже подрастают в собственных глазах. Внутренним зрением я вижу как Феллини под ручку с Мазиной и Мастроянни, словно бы в танце, парит над суетой всяческих соревнований, дёргая за седые усы облака, спящие в лазури…

И, наконец, закрывает душевную десятку «самого – самого» завзятый космополит, гениальный разгильдяй Эмир Кустурица и его эстафетная – а вдруг волшебная? – палочка: «Чёрная кошка, белый кот». Фильм – гимн жизни – фейерверк – аттракцион!.. Фильм – смертный приговор скуке обычного проживания, где чуть изменённый творческой оптикой «простой человек» превращается в твоего младшего брата, что вряд ли произойдёт в реальной жизни. Художественный материал «Чёрной кошки…» как яркая смесь наблюдений, выводов, пристрастий, обобщений, частного, думаю, не мог получить адекватного воплощения никаким другим видом искусства, кроме кино. Иначе говоря, кинематограф сегодня набрал в культуре пиковую форму самостоятельного ремесла, за чем, предположительно, должно последовать движение вниз к ассимиляции с тем, что будет владеть умами завтра. Но Кустурице плевать на откаты, спады, шатания валют, потому что он обязательно найдёт – чем загрузить душу в любое время, либо историческую эпоху: музыкой, шутовством, смехом, массовым гипнозом, лёгким пьянством, набором тем и творческим трудом – то есть верным способом превратить себя во всепогодный праздник. Как всякий «истинный» он хорошо знает разницу жизни «под кайфом» и «с кайфом»…

На финише Эмир, отмеченный грустным лицом клоуна после премьеры, с болью вручает моей душе последний тяжёлый кубок «лёгкого мироощущения…» И вот все десять шедевров у меня в руках, едва держу – не свалиться бы от счастья!.. Шутка ли: несколько тонн хорошего настроения, вдохновенного оптимизма, житейской мудрости… Как только душа держит?! Как вообще она держит сотни позиций, тысячи сигналов, миллионы бит прекрасного, которые упрямым трудом по созданию гармонии добавил художник к первородному естеству природы?! Или этот груз сам держит себя на тонких нитях, привязанных к небу, солнцу, звёздам? Или это мириады тонких золотых игл, вонзившихся в людей, расчалили наше подлинное наследие, подаренное обществу творцом? А груз, который я воспринимаю как груз, это лишь физическая невозможность взять всё рассеянное прекрасное сразу, применять эту иглотерапию вовремя?.. Например, отшелушить щетиной страниц суетную грязь с души, смазать опрелости быта хорошей музыкой, закапать глаза снадобьем архитектурно-го шедевра, возбудить на борьбу дряблые мышцы и желания с помощью шока от полуторачасовых перипетий судьбы экранного героя…

У обычной пищи путь короткий: проглотил, освоил, утилизировал. Её нельзя употребить дважды, иначе – жди неприятностей. Бутылка хорошей водки и книга стоят одинаково, но водку больше раза не выпить, а книги, о которых я вам здесь говорил, затёрты душой до дыр, фильмы сменили три поколения носителей. Вот я и думаю: нужно быть скрягой, нужно не отдать лени ни единого мгновения, отведённого на праздник движения, ни единой монеты, на которую, при сытом брюхе, не куплено что-либо озарённое огнём творческого гения. Вот я и думаю: нужно быть хитрым, нужно применять фантазию по назначению лекарства, ибо фантазия в обузу всем, кроме творца, и значит – быть творцом. И если говоришь, то говорить так, чтобы без твоих слов мир не мог жить, как я не могу жить без своего весьма условного, но фундаментального списка. Так что, друзья, нам незачем расставаться, ведь всё равно придётся идти в одном направлении. За мной!.. Вернее, я за вами… Нет, лучше пойдёмте все вместе – с нашими героями! – одной шеренгой, едва касаясь локтями друг друга, памятуя о свободе и вреде коллективизма в творчестве. Ну, а напоследок, скажу по поводу выбора души, как и эстафеты, которую она неожиданно для меня организовала: вот когда буду «в натуре» отправляться на необитаемый остров, тогда и решу – что взять туда, кроме себя?!

 

ИЗБИЕНИЕ СОКРАТОМ МЛАДЕНЦЕВ

После всех согласований, я вызвал далёкие духи на Олимп и усадил «детишек» на камушки перед учителем в каре. Не скрою, Сократ сначала мялся: вроде дети – чего с них взять? Но я уверил его, что мозги у этих «детей» – те самые, требующие нелицеприятной оценки, а головки такие – увеличенные, знаете ли, ввиду водянки… Поэтому, чтобы не задерживать экзекуцию, вот лишь краткие ремарки: крохотный Александр – в царственных доспехах – уныло моргал длинными ресничками. Батый – раскосый чертёнок, убранный мехами, – свирепо стрелял пурпурным оком. Фридрих – был похож на сувенирного щелкунчика для колки орехов: мундирчик, аксельбанты, сабелька и проч. идиотская бижутерия избранных. Наполеон – чисто заводила, напротив, был одет скромно, но вёл себя вызывающе – так, будто на выходе – вы знаете, где! – у него была целая горсть мелких гвоздей. Ленин – обычный разночинский выкормыш – то ли сник, то ли думал о чём-то явно грустном, видимо «о демократии». Сталин – какой-то прыщавый и жутко некрасивый ребёнок во френче – всё пытался незаметно почесать как раз то место, что свербело у Наполеона… Мелкий Шикльгрубер, наконец, – глядя вдаль, ковырял грязным пальцем в носу и словно бы окунулся в атмосферу уже неосуществимых близхудожественных химер… Вслед замечу, что «телегу» на Сократа, вместе с оборотистым ремесленником, накатал ритор – популист и некий голубоокий поэтишко, думаю из тех, что сегодня строчат рифмованные поздравления – рекламки на радио… То есть, нечто пограничное искусству, ведущее диспуты об идеале, но придурковатое. Вот и доверяй после этого богеме!

Сократ с моей помощью провёл десятиминутную экскурсию по историческим датам, зарубкам, потом помолчал и, наконец, произнёс: «Ну и чего вы добились, ужасные дети рода человеческого!.. Усилия ваши были тщетны, народы вам порученные – несчастны, земли оскоплены, память проклята. Кого вы победили: себя, народ, скуку обычного существования? Нет, вы – рабы произвола воли, поддержанные пугливой толпой, заставили её лишний раз убедиться, что в человеке больше звериного, чем высокого, вы – вогнутое зеркало, отражающее тёмный свет, испускаемый массами. Только вроде бы люди поверят, что далеки от животного, а тут опять вы со своими проверками… Тормошить себя и прочих так, как это делали вы, – глупо, бессмысленно, ибо всякий героизм толпы есть производное «ваших» крайностей, заблуждений, болезней. Жизнь в эпохи лишений не оставляет о себе для потомков никакой дельной материальной памяти, кроме позора, разрухи и понимания тщеты всяких добрых усилий. Самим уже несовершенством сознания, жизни «простого человека», ему на роду начертано «страдать!», и вы тут ему здорово помогаете… Бейте друг друга там – на вашей призрачной высоте – бейте, хоть перебейте! Но причём здесь более или менее нормальные люди с их узкой, но всё же законной жизнью? Вы шли против ветра времени, и младенчество, в котором вы тут предстали, очень верно. Время похоже на острую трёхгранную пирамиду, берегущую голову мудреца – то есть всякого, у кого она главный жизненный орган! – от камней, которыми перебрасывается с вашей помощью толпа. У глупца же главный жизненный орган не голова! Чаще – пузо, он думает совсем другим местом… его-то он и пытается по-своему защитить, но не замечет чудак очевидного: пирамида времени у него торчит как кол сзади. И когда пугающая правда жизни заставляет человека обычного или даже героя, то есть заложников одной лишь импульсивности, произвола, пятиться по жизни, по возрасту назад, как вас, то они садятся на этот самый кол, испытывая ужасные мучения, что видно везде и всюду. Но кто же, в этом случае, вы? Защищало вас время или вы сидели на острие его болезненной пронзительности? Что ты думаешь, Саша?»

Македонский поднял голову: «Я хотел увлечь, – пропищал он, – моих воинов, мой народ на создание героического: подлинно нетленного духа, в отличие от зыбких некрополей материальной памяти. Народ не в состоянии придумать себе достойное занятие – для этого мы в этот мир и приходим – жечь под ним хворост!» Сократ засмеялся: «А итог этих костров – в чём он! – в засыпанных пеплом скрижалях истории? Нетленным может быть только со-зи-да-тель-ное… Шум ваших побед и поражений утихнет, как только исчезнет последний дурак. Потомки уже издеваются над вами – вот и поделом! Грядёт эпоха Великого Смысла, и вы, со своей бессмысленной игрой в пожар, не получите в ней места или, если получите, то как сказал этот дервиш, – в бестиарии. Вы, каждый в своё время, залил кровью почти пол мира… неужели – не раскаиваетесь?!» – «А-а-а, шайтан! – сорвался в крик Батый, – да если бы не мои отрезвляющие пинки, то вся эта мелочь восточнославянских княжеских шакалов перегрызла бы друг друга… Чем больше задача стоит перед народом – тем выше его дух, братство, взаимовыручка, единение. Да, мы терзали этих лентяев, но мы же творили героев, творили настоящих мужчин! А дикость?! Куда ж без неё! Без неё и на бабу не вскочишь – не то, что на коня!..» – Батый заржал тонким, фальцетным, но вполне металлическим голоском… «Айн, цвай, драй, дисциплинен! – вдруг тонко пролаял Фридрих. – Нарот надо пороть – без этого он теряет пассионар ваффе – силу характера, начинает разлагаться гнить, доннер веттер! Мы не есть рабы произвола воли, не есть тёмное зеркало, герр копф, мы есть мотор, сердце нации, хотя я согласен, что херц и его крофь от массы тела неотделима, но гонять эти массы надо, надо, надо!..» – «Везде есть первопроходцы – в том числе, в «над» или «сверх» человеческом – вот они перед тобой, мудрец! – вскочил Наполеон. – Никто из нас не хотел делать своему народу плохо, но «он» прав – мы пассионарии, разбуженные толпой. Не нам – им нужно было добиваться в жизни большего, но что!.. каждый из них делал для лучшей доли? Мелочь! Мы же играли по-крупному… провоцировали на звериное – да! Но мы дали им всем шанс выбраться из обыденщины, найти выход из топистых болот уга-са-ю-ще-го без активного действия сознания». – «Я вот что хотел бы сказать, батенька, пгостите, не знаю имени – отчества…» – картавя, запищал Ленин. «Сократ, человек без отечества» – «Сокгат! Ах вот как… Очень счастлив видеть человека, у котогого в своё вгемя был бы гад поучиться гиторике. Но дело не в этом, мда-с… Все мы – лишь лотегейно попавшие на вегшину жизни валуны… Не будь в наши эпохи дозволено всё, то и последствия наших дел могли быть иными. Я согласен с коллегами: эпоха – это человек, а вождь – это его наглядная пегспектива, так что да…» Тут Ленина прервал Сталин: «А я сразу понял, Владимир Ильич, куда ми попали. Такой лоб, говорят, быль один на все времена… Что ми понаворотили?! Проклятый царизм вёл Россию точно в пропаст, и толко «обобществление силы духа угасающей аристократии» энергичным плебсом помогло «ей» найти в себе силы, чтоби устоять перед просвещённым варварством этих вот «фрицев», – он кивнул на арийцев, – щепки летели – да! Неправильно действовали – да! Но исключительно наш пролетарский дух помог миру не опрокинуться перед зажравшимся свиним рылом всей этой буржуазии. Её мамину маму!» – «Сам есть русиш швайн!» – взорвался «тоже таракан» Фридрих. «Вождь голодных и вшивых, лжегенералиссимус Сталин, – с ядовитой ухмылкой встрял Гитлер. – Мы проиграли войну, поскольку вы были слишком брутальны, нецивилизованны и потому – терпеливы. В первую мировую войну – и с вашей, и с нашей стороны – сверху сидели оплывшие развратом царственные бонзы. Я учёл эту ошибку, я собрал нацию в железный кулак, организовал образцовое управление на всех уровнях, я превратил страну в часовой механизм. Но не учёл, что пассионарность растёт обратно культурности. Что вам было терять, скажите! Вот вы и дрались, как оголодавшие псы…»

«Смотрите-ка! – воскликнул Сократ, – они ещё что-то возражают… поразительная наглость и бессовестность!.. Дело не в том, чего вы хотели, и даже не в том, что из этого вышло, а в том, что сознание себя над логикой, с понятным к ней презрением, попытка влиять на себя через насилие во вне, через насыщение желаний произволом – преступно. И вы, собственно, преступники без моральных преград в сознании. Чего стоит ваш фальшивый героизм чужими руками!.. Чего стоит самосознание народа, купленное реками крови! Вы посмотрите, как заканчиваются ваши дни – как у гиен, которых ненавидят все и только брезгуют вас добить, чтобы сдать Харону… Не разобравшись в себе, вы пытались решать проблемы всего мира – разве подобное детское невежество не смешно? Какая всё-таки неухоженность с точки зрения истины царит в ваших больных головёшках…» – вздохнул Сократ. Но параноики его уже не слушали. Между ними завязались дискуссии по исторически близким связкам… Александр цапался с Батыем, Фридрих поливал ядом Наполеона, а Сталин лаялся с Гитлером при посредничестве Ленина, который принимал то одну, то другую сторону… Тут материнское сердце моей Люси не выдержало: «А ну-ка, тихо вы! Совсем совесть потеряли! Посмотрите на них!.. Негодяи! Говноеды! Уж я вам сейчас…» Напротив нашего дома живёт сумасшедшая, и она время от времени именно этим заученным порядком слов высказывает из окна на пятом этаже своё негативное отношение к миру. Стоит и поливает, а кто-то этот ливень невольно запоминает…

Сократ, между тем, жестом пригласил меня отойти подальше от этой щенячьей возни. «Ты, чужеземец, – сказал он, когда мы скрылись за скалой, – преподнёс мне серьёзный урок. Я думал, что встречу людей, которые нуждаются в порке, пусть устной, а встретил жалких, воистину ужасных детей рода человеческого… Они, странник, наказали себя уже довольно и моя жажда мести обратилась в ожидание торжества справедливости. Ты говоришь – их смерть рядом – вот пусть и подохнут со своими гнойными мыслями! Ну, а мне приятно думать, что всё в этом мире не бесспорно, не всё конечно, и что тот, кто живёт «поверх», находится в худшем положении как любой паразитирующий нарост – в нём нет нормального сокодвижения. Думаю, что в вашем обществе, также как и у нас, не хватает единичности. По идее, толпу надо рассечь, чтобы она не была подвластна таким типам, сильным лишь множеством». – «Неправда твоя, мудрец! Сейчас всякий, кто достанет ядерную кнопку может в одиночку натворить таких бед, что не снилось всем этим вождям народов вместе взятым… Ядерное оружие – это оружие такой силы, что его применение будет подобно падению на Землю Луны». – «Значит, вам надо беречь эту самую кнопку построже». – «Нет, её бы вообще как данность ликвидировать!» – «Ну, да… Верно этот с усиками сказал – людям должно быть, что терять. Ибо тираны могут толкать народы на самоуничтожение только от отчаяния, при условии нищеты «вообще» и нищеты духа, в частности. Потому что эволюционно изжить из сознания саму идею насилия можно исключительно через понимание всеобщности бытия, при условии сытого брюха, потянувшегося к знаниям». – «В наше время «брюхо» – не проблема: новые технологии в сельском хозяйстве, хранении, переработке. А вот примирить правый и левый башмак пока не удаётся, ведь они не подозревают, что ноги где-то выше сходятся. Ну, а что есть голова, венчающая человека, то это ещё и спустя две с половиной тысячи лет после тебя – является, увы, тайной… Люди продолжают смеяться над твоими первомыслями: если я так могу, то почему он так не может?! И не менее впечатляющей утопией: человек не знает, что он может быть лучше и поэтому к совершенству не стремится… Эти тысячелетия неопровержимо доказали лишь отсутствие тождества между теорией и практикой. Хотя, надо признать: всё, что делает человек, – он делает неслучайно, пусть даже это подчас выглядит таковым…» – «Ты – ритор?» – «Нет, просто художник». – «Не скажи, художник не так просто, уж я-то знаю. Выходит, меня у вас помнят?» – «Да». – «Я ведь ничего не записывал». – «У тебя, как у Конфуция, были ученики». – «Кто такой?» – «Тоже мудрец, во всех смыслах – китайский. Практически твой современник за тридевять земель, несколько нудноватый и более чем пространный». – «Ну, это у нас у всех такая болезнь – ведь хочется чтобы поняли… А какая из моих мыслей тебе кажется наиболее ценной?» – «Не нуждаться ни в чём – значит быть божеством, а нуждаться лишь в малом – значит наиболее близко походить на него. И ещё нравится твой ответ Ксантиппе, на её реплику о твоей невинности после суда». – «А эту: ты хотела, чтобы я умер заслуженно?! Согласен, это из моих любимых. Расскажи мне подробнее – каков человек в вашем времени, стоит ли он внимания творца?..»

И только я раскрыл было рот, чтобы поведать об освоении космоса, мобильной связи, науке, техногенном и общественном прогрессе, о наших гигантских мегаполисах, энергетике, образовании, культуре и прочем, не забывая, конечно, про язвы, как из-за утёса, отделявшего нас от тиранов, стали доноситься дикие вопли… Естественно, мы с Сократом бросились туда и застали трагикомическую картину: Батый катался в пыли с сыном Филиппа, пытаясь выставить ему распухшее око. Фридрих сидел верхом на Бонапарте, тыря его во все лопатки, но и тот не уступал – лягался, орал, щипался… Ну а Сталин, Ленин и Гитлер вовсе составили клубок «голова – ноги – голова – руки», и раскрашивали окрестности писклявым непотребьем: доннер ветер! многоточие… в хагю, в хагю, в хагю! – то есть «в харю» многоточие… шени мама мудошвило! многоточие… Муза же моя, тем временем моталась между этими тремя кучками, безуспешно пытаясь их растащить. Я в сердцах наехал на неё, и мы вчетвером, с помощью прибежавшего на крик Федона, стали усмирять деспотов, рассаживая их по местам. Признаюсь, Фридриху я от души вклеил оттяжной шелабан, так как жутко не люблю всех этих прусаков – тараканов и их производные. Муза, видел, дала тумака Ленину – тоже, видимо, личное. А Сократ, которого Батый укусил за руку, и вовсе разошёлся: отшлёпал того по попке, а потом напускал лещей строившим рожи Александру и Гитлеру. Тираны расхныкались, и сентиментальный Федон, как добродетельная мамаша, стал подтирать чистой тряпкой их обильные зелёные сопли…

«Вот это финал, – резюмировал Сократ, почёсывая укушенное место, – не ожидал я такого… Видишь, чужеземец, если толпа состоит из рабов обстоятельств, то это рабы своего скверного характера, а разве можно рабство со стороны судить? Они толкали людей вниз, но они, думаю, и не знали, что можно жить иначе… Я пострадал за высокие убеждения, обретённые в жизни, а что есть у «этих», кроме врождённой мыслишки, что все вокруг – звери? Слабость обобщения – в рассеянности, но оно принимает удар по всему полю, и тем – сильна, эти же уродцы удар времени ловят только своим крайним эгоизмом, что является слабостью любого одиночества. Они были на голову выше своих современников, но оказались ниже личной потенции изменить себя… Знать, что ты можешь быть хорошим, – ещё не значит этого хотеть, так как тебя слопают вот такие собратья, увы… И всё-таки, я удовлетворён, ибо узнал сегодня много нового и, наконец-то, за многие годы по-настоящему устал… Знание – штука тяжёлая – это у народа предвестник несчастий, но не у мудреца. Теперь мне надо будет много думать. Значит, если ты хотел меня неким образом поучительно потешить, то тебе это вполне удалось…» – «А ты не держи на нас зла за эксперимент. Художник подчас провоцирует людей на самораскрытие «в обстоятельствах» не из подлых побуждений развлечься, – он чувствует гибельность покоя, как и «эти»… Но между нами есть одно принципиальное различие: мы ищем в перепадах настроения прежде всего высокое, повод его развить, ибо конфликт формы и содержания позволяет определить очертания предмета… Оставляя тебя при полном почтении, просим ещё как-нибудь принять странствующих дервишей, рыщущих истину…» – «Я не против! – отец мудрости положил руку на сердце. – А с этими «героями» ты что собираешься делать?» – «Вернём каждого в тюрьму его характера, ведь теперь у каждого из них остался лишь последний аккорд, и пусть они исполнят свою чёрную мессу…»

Я махнул рукой – тираны пропали в беспросветной дыре сомнительно потраченного времени, чтобы не материализоваться уже никогда… Вскоре мы тепло попрощались с Сократом, с его преданным учеником, оставили им вино, сыр, хлеб и уже на закате тронулись обратно. По ходу Люся призналась мне, что затея эта показалась ей сомнительной. Она спросила меня по аналогии с мудрецом: «Чего ты добился?» – «Того, что хотел: нашёл более или менее достойный повод побеспокоить мудреца, а изверги – это лишь способ… Впрочем, далеко не повод «как – зачем – и почему?» они калечили судьбы людей, но на то была их воля и хроническое безволие толпы… А хочешь, я тебе вскользь – чтобы слишком не огорчать, но вполне натурально – покажу кое-что конкретное из деяний этих субчиков?» – «Не хочу, но это не повод не смотреть!» И мы пришли с обессиленными фалангами Александра «на край света», видели славу, позор и разор его империи… Обнаружили даже ту условную черту, на которой, с позиций абстрактного гуманизма, можно было реально остановиться… Мы скакали с воинами хитроумного Батыя через сожжённую Русь, через кровь, стрелы в сердце, повешенных в церквях и добрались от края света до самого центра Европы, ещё прозябающей в мрачном средневековье. Мы сидели в штабе Фридриха, когда он планировал свои канонические операции «по уничтожению живой силы противника», у которого также, как и у его вояк, были дети, матери, сёстры, дома, заплаты на портках… Мы в священном ужасе любовались панорамой горящей Москвы и видели, как на холоде упрямого корсиканца прошибал пот, а потом, обрядившись в лохмотья, мы брели Смоленским трактом мимо костей зверей и людей – зверолюдей с содранной на боках кожей. Мы слышали, как Ленин договаривался о чём-то с немцами, давил своих, а потом и сам был раздавлен махиной хамской вседозволенности. Над его гробом рыдал Сталин, рыдал от… облегчающего кишечник смеха, рыдал так, что тех свинцовых слёз хватило на тьму врагов, которых он умело придумал, чтобы душить – бить – стрелять… А потом мы проникли в гибнущий «третий рейх», прошли сквозь дым крематориев по устлавшим наш путь человеческим останкам: глазам, сердцам, волосам, крыльям, душам, чтобы успеть оценить – чем отличается горящий фюрер от горящих по его воле миллионов славян и – некрасивых, малосимпатичных, скаредных, но всё же людей! – сожжённых ни за понюх табаку дряблых семитов и усатых семиток. Впрочем, как и было намечено, мы вовремя вернулись в исходную точку своей творческой искушённости, чтобы продолжить наши возвышенные, смыслообразующие скитания. Ведь кто-то должен… А Сократ у меня, наверное, не пройдёт никогда, поскольку я этого не хочу. Ну, не хочу…

 

СОН С ПУШКИНЫМ

Идея написать рассказик в духе Кафки – непревзойдённого адвоката всех «лежащих на уровне пола» – появилась у меня уже давно: хотелось изнутри разобраться в особенностях его уникального творческого метода. Не «влезть в шкуру» – мы с ним и так невидимо объединены неврозом, а попытаться разобраться – что захватывало его в описаниях разного рода ничтожеств, из лёгкой взвеси которых он умудрялся лепить – или из едва видимых отпечатков их в себе? – тяжёлые артефакты. Гениальная «Нора» Кафки – практически высосанная из пальца, но какого! – никак не давала мне покоя: вот это-о-о вершина, пусть даже и покорённая. А не попытаться ли, на неё, тренируясь, влезть… Другой вопрос – как?

Но вот, наудачу, еду я раз в автобусе – старом скрипучем «Икарусе», бесконечном, пахнущем тленом, и вижу замечательную серенькую тварь названную моим биологическим невежеством «многоножкой» с живым, оптимистическим характером. Она стремительно носилась по резиновому пупырчатому полу среди десятков ног статистов своего моторного бенефиса, будто была исполнена вдохновением переделать сегодня тысячу мелких и крупных дел. На остановках в автобус входили новые люди, старые выходили, промежуточные шумели, двигались, жили, но это удивительное существо ловко уворачивалась от гигантских для себя ног и бегало туда-сюда. Бегало, бегало… Возможно, многоножка готовилась к разного рода неприятностям, как то, необъявленное Кафкой существо, поразительно похожее на большинство представителей рода человеческого. Таким образом, благодаря случаю, я получил фабулу рассказа, и только концовка с неким прикопанным «моралите» никак не клеилась. Не дорос пока, выходит, но я не унываю: пытаясь поймать удачу за хвост, поочерёдно грызу то синюю ручку для черновиков, то чёрную – для беловиков. Потом и это надоело… В ответ на кризис – ложусь спать.

Вскоре «туда» вслед за мной является Люся со своими непременно бытовыми проблемами: что-то отвалилось, дай столько-то денег, ты не хочешь сходить туда-то? По всем пунктам я её червовую мелочёвку бью козырными средневесами: где отвалилось – дрель нужна, значит, завтра, денег на – о!.. ходить пока не стоит, потому что… И вообще, фальшиво воспаляюсь я, у меня этот… творческий процесс, с сопутствующими ему методологическими трудностями. Ты бы лучше идейку подкинула, говорю, чем зря беспокоить занятого собой человека!.. После этого произошла присущая нашему творческому дуэту перепалка, где двое ссорятся, держась за поджилки. В конце пикировки я опрометчиво бросаю знаменитую фразу: а кто «это» будет делать – Пушкин!.. Люся отвечает: почему нет? Так вот лучше бы мы этого не говорили, поскольку тут же явился «сам», поздоровался и уселся в кресло переждать минутное головокружение от путешествия во времени. Люся споро убежала на кухню собирать к чаю, а я во все глаза, давно ничему не удивляющиеся, стал обозревать светило. Маленький, подвижный, смуглый, пропорционально сложенный – впрочем, это уже журналистский штамп, а не информация. Вот вы скажете: святое не трогайте! В тон отвечу: но Пушкин-то меня постоянно трогает – вдохновляет, заводит, восхищает… Огорчает, случается. Кстати, «литературоеды и крытики тожить» часто обижаются на действующих писателей за то, что они-де кого-то из великих «трогают, используют в личных творческих целях». Пальцем грозят, корят, а сами, «заради» корыстной, профессорской жабы – что с классиками делают?! И так, и эдак… Подумать стыдно.

Через минуту гений пришёл в себя – спрашивает: где это я? Путано отвечаю. Он согласно кивает и тоже ничему не удивляется, как будто его постоянно тревожат творческие недоросли, вроде меня. Хорошо, говорит, но зачем я тебе понадобился? Да так, отвечаю, по очень большой нужде, извиняюсь, потревожил вашу высокочтимую особу. Во, как надо! – ребром ладони себе по кадыку – вжик! Сам-то, кто? – спрашивает. Писатель, вернее – пишущий любитель, смущаюсь. Из разночинцев, что ли? Можно и так сказать, отвечаю уклончиво. Чем занят? – вскидывает бровь поэт. Да вот, рассказ пишу про многоножку, которая весь день бегает по автобусу, решая тысячи своих ничтожных проблем. Автобус, что такое? Ну… вроде как большой дилижанс для простолюдинов, поясняю, а эта тварь, возбуждаясь, сквозит между ног по знакомым отметкам, и никто на неё не наступает, никто её не видит… То есть люди живут сами по себе, а эта козявка – вполне самостоятельно. И в чём проблема? – «по-нашему» интересуется поэт. Концовка не идёт – кусаю в стеснении ноготь – моралите… Понятно – кивает он, взгляд его переворачивается, будто рассматривает себя изнутри, пытаясь угадать там рисунок будущего шедевра…

Я царь, я раб, я червь, я бог! – в полузабытьи шепчет Пушкин. Что вы говорите? – подобострастно улыбаюсь. Гаврила Романович – щурится А.С. – сочинил этот глубокий девиз, да ты верно и не знаешь его? Строчишь, поди, как заведённый, а самому-то читать недосуг… Мнусь и молчу, хотя шапочно с Державиным знаком. Так, думаю, жальче выйдет. Надо «косить» перед поэтом «под лошка» – тот, смотришь, сломается и поможет. Время-то, сейчас какое-е!.. Ци-нич-ное, и все такие… Кой чёрт несёт вас на эти галеры?! – снова взвивается Пушкин. Дескать, что, писать больше не о чем? Помилуйте, прокашлявшись, отвечаю, полтораста с лишним лет от вашего светлейшества прошло, и такая! тьма бумагомарак, такую! тьму леса на свои прозрения извело, что на самом деле – как бы не о чем. Про царей всё сказано – пересказано, про рабов тоже написано с избытком, ну а бога не упоминает только мёртвый, но не потому, что с «тем светом» нет обратной связи, а потому что «потом» вообще ничего нет, включая бога, исключая, оговариваюсь, таких как вы типов, то есть «бессмертных» в духовном смысле. Отсюда, червь… Понятно – улыбается из себя поэт – мне тоже лес жалко, а вот с богом не торопись расставаться… Ну что, хозяйка твоя скоро ли даст чаю? Мигом, отвечаю, а как вы насчёт водочки? Погоди, тормозит, это не мой метод – вот только дело обстряпаем, так и примем по маленькой… Бутылочке?.. Рюмочке!..

Когда мы похлебали чаю, вернулись ко мне в кабинет, Пушкин уже не садился… Я же нагло развалился в кресле, с наслаждением пожирая короткие минуты общения с гением. Да ты сам, братец, не лентяй ли? – неправильно понимает мою позу поэт. Что вы, Александр Сергеевич! –имитирую я возмущение – деятельнейший, трудолюбивейший бездельник – виртуоз, как та козявка, весь день – мечу-у-усь! Ни на секунду не могу оставить без занятий свою шуструю головушку, выдумывающую занятия для рук, а когда, и даже чаще – для ног. Пашу с утра до вечера, впрочем, без практической пользы, как это кажется обществу. Так уж складывается судьба нынешнего художника, что его, не принуждая прислуживать абстрактной массе, косвенно призывают лишь указывать толковый путь вперёд, к вершинам духа единиц и, соответственно, к долинам счастья для всех. Неплохо вы устроились! – озаряется Пушкин – вас бы в наше время, эх-х! Хотя и там всякое бывало… Болдино… Но где же ты, братец, деньги для приличной жизни находишь? Да обходимся как-то без них, парирую, балы не закатываем, поэтому берём так, по мере надобности, где-то на стороне. Особо не бедствуем. Я вижу… – посмеивается поэт, обозревая терпимую обстановку, приметы прогресса и плотно набитые книжные полки. Ладно, ложись! – командует. Помилосердствуйте, Александр Сергеевич, начинаю я гнусавить, одновременно съезжая с кресла на пол. Давай – давай, на спину ложись! Так, теперь смотри на меня снизу – что видишь? Штаны, сюртук, бакенбарды, говорю. Чудак! – хохочет гений – ты не предметы или меня видишь, а смотришь на мир глазами этой вот многоножки… А теперь прибавь сюда ещё уйму народу в этом самом дилижансе, как ты думаешь – есть ей, чем заняться? Да она, бедняжка, только то и делает, что себя спасает, либо о детках заботится, заготовки проводит. Внял? Вполне, отвечаю, лёжа «цыплёнком табака» на полу и различая высоко в углу жирного комара. Добыча?! Перевоплощение «по Пушкину»? Да ерунда всё это, просто «валяю ваньку»…

И про добычу, и про деток я давно уже нафантазировал, возражаю, но чем завершится этот бесконечный день для козявки? Да ничем, сурово усмехается гений, этот день, возможно, – и вся её жизнь!.. а чем всякая жизнь кончается, надеюсь, знаешь? Ведаю, говорю, смертию… Ну, вот – лицо Пушкина приобретает классические очертания – так что добавь в свой рассказ именно взгляда козявы на нашу жизнь, будто человеческого взгляда на Вселенную. И пусть какой-нибудь пьяный стряпчий раздавит это деятельное ангельское создание уже под вечер, сбитым в пыльных присутственных местах, каблуком… И в чём же здесь мораль? – интересуюсь. А ни в чём, ухмыляется Пушкин, не ходи, куда тебя не звали, к тем – кого не знаешь, но уж коли пришёл – будь осторожен. Потом – а вдруг ей вышел срок жить? И то, что ты видел, была агония – длинная, болезненная, нестерпимая? Не всё ли равно, в этом случае, как помрёшь – лишь бы скорее… Чем тебе не мораль? Для нашего изощрённого времени маловато – чешу за ухом. «Доктора Фаустуса» Томаса Манна почему-то вспомнил, роняю, продолжая наблюдать снизу форменный памятник нерукотворный. Манна, говоришь! – удивляется поэт – не знаю такого, а я ведь тоже за Фауста брался… Знаю, вздыхаю, как и все ваши духовные потомки. Так что же с моим рассказом, не поможете? – продолжаю я канючить. А что рассказ, хмурится поэт, пиши! Тебе концовки не хватало – теперь есть, взгляд нужный появился, что ж ты от меня хочешь – диктанта?! Дерзай… Значит, не проявите сострадание? – я решительно встал. Сам, думаю, справишься! – идея-то есть, говорит, надо только за стол сесть и работать, работать, работать… Я вот Гоголю… и не единожды помогал, припоминаю… Хотя, мог бы и сам. Всё щедрость наша… А-а-а, пустое! Пошли водку пить, голубчик! Ведь обещал. С удовольствием… – я едва выдавливаю изо рта липкий каучуковый комок.

Мы располагаемся на кухне, пьём, закусываем и меня немного отпускает, хотя дело-то встало… Что ни говори, а пусть коротко, но потрепаться с Пушкиным не каждый день выходит. Лёгкий человек, можно сказать, воздушный, наш… хотя и скуповат на идейки для эпигонов. Тоже можно понять – нас много, а он один. Через рюмку поэт зашёл в туалет – там что-то тихо загудело, и он не вышел, исчез… Странно. Мне ничего не оставалось как во сне, вновь садиться за рассказ, улыбаясь про себя и дружески костеря Кафку с Пушкиным. Одного – за мешающий в обуви камушек, а другого – за то, что не помог безрукому переобуться. Про мастер – классы, наверное, не знает… Редиска! Впрочем, что такое «безрукий» – бесталанный, что ли? Хорошо, но что тогда талант – кто ответит? Подождите, не надо отвечать, потому что у меня на ваш суд есть свой вариант. Талант – это только попутный ветер, а если его нет, то натура тонкая, фантазийная, и одновременно сильная, сядет за вёсла. Ничего?.. Попутный ветер не главное, если точно знаешь, куда плывёшь, и выбран правильный курс. Не надо забывать также про подводные течения или ситуации, когда попутный ветер, особенно в случае с художником, превращаясь в бурю, переворачивает лодку. Я, например, повидал всякого… Рассказ из упрямства был написан, но вряд ли даже дотошный археолог разыскал бы в нём следы Кафки. Да и от Пушкина, кроме этого «опрокинутого» взгляда ничего не осталось, так как трагические финалы – не мой профиль, а любая гибель, пусть даже понимаемая справедливой, – трагична. Моралите же вышло лапидарным, довольно банальным… Смотри туда, куда никто не смотрит, и откуда никто не видит, будь во имя этого хоть козявкой, то есть червём, хоть царём, хоть рабом или богом, – на то ты и разведчик, пионер, вперёдсмотрящий, или просто «смотрящий», если хотите. На блатном жаргоне, значит, – человек, поставленный для надзора. В нашем случае, – за душой, за всем, что может нанести ей в спину предательский удар неожиданности, ибо сам «он» – тот, кто видит всё, оставаясь невидимым. В засаде ему сидеть долго, но он вас, умных и счастливых, обязательно дождётся. Терпелив, не насекомое…

С этой весёлой мыслью, мне уже не страшно было проснуться, и я проснулся, чтобы отправиться со своей музой подмышкой в один занятный городок, где сам по себе гуляет творческий гений…