Переводчик

 

 

 

«Я умру в августе, под стук падающих в саду яблок. На яблоки это будет урожайный год. Но до той поры я хотел бы понять, как оно работает.

Этот язык слышат все. Сказанное на нём заполняет ленты мировых новостей, однако столь же отчетливо неумолчный голос звучит в абсолютной тишине в кажущемся одиночестве. Мы все немножечко переводчики. Все хотели бы разобраться, как оно работает. И каждому рано или поздно предстоит ответить на один понятный безо всякого перевода вопрос. Удивительно, чем больше думаешь об этом последнем диалоге, тем острее становится желание вступить в него, услышать о себе главное.

Я переводчик, я толмач, драгоман. Я перевожу с языка смертей, потерь и обретений. Я промежуточное звено в коммуникации. Не слишком надёжное звено, поскольку знаю лишь несколько грамматических правил да сотню-другую слов. Маловато для серьёзной работы. Но важнейшее мне известно: всё сказанное имеет смысл. Мне любопытно, кто пишет на роду и предусмотрен ли в таком деле редактор, то есть реально ли исправлять написанное. Здесь то немногое, в чём сумел разобраться. Вот правило первое: плюсквамперфект».

 

Мастерская художника вызывала во мне странные чувства. Благодаря дневному свету, проникающему сквозь стеклянную крышу, загромождённое реквизитом помещение походило на театр, препарированный на анатомическом столе, когда через вспоротые полости разглядываешь, что внутри. Все эти русские гармошки, красноармейские шинели, хомуты, ружья, казацкие шашки висели по стенам вперемежку с картинами, где те же предметы были уже на холстах. За прозрачным конусом крыши стыл октябрь, холодный рассеянный свет превращал революционный балаганчик в задник призрачного сна. Среди портретов красных партизан, маршалов и героев труда в тот день я увидел поразительную картину. Она стояла в углу на казённом кожаном диване. На ней почти в свой рост изображена обнажённая женщина, свободно разлегшаяся на том же самом диване. Краски празднично лучились. Казалось, всё лучшее, что есть в палитре советского реалистического искусства, с безоглядной щедростью выплеснуто на холст. Волосы модели – буйная копна золотого цвета – служили колористической доминантой. Их отблеск падал на прекрасное тело, и оно сияло как подсвеченный янтарь. По волосам не составляло труда догадаться, кто служил моделью художнику, – это была она, Женя. Но лица у фигуры не было – вместо него какой-то плоский блин, лицо осталось непрорисованным.

Она была удивительно красива, наша Женя. Именно удивительно, потому что поражала контрастом: строгий иконописный лик обрамлялся весёлым, вызывающе ярким окладом – непослушной копной золотых волос. В огромных карих глазах застыла аскеза и молитвенное сосредоточение диссонировало с вольными легкомысленными кудрями. Женя была единственной дочерью известного художника. Ей было тридцать пять, а мне пятнадцать и, конечно, я был безнадёжно влюблён.

Свою красоту женщина носила как траурный креп. В присутствии удивительной блондинки смолкали скабрезные шутки. Самому отъявленному балбесу при взгляде на неё закрадывалась в голову мысль о предопределённости бытия. Конечно, Женя была разведена. Невозможно представить мужчину, соответствующего столь строгой и трагической красоте. Но в свой последний год она оказалась не одна – закрутила невозможный роман с бразильцем Карлосом.

В СССР полюбить бразильца было посложнее, чем сегодня подняться на Эверест. Парой они оказались забавной. Она, как северная река: неторопливая, холодная, сильная. А он – карнавальный, птичий, совершенно нездешний. Бразилец одинаково страдал от московской зимы и прохладного русского эмоционального климата. Ростом он казался ниже своей пассии, хотя Женя едва равнялась с ним даже на высоких каблуках. Политический эмигрант, таинственный герой-изгнанник, бежавший от преследований буржуазного режима, он явно нуждался в женском покровительстве, и здесь находил его с избытком: в женином чувстве с готовностью проявлялось материнское.

В тот вечер наш маэстро сдал очередной заказ. Большой грузовик в сопровождении горкомовской «волги» вывез из мастерской огромное полотно. Живописная эпохалка называлась «В штабе революции». На картине изображались пролетарские вожди в ночь восстания. Владимир Ильич Ленин показывал соратникам, склонившимся над картой Петрограда, куда выдвигать революционные дружины. Все лица хорошо узнаваемы, фигуры расположены в строгом соответствии с утвержденной идеологической иерархией.

Теперь монументальный реквизитный стол, который на картине находился в центре композиции, был застелен газетой и на ней красовалось редкое по тем временам угощение: бутылка семизвёздного «Ахашени», банка дальневосточного трубача и палочка импортной сырокопчёной колбаски. Гитара мурлыкала что-то нежное.

Виновник торжества выглядел крайне усталым – лицо землистого цвета, правая рука в гипсе. Вчера, завершая работу, художник, увлекшись, упал со стула, на котором стоял, и сломал предплечье. Но картина должна была быть готова к 7 ноября, к очередной годовщине Великой Октябрьской революции. Поэтому мастер продолжил, и не опоздал. Гипс наложили час назад. Фиолетовые пальцы были испачканы белым.

– Как руку-то сломал, Паша?

– А… Иосифу Виссарионовичу усы поправлял. Он же на заднем плане, далеко тянуться.

– Да уж, до Сталина дотянуться трудно. Даже на картине…

 

«Смерть это фраза и мы бываем её частью: выступаем то в качестве сказуемого, то обстоятельства действия, то скромного соединительного союза. Рано или поздно станем подлежащим, но только раз. Смерть многозначна, что сильно затрудняет работу переводчика, однако отчаиваться не стоит, потому что смысл сказанного должен оставаться доступным каждому – таково обязательное условие, а значит, надо просто постараться его найти.

Итак, первое правило похоже на грамматический плюсквамперфект. Древние называли это «рок»: когда последствия давнего события вдруг обнаруживают себя в дне завтрашнем и кардинально его меняют – точь-в-точь как в сложной временной форме. Изменения могут быть трагическими или счастливыми. Воздаяние подобно дикому винограду – оно незаметно прорастает сквозь крышу. Многие сетуют на его медлительность, на то, что злодей уходит от возмездия, а праведник остаётся без награды. Но это легко объяснить. Нечто подобное наблюдается при осаде крепостей, когда штурмующие, находясь в центре жарких событий, прижимаются к стенам и тем спасаются от огня. Таким образом, правило управления будущим временем в языке смертей можно назвать ещё по-другому: «В тени крепостной стены»...

 

За столом кроме меня были четверо: прекрасная Женя со своим смуглолицым избранником и её именитый папА с приятелем Серёжей, художником-авангардистом. Пьяненький Серёжа внимательно изучал нанизанный на вилку морской деликатес. Бледный маринованный трубач был поразительно похож на человеческий эмбрион.

– И ты говоришь, тебе нечего выставлять? – с нажимом спрашивал авангардист.

– Нечего, Серёжа, нечего, – тихо отвечал Паша.

– А это? Это что? – Серёжа тыкал вилкой в сторону удивительной картины. – Сделай ей мордашку – и готово! Фурор произведёшь, сметёшь всех! Ты только посмотри на свою дочь – икона византийская, или не замечал? А на полотне у тебя выйдет Венера с ликом богородицы, шутка ли! Сведи в ней Запад и Восток, сделай это, очень тебя прошу! Ведь можешь, Паша, не всё усы да сапоги малевать. Погоди-ка, а почему она так открыто стоит? Горкомовский кум твой не углядит? Он же везде нос суёт...

– Кум и раскопал. Я к их приезду всяким барахлом её завалил.

– Ну и что?

– Да ничего. Облизнулся и всё. Ничего не сказал инструктор...

Речь шла об участии в дерзкой художественной акции, полулегальном мероприятии, которое спустя год состоится на пустыре московского микрорайона Беляево и прогремит на весь мир как знаменитая «Бульдозерная выставка». Сам Серёжа готовил для неё полотно в стиле экспрессионизма: человек с раскинутыми в стороны руками в неистовом порыве вырывается из железной клетки. Пленник уже на свободе, клетка позади, на лице человека ярость и восторг – вот только прутья рассекли его тело на куски…

– Боишься, стало быть.

– Да чего мне бояться? Ты же знаешь, с моими друзьями врагов у меня нет. Если появляются, то недолго гуляют... Просто не желаю во всём этом участвовать.

– Ха-ха! У меня есть реставратор знакомый, профессор, иконы восстанавливает. Тихий такой старикашка, не человек, а мышка. Так он после пятого стакана однажды признался, дескать, нету у него врагов. А если какой объявится, так, говорит, через недолгое время вдруг возьми да и помрёт. Скоропостижно, без видимых причин… Смешно, правда? Ну и покровители у вас у всех, один чище другого! Только я, дурак, заступников себе не нашёл…

И авангардист залпом выпивает свой коньяк, заедает маринованным трубачом, потом берёт гитару:

Хорошо быть гитаристом беспалым,
Каскадёром слепым – ещё лучше,
Но я хочу иметь братца
С длинными гранёными клешнями,
Он и отрежет мне пальцы,
Он и выколет мне очи,
А потом самой длинной, самой нежной,
Самой отточенной клешнёю
На спине моей прозрачной начертит
Икону дивную, святую,
И я сразу пойму, что за икона.
Её сладостно и рдяно мне явят
Очертания блаженной боли,
Вы же, бъляди, ни хуя не разглядите.Из стихотворения Шиша Брянского

Паша посмотрел на меня, внимательно слушающего юнца, поморщился, и заговорил о другом:

– Карлос, расскажи, как там у вас в Голландии?

Наш вечер, помимо всего прочего, был прощальным – Карлос уезжал. Тому предшествовали бурные события. Полгода назад бразильца вывезли из СССР в Чили. Возможно, вести коммунистическую пропаганду, а может и по каким другим делам покруче. Первое время бразилец писал Жене. Моя матушка исполняла при молодой женщине роль наперсницы, вместе они разбирали послания от милого. Взвешивалось и обдумывалось каждое слово. Во-первых, потому что слов было немного, во-вторых, потому что смысл их обычно бывал тёмен: бразилец скверно знал русский язык. В отсутствии вестей матушка раскидывала картишки. И по осени нагадала на картах пиночетовский переворот...

На известного короля в тот день падала только чёрная карта. И сколько ни перекладывали колоду, выходило хуже. Женя вконец расстроилась. Это было 10 сентября 1973 года. А наутро в газетах объявили: власть в Чили захватили военные, на коммунистов идёт охота.

Месяц от Карлоса не было вестей. Женя почернела вся, больно было смотреть. А потом вдруг от революционера-интернационалиста пришла удивительная открытка. Из Голландии.

Почему-то он написал не Жене, а моей матери. Может, ему так спешно пришлось бежать, что бросил записные книжки, растерял адреса? Удивительно, как вообще открытка нас нашла, потому что в качестве адреса было написано буквально следующее: «USSR, MOSCOW, МАРИАКАВЛИВНЕ ОКАЛО МЕТРО КИРАВСКАЯ» (Мария Яковлевна – это имя-отчество моей матери, а «Кировская» – нынешняя станция «Чистые пруды»). Нет сомнения, что уникальное почтовое отправление доставили не с Главпочтамта, а с Лубянки, благо недалеко. Женю он в своём послании, слава Богу, не забыл, упомянул, но недоумение посеял и немалое, потому что на открытке был изображён... весёлый амстердамский квартал с красными фонарями на фасадах...

Теперь Карлос вернулся, но надежды увидеться вновь уже не давал. В Голландии бразильца устроили диктором на португалоязычную радиостанцию. Может, и вправду тогда невозможно было иначе, как знать, шла борьба, реакция наступала, каждый штык был на счету. Женя, конечно, дождалась бы его и через двадцать, и через тридцать лет. Думаю, даже осталась бы жива – ведь для долгой жизни нам необходимы такие невидимые нити, которые, причиняя боль, тем не менее, надёжно удерживают на плаву...

Пребывая в прощальной грусти (мне было жалко Женю), я пытался понять этих людей. С художниками всё ясно, их мышление хроматично, они мыслят сочетаниями цветов. Стало быть душа живописца хроматична, видимо, и совесть тоже. Поэтому внутри у Павла все оттенки красного, ведь он убеждённый марксист: от тяжело набрякшего багряного до яркого алого. А вот у Сергея цвета составляют контрастные пары, такой человек не знает полутонов. Но кто такой Карлос? Мне он представлялся старым ребёнком. Ребёнком, детскость которого безжалостно эксплуатируется, так, что наш инфант уже устал от необходимости играть. У Жени же всё было по-настоящему и всерьёз. Краски её души лежали не на поверхности, не на холсте, кровь не меняет цвета, ну или почти не меняет. А наивность любящей женщины проявлялась лишь в том, что для игры она не могла придумать другой ставки кроме собственной жизни.

 

«В партии с судьбой свою игру вести невозможно. Со ставками неразбериха. Один кладёт грошик и срывает хороший куш, а другому вся жизнь в копейку не встанет. Формальная причина такой несправедливости – тот самый вредный плюсквамперфект, благодаря которому нас без конца догоняет эхо далёких событий. Это он толкает под руку, он путает наши карты: «…Неизбежны веления грозного рока». Однако если воздержаться от трагических интонаций и присмотреться внимательней, то истинная причина окажется в другом, в противоположном, она – в юморе Провидения.

Юмор фундаментальное свойство мира. Не верите? Оглянитесь на мироздание. Ведь обхохочешься, неужели не смешно? Вам кажется, что вы спокойно сидите за столом, а на самом деле летите вверх тормашками со скоростью 30 километров в секунду вокруг чудовищной звезды. Вы берёте сверхпрочный резец и рубите им гранит, инструмент высекает искры – а в реальности вы пустотой долбите пустоту, хотя искры при этом почему-то летят.

Речь о шутках, но шутки сейчас в сторону. Потому что когда касается нас самих, всё очень серьёзно. Как же шутит рок? Как старый конферансье – не боясь повторяться. Виновата в этом непритязательность публики. Мы до сих пор не желаем понять, что бывают следствия без причин, точнее, без очевидных для нас причин. Мы убеждены, что если стукнуть кобылу в нос, она махнёт хвостом. Справедливость требует, чтобы было именно так, то есть предсказуемо, и не иначе. Если происходит по-другому, мы простираем к небу руки и шлём свои укоризны. А небо в ответ с завидным терпением рассказывает вариации всё того же анекдота, в котором вышучивается ограниченность привычной для нас модели мироустройства: слишком скучна детерминистская модель, чтобы быть верной.

Природа юмора в нарушении причинно-следственных связей. Вот какая улыбка покоится в колыбели мира. Не самодовольная, мол, всё у нас хорошо, мы паханы. А улыбка от той щекотки, которую вызывает парадокс.

Поэтому, когда случится умирать, посмейтесь над нелепостью своей судьбы, отдайте должное сценаристу, он, ей-богу, старался. И сами постарайтесь пошутить. Как бы ни было трудно. И по-возможности пошутите не зло».

 

 – Ты не понимаешь, Паша, не понимаешь! – не унимался пьяный авангардист. – Ты не отдаёшь себе отчёта, насколько это важно – выйти на площадь! Можно прогнуться раз, другой, можно даже в третий раз прогнуться, мы все, в конце концов, люди. Но однажды наступает момент, когда ты говоришь себе: «Баста, хватит. Я человек. Я Че-ло-век!» И сейчас такой случай. Поезд уходит, Паша, а ты остаёшься. Этот поезд называется искусство... Допиши картину, время ещё есть, – и полушёпотом, низко к нему склонившись: – Ты убиваешь её, отняв лицо…

– Нельзя, Серёжа, нельзя. Не один же я на этом свете. Кумовья, опять же, захаживают…

«Ахашени» допит, трубач съеден, хозяин смертельно устал. Пора нам и честь знать. Мы выходим на пронизывающий октябрьский ветер. Вокруг редких фонарей мечутся тени деревьев, мокрые листья шуршат под ногами. Большой город удивительно пуст. Ах, ну да, Красная Пресня в то время ещё почти окраина… Темны окна подвальчика, в котором несколько лет спустя пройдут художественные выставки Центра неофициального искусства, куда очереди будут стоять, как в войну за хлебом. Скоро в тот же дом переедет Владимир Высоцкий. Между прочим, песенку про прерванный полёт поэт как раз в те дни написал:

 

«Смешно! Не правда ли, смешно! Смешно!»

 

Метро открыто, мы успеваем на пересадку. Перед расставанием больно и сладко ноет сердце. Нам кажется, что расстаёмся только на день или два, что впереди у каждого беспечная и бесконечная жизнь. Так часто бывает, когда увидеться больше не суждено.

 

Художники одни из немногих, кому можно верить. Потому что художники как дети. Детишки, конечно, разными бывают. Иные почище нас валяют дурака, ходят, скажем, побираются по электричкам, а то и по карманам шарят. Но даже такие – испорченные воспитанием или обстоятельствами – по своей сути остаются детьми. Говорят, если на время оставить маленьких одних, то они придумают свой язык. Интересно было бы послушать. Но не столь уж важно, что способны наболтать непосредственные люди, сколько бы им ни было лет. Для нашего дела профессиональные художники удобны тем, что прекрасно иллюстрируют собой кое-какие грамматические правила. С одной стороны, их души обнажены даже тогда, когда сами они пытаются врать, – на картинах всё отлично видно. С другой, рок их хранит (ведь и взаправду дети!) Точнее, предназначенные художникам тумаки от этой их детской непосредственности отскакивают, как от листовой брони, но при том больно рикошетят в окружающих. В итоге получается и поучительно, и – по-своему, конечно, – забавно.

Наш непутёвый Серёжа в скором времени стал нешуточно знаменит. Несколько его картин, нелегально вывезенных за границу, с успехом экспонировались в Европе, после чего были приобретены крупной парижской галереей. Мировая известность служила оппозиционному художнику страховкой от серьёзных неприятностей на социалистической родине, хотя беды помельче шли за ним чередой – он жил в нищете.

Паша продолжал демонстрировать свою всегдашнюю образцовую стабильность, творя портреты номенклатурных товарищей и воспроизводя номенклатурные же сюжеты. В искренности его партийной кисти невозможно было усомниться. Признанный мастер, он одушевлял любые схоластические понятия, вдувал жизнь в заведомых мертвецов. Причём ни внешне художник не изменился, ни даже рука его не потеряла твёрдости после гибели дочери. Да, полгода спустя после описанной выше вечеринки Женя погибла. Причём страшно.

Со своей семилетней дочкой она жила в небольшой коммунальной квартире на Маросейке. Единственной соседкой Жени была приятная дама пенсионного возраста. А у той был взрослый сын. Его мало кто видел, потому что много лет он находился на излечении в психиатрической лечебнице. Определили же его туда после совершения тяжкого преступления, после убийства. И вот он вернулся. Сразу стало ясно, что одинокой и привлекательной молодой особе опасно находится рядом с человеком, который не совсем вменяем, но при том уверен в своей безнаказанности. Женщины отлично знают, как красота притягивает всякую дрянь. Но что было делать? Переезжать сложно, особо некуда, да и есть ли, на самом деле, причина? Трагические события, тем не менее, не заставили себя ждать. Пенсионерка на четверть часа отлучилась из дома, а когда вернулась, нашла квартиру залитой кровью. Безумный сосед искромсал свою жертву ножом, не оставив живого места. Не тронул он только её лицо.

В день прощания было солнечно, но впервые золото жениных волос выглядело безжизненно и тускло. Белое, будто припудренное инеем, лицо казалось собственным гипсовым слепком. Со строгой невозмутимостью покойницы соперничала лишь невозмутимость Павла. Не знаю, чего ему это стоило, впрочем, он всегда был такой. Больно ужалило, что дед скрыл от внучки трагедию, на похоронах матери не было дочери. Вот он, совок, когда за человека решают, что ему нужно, а что его может травмировать. Похороны тяжкая процедура, спору нет, и в раннем возрасте она ранит особенно сильно. Но грубый рубец на сердце потом становится памятной и желанной меткой о человеке. Очень важно запомнить в обличье смерти того, кто был нам близок. Часто возвращаясь к этому образу, мы начинаем лучше понимать жизнь, за что испытываем к ушедшему благодарность.

Дед взял сироту на воспитание. Спустя некоторое время появилась серия проникновенных портретов большеглазой белокурой девочки, разительно похожей на мать. После этого Павел почти перестал писать. Хотя его спокойствие, внешняя непроницаемость, несомненно, имели своим следствием внутренние разрушения, но прожил художник ещё довольно долго. Последние его работы были удивительными. Из поездки к себе на родину в Карелию он привёз с десяток пейзажей. Писал там ночами. Вряд ли кто-нибудь ещё создавал такие поразительные белые ночи – иссиня чёрные, с понурым солнцем, стыдливо выглядывающим из-за странно высоких, как крепостные башни, чёрных изб...

 

«Историю с Женей я перевожу как небрежность художника в обращении со свободой. Кто-то скажет, а как же латинос, ведь это он разжал руки, он сделал женщину беззащитной, открытой для бед. Нет, бразилец здесь ни при чём. Пылкого мачо выписали для Женечки как яркий экзотический подарок, как последний праздник под этим небом, когда всё давно уже было предрешено. Тем его роль и ограничилась.

Большинству людей свобода не нужна, они не знают, что с ней делать. Пытаться объяснять кому-то, что высшей свободой является служение, бесполезно, смотреть в возмущённо разинутые рты скучно. От толпы детерминизмом разит сильнее, чем потом. Единственные, кто не могут без свободы обойтись, это художники, она им требуется для дела. Но чтобы понять, как следует обращаться с такой тонкой штукой, нам снова придётся заняться грамматикой. И сейчас мы познакомимся с глаголом.

Есть две важнейшие и при этом принципиально разные части речи: существительное и глагол. Что такое существительное, объяснять никому не надо, это знают все. А вот что такое глагол, мало кто может сказать, потому что для объяснения приходится пользоваться существительными, то есть совершенно неприспособленным для этого материалом. Из-за чего и возникает путаница.

Что такое «огонь»? Что такое «любовь»? Что такое «истина»? Всё это процессы. А вы произнесли: «огонь», и вроде как дело сделали, успокоились, хотя того огня уже и в помине нет, равно как и той любви, и позавчерашней истины. Глагол непрерывен, существительное конечно, и в этом их коренное различие. Существительное (по-другому «мысль») фатально от глагола отстаёт. Оно как фальшивый «ролекс» – показывает лишь то время, когда вы его купили. Как тут быть? Очень просто: не торопясь тщательнейшим образом надо отделять мух от котлет.

Если вы нормальный человек, не придурок какой-нибудь, то сделайте себе сами или закажите в мастерской добротный морёного дуба огонь, железобетонную любовь и кованную, хорошо проклёпанную истину. Расставьте их по углам и спокойно себе живите. Хватит на сто лет. Когда однажды вдруг обнаружится, что что-то не так, – не тушуйтесь, поменяйте местами, повозите по комнате, пока не найдёте правильного взаимного расположения. И живите спокойно ещё сто лет.

С художниками по-другому, они люди глагола, им всё живое, натуральное подавай – и огонь, и любовь, и истину. Да ради бога, не вопрос, возьмите! Но только уж не взыщите – по углам такое хозяйство подвигать не удастся.

Паша обошёлся со свободой, как с мебелью, вот и получил. Но поскольку был художником и хорошим, искренним художником, то расплачиваться пришлось другим, тем, кто рядом стоял».