Галина Мамыко. Как бы?

 

 

 

– Жанна, ты чего пялишься, торчишь тут, ишь, нарядилась, накрасилась, – Наташа, нахмурившись, вышла из дома, застыла с полотенцем на плече, сложила на полном животе крупные, с раздутыми венами, руки.

Байковый халат обтягивал её широкое тело, пуговицы еле сдерживали натянутую на грудях ткань.

Тень виноградных листьев давала приятную прохладу. Подбежал, виляя хвостом, Гарус.

Жанна с напомаженной укладкой, с сильно накрашенными чёрными бровями, такими же густо намазанными чёрным карандашом глазами, с яркими от румян щёками, стояла посредине двора, подбоченившись. Она, как и сестра, была полногрудой, дородной красавицей с крепким станом и стройными, полными ногами.

– Цыц! Стою и буду стоять, – зачастила она в ответ, усики над верхней губой пошевелились, из открывшегося рта брызнули лучом две золотых коронки. – Я не хуже всех тут, тоже интересуюсь, на кого братик глаз положил, не тебе одной пялиться,

– Да они, может, и не сегодня придут. Иди к себе, иди, давай, ну…

Только Жанны здесь с её злыми глазами не хватало, подумала про себя.

На шум выглянули из-за спины матери Нина и Юлия. На друг друга не похожи, Нина, от первого брака, тоненькая, с милым личиком, с покрытыми румянцем щёками. По мнению всех – ну, чистая кукла. Юлия, от второго брака, с более грубыми чертами лица, с крупным, выделяющимся между щёк будто сочная спелая слива, сопливым носом, с широкими бёдрами, ножками-тумбами, но тем не менее, на взгляд некоторых мужчин, по-своему вполне очаровательная. Они с любопытством бегали глазами, косились с неприязнью на тётю. С детства знали от матери, у тёти дурной глаз, с ней лучше не связываться и держаться подальше, а не то проклянёт и вся жизнь пойдёт под откос.

Высокие глухие, выкрашенные тёмно-зелёной масляной краской, дощатые ворота дрогнули, встроенную в ворота длиннющую деревянную дверь снаружи осторожно приоткрыли, тут же залаял Гарус, помчался с угрозой к воротам. Алексей в элегантной фетровой шляпе, в белом тонком костюме, нарядный, праздничный, не заходя, приветливо оглядел застывшую перед ним с вопросительными лицами родню, оглянулся с улыбкой на замершую за его спиной Зою: «Постой здесь, Зойчик, сначала собаку на цепь…».

Из дома, величаво ступая, поплыла к сыну вслед за дочерями Людмила. Она только что крепко спала после обеда в дальней комнате на перине. Наташа недавно накормила мать любимым ею свежим, наваристым борщом со свининой, щедро умащенным домашней, с рынка, жёлтой густой сметаной. Людмила ни за что не вышла бы на шум, зная, что обычно ганьбу затевает Жанна, строит ссоры, козни, бесчестит, кричит, плюётся, дули крутит. Ради дочкиных кукишей зачем сон прерывать.

Людмиле только что снилось приятное, лёгкое, но что именно, она тут же забыла, едва в сон проник голос сына и собачий лай. Сына ждали лишь через час, и она надеялась успеть отдохнуть до его прихода. Она подхватилась, глянула мельком в зеркало, одёрнула атласный, в алых маках, подаренный сыном ко дню рождения, новый халат. Приземистая, полная, фигурой оплывшая, но всё ещё аппетитная сдобой телес и моложавостью приятного широкоскулого лица, с выразительными голубыми глазами, она по-прежнему была легка на подъём и не страдала ничем таким, что свойственно пожилым людям, её память и разум были ясны, свежи, будто в молодости.

Она ходила по праздникам на гору в кладбищенскую церковь, единственную из всех городских храмов не закрытую коммунистами, и, теснимая людьми, в дымном от ладана воздухе, в шуме церковного пения и звона кадил, ставила благодарственную свечу Богу за то, что Он даёт ей здоровье, и оставалась какое-то время послушать службу, забыть плохое, отдохнуть сердцем, попросить Всемилостивого, чтобы помнил их всех, чтобы и дальше миловал… Иногда за ней увязывались дочери, но долго быть в храме не выдерживали, и тянули мать за руку. Она без ропота возвращалась с дочерями домой, не открывая того, что чувствовала, зачем открывать сердце, это тайна, знать сердце должен только один Бог. Остальные могут видеть лишь отголоски и отблески тайны, но не более…

Она приехала из деревни в этот день в С. ради невесты Алексея. Он взглянул на мать, и та угадала по взгляду: любит. Да, сомнений нет, эту девушку он любит. В сыновьем взгляде она прочитала ещё и надежду на то, что с Зоей родня подружится, обязательно всем должна понравиться та, которая нравится ему.

Но он ошибся. Как только родственники увидели тощую, плоскую, без сисек, как потом обсуждали, девицу, то сильно разочаровались в выборе Алексея. Когда же узнали, что у невесты будет диплом о высшем образовании, то в неприязни укрепились. Как так, ни у кого в их роду нет учёных с дипломами, а тут – баба с дипломом, как так, да разве может баба быть выше мужика по образованию. Позор такому мужику. Никаких учёных нам не надо. Нам для Алёши надо такую, чтобы рожать могла, да грудями кормить. А у этой, воблы без попы, и детей быть не может, пить дать. А если и появится дитя, то уж как его выкормит-то, без сисек, разве возможно такое? Пить дать, не туда Алексей своё сердце развернул. Обратно надо его сердце обратить, на место поставить. Вон, сколько баб кругами ходят, мечтают охмурить Алексея, домогаются внимания, а чего не мечтать. Видный. Красивый. Молодой. Собственный угол имеет.

Алексей провёл Зою на свою половину дома, по пути, замедлив шаг, представил её матери и сёстрам. На это ушли секунды, но обоим показалось, время остановилось. Она запомнила много устремлённых на неё любопытных глаз, ей запомнилась сильно накрашенная женщина, на лице этой женщины бегала и исчезала искусственная улыбка.

Он приметил, что Зоя под взглядами родни покраснела, и подумал с чувством собственника, что она будто школьница на экзамене. На этом смотрины закончились.

Когда завёл Зою в комнаты, бросил взгляд на её взволнованное лицо, скользнул глазами по воздушному платью на тонкой фигуре, и сел на кровать, жестом руки зовя и её сесть рядом. Зоя кивнула, но не двинулась с места. Он залюбовался ею. Комната была пронизана косыми лучами солнца, в которых её лицо казалось нарисованным на листе чистой бумаги. Когда она в смущении опускала глаза, то от длинных густых ресниц на щёки будто падала тень.

Он ещё не привык к её стеснительности, и эта стеснительность ему казалась очаровательной. В её глазах мелькнула растерянность, она огляделась, стол, два стула, кровать, шкаф, другой мебели не было. Два больших, с белыми занавесками, окна, за которыми видно улицу и дома напротив. Высокие белёные потолки. Полы деревянные, ковров нигде нет.

Она, помолчав, и не глядя на Алексея, села с опущенными глазами напротив него на жёсткий деревянный стул с высокой спинкой, расправила платье. Он смотрел, как её руки движутся по платью, тонкие запястья, тонкие пальцы с коротко остриженными ногтями.

– Вот тут я живу. Кухня, две комнаты, туалет во дворе. Ещё огород, сад, но этим я не занимаюсь, – сказал он и подумал, что говорит так, будто ведёт разговор с покупателем жилья.

Он был смущён от того, что она не захотела сесть рядом с ним, и теперь он не знал, что дальше делать. С Зоей они ни разу ещё не целовались, а так, вести беседы с девушкой, и не более, и это при том, что рядом кровать и вокруг никого нет, в такой ситуации ему бывать не приходилось. Он вздохнул в замешательстве от того, что не может придумать, что бы сказать.

Она украдкой посмотрела на него. Он опирался одной рукой о колено, другая рука лежала поверх пикейного голубого в цветочек покрывала. Кровать была очень широкой, и чуть поскрипывала под ним, когда он шевелился. За стеной было слышно, как Наташа выговаривает сердито сестре, Жанна отвечает сварливо, хлопает дверь. С улицы послышался звук прыгающего мяча, детский голос, и затем строгий приказ матери вернуться во двор. Звук проехавшей машины на мгновение заглушил уличную суету. Доносилось кудахтанье из соседнего двора. Снова мимо окон прошли люди. «Подумаешь, стыдно, ничего не стыдно!» – сказали за окнами, послышался женский смех, мужской голос что-то сказал в ответ, шаги стали удаляться, и уже издали донёсся прежний голос, говоривший, что совсем ничего не стыдно.

«А мне вот стыдно», – подумала Зоя. Ей было неловко, что она согласилась прийти домой к мужчине, она ощущала стыд и одновременно раскаяние от своего опрометчивого поступка. Но тут же всё восставало в ней против этого стыда, и тогда стыд боролся в ней с её чувствами к Алексею.

Алексей пристально смотрел на неё. И она была почти готова уступить этому, притягивающему к себе, взгляду, решиться на что-то такое, против чего её предостерегал стыд.

В дверь громко постучали, Наташа звала поесть горяченького.

– Борщ на славу, мясной, наваристый, – говорила, пока шли втроём друг за дружкой по узкой земляной дорожке вдоль дома.

Под старым абрикосовым деревом фыркал у колонки, умываясь холодной водой, приехавший на обед Борис. Он разогнулся, когда Алексей и Зоя подошли ближе, и, обтираясь полотенцем, кивнул обоим, делая вид, что ему неинтересна незнакомая девушка.

Стол перед входом в дом уже был застелен клеёнкой, Наташины дочери бегали с посудой в руках, Наташа стучала половником по столу и приказывала Борису принести кастрюлю с борщом, мать её уже сидела на длинной лавке, покрытой ковриком, и старалась не глядеть на Зою. Рядом с матерью широко расположилась Жанна, она шевелила красными губами, будто всё хотела что-то сказать, а когда на столе появились тарелка с нарезанной варёной колбасой и миска с помидорами и огурцами, привезенными матерью из деревни, Жанна взяла пухлыми пальцами ломтик колбасы и положила в рот, затем, не дожевав первый, взяла ещё один, помада с нижней губы съехала на подбородок, и мать ей об этом сказала. Жанна, подняв чёрную бровь, дёрнула плечом, недовольно отвернулась, и ладонью обтёрла рот.

Зоя сидела по спортивной привычке с прямой спиной, и оттого всем казалось, что она гордая. Жанна открыто, будто с вызовом, разглядывала гостью, и в её глазах Алексей читал неприязнь к Зое и презрение. В глазах остальной родни он тоже не увидел ничего хорошего. Он пожалел, что согласился на этот неожиданный обед, на который вообще не рассчитывал.

Он рассчитывал на начало отношений. Поцелуй хотя бы. Ему хотелось скорого сближения с Зоей, что дало бы ему большее счастье с ней, как он полагал. Ограничиваться совместными прогулками под руку, перекусами в ресторанах ему представлялось делом коротким, нужным только в начале знакомства, но с Зоей быстрее никак не получалось. Она смотрела на него с доверием и, он не мог этого не видеть, она смотрела на него с любовью, и нарушить эти доверие и любовь ему не позволяла совесть. Ему казалось, что более тесные отношения осквернят её внутреннюю расположенность к нему. Но тут же ему приходило на ум, а как же он сам, почему он должен отказывать себе в счастье, зачем тянуть и ради чего.