Кнут и Пряник

 

 

 

– Немцы – народ ленивый, – вещал Петров, – любят, чтобы на них работали. Но ты его укротил.

– Легко! – хвалился укротитель. – И потом, ему же лучше: пометался по стенкам, зато теперь дрыхнет без задних ног. Эй, Кнут!..

– А вдруг он – нормальный парень, угнетенный комплексами? – предположил Петров. – А ты его веником отторцевал.

Пряник недоверчиво всмотрелся в спящего. Угнетенный Кнут мятежно сопел, как придушенный кролик.

– Возможно, – согласился Пряник. – А почему тогда не пьет?

– А на какую тему ему пить? Кто поймет его ущербную душу? Вдруг он ни разу сиськи живой в руках не держал? Ты с Катькой его познакомь. Катька – баба заводная. Помнишь, как она «Дурика» совратила?

Студентка Екатерина Снегирева была девицей без комплексов. «Препод» Подуременных пригрозил ей двойкой за сессию. После лекции она подвалила к нему и интимно шепнула:

– Илья Михайлович, у меня проблема... Это женское...

Подуременных опустил взгляд на Катькин живот, но ничего обременительно-болезненного в нем не обнаружил.

– Вы не туда смотрите, – мурлыкала Катька. – Вы в глаза посмотрите...

В ее масляно-кошачьих глазах плавала робкая похоть побежденной тигрицы. Преподавательский взгляд стыдливо снизошел к ее стройненьким ножкам и скромно затаился. Аудитория панически пустела. Катькина ручка властно теребила жидкие бакенбарды:

– Я долго не решалась... Это женское...

На экзамен она пришла в вызывающе короткой юбке. Подуременных краснел и грыз карандаш. Потом попросил ответить на вопрос билета.

– Я вам домой звонила, – буднично сказала Катька.

Подуременных зашевелил волосами.

– Ваша жена чудная женщина, – продолжала она. – Мы славно поболтали. Она вам трусы новые купила. Полосатенькие такие, прелесть!..

«Препод» поставил ей «зачет».

В другой раз она ударила физрука сумочкой по голове. Тот смущенно промолчал. Короче, студентка Снегирева шагала по жизни, широко раздвинув ноги. И что ей стоило ради забавы совратить чувственного Кнута?

Петров привел ее после занятий. Кнут пыхтел над конспектом; Пряник вдумчиво лечился «Солнцедаром». Кнут покосился на Катьку и зарылся в конспект.

– Приземляйся, – раскрепощенно сказал Пряник.

Катька села на шатающийся стул, закинув ногу на ногу. Внешность ее дышала вульгарностью. Вино разлили по стаканам. Катька фальшиво улыбнулась Кнуту:

– Ком цу мир. Неужели ты откажешь даме, чучело?

Кнут оказался джентльменом. Он долго откашливался после первого стакана, а после второго заявил «данке шен, плят».

– Похоже, ты влип, – шептал Прянику мудрый Петров. – Теперь тебе придется уступить свою койку.

– Еще чего! – возмутился Пряник.

– Не блядства ради. Ради мира на земле.

– Облезет. – Пряник предупреждающе похрустел пальцами. – Я убиваю легким кистевым движением...

Ночью Прянику не спалось. Раскладушка сгибалась под ним, как загнанная кляча; его будил нервный скрип кровати в сопровождении диких Катькиных криков.

Отныне мужская ревность грозила перерасти в международный инцидент. От грусти Пряник даже сходил на лекцию по политэкономии. Вернувшись, нашел Кнута в обществе двух подвыпивших девиц.

– О! Дас ист майн фройнд! – торжественный голос Кнута напоминал вопль утопающего адмирала.

Стол был уставлен шампанским. Из уважения к Прянику Кнут выставил бутылку джина. Пряник расцвел. Рыжеволосая девица, похожая на взлохмаченного Карлсона, легко вспорхнула к нему на колени. Судя по речи, в детстве она стала жертвой безграмотного логопеда.

– Какой ты холофый, – мямлила она, – тлезвый, но холофый.

– Сейчас я пьяный буду, – пообещал Пряник, млея от губительной истомы. – Слышь, Кнут, ты где их взял?

– Магазин, «Березка», гут, – сообщил он.

– «Березка»-то гут, девки откуда?

– Дефки, фройляйн – тоже гут.

– Следи за карманами, – предупредил Пряник, наполняя стакан. – Аморалка до добра не доведет.

– Что есть аморалка?

– Бодун и всеобщее порицание. Ты ведешь себя как имперская акула и буржуйская касатка.

Рыжая девица успокаивала Пряника:

– Ты – дельфин моей любви!

– Лесть – сладкое оружие тайного врага, – возразил пьянеющий дельфин. – Кинжал вранья опаснее кастета правды. Я бдителен как партизан Ковпак!

– Хочеф, я тебя уфпокою?..

– Не надо. Успокоительные средства меня бесят.

Однако, опорожнив джин наполовину, в сознании Пряника забрезжил рассвет любви ко всему живому.

– Откуда вы, прелестные созданья? – вопрошал он.

– Из Курска, – ответила та, что облапила очкарика.

– Курская дуга! – восхитился Пряник. – Там мой дед двоюродный сложился… В смысле, голову... В общем, погиб… Из-за таких как ты, фрица кусок! – Он погрозил Кнуту кулаком, но тут же вспомнил, кому принадлежит выпивка, и успокоился. – Где учимся?

– В педагогическом, – хором ответили девицы.

– В Ленинском или Крупском?

– В московском, – уточнили они, но Пряник уже плохо соображал, а Кнут не вникал в подобные тонкости: его увлек страстный взгляд нетрезвой пассии, полушепотом признавшейся:

– Их либе дих. Увези меня в Карл-Маркс-Штадт.

Кнут согласился и фальшиво запел:

 

Ой, ты Фолька, мат родная,
Фолька-маточка река,
Не фидаля ты потарка
От тонского касака.

 

 

– Орел, – расчувствовался Пряник. – А у меня под Орлом троюродный дед в танке…

В процессе застолья количество погибших родственников угрожающе росло.

– Надо увести войска в Сибирь, – подобно миротворцу, вещал Пряник. – Прекратить любую гонку, а особенно – вооружений. Похоронить ракеты и зарыть топоры.

– Залыть, – согласилась рыжая, целуя его в макушку. – Ты такой холофый, когда глубый… Пойдем фпать!..

…Наутро у Кнута пропали двести марок, американские часы и блок сигарет «Кэмэл». Через пару дней у обоих пошатнулось здоровье. Пришлось звать Петрова: он слыл на курсе грозою французских болезней.

– Явление Марса Венере! – воинственно трубил комсомолец. – Сексуальная революция свершилась! В борьбе культуры с невежеством победило свинство! Весь вечер на манеже гинеколог-иллюзионист!..

Кнут чуть не плакал:

– Так польно писать... Я думать умереть...

– Помни русских партизанок! – активист сиял, как музейный портрет Павлова. – Снимай штаны, дитя террора.

По радио рыдала певица: «Сладку ягоду рвали вместе, горьку ягоду – я одна...»

– Выруби эту сволочь! – взревел Пряник.

Петров тихо смылся, чувствуя приближение погрома. Пряник неумолимо превращался в Хайда. Крадучись вдоль стены, Кнут бормотал:

– Папа каварить, Москва, нет хулиганов...

– Хулиганы есть, – вздохнул Пряник, – и их очь-чень много. А теперь – сгинь, болезнетворный. Я должен кого-нибудь убить...

До полуночи он рыскал по общежитию в поисках приключений, но как назло, встретил лишь давнего приятеля – китайца Ли Чанга.

– Почему ты такой злой? – расплываясь в улыбке, спросил Ли Чанг.

– Люблю ненавидеть, – откровенно ответил Пряник. – И вообще, иди читай свое Такубоку, пока я не прорвался к Шаолиню! Признайся честно: ты – поклонник Мао?

– Ты знаес Мяу?

– Какого Мяу?!

– Тетка Мяу – Калинин Михаил Ивановись, – сообщил Ли Чанг, не переставая улыбаться.

– Калинин умер в сорок пятом.

– Его внук, совсем зивой – пояснил Ли Чанг. – Хосес, познакомлю?

– Он что, жаждет смерти?

– Заздет. Ему тязело. Интересный селовек, и любит Китай. Познакомить или серт с ним?

– Черт с ним, пусть живет. Короче, не сегодня…

Про себя же Пряник подумал: «Я в советской истории все понимаю, а вот немца неплохо бы просветить».

Вернувшись в комнату, он нашел Кнута, сосредоточенно вглядывающимся в ширинку.

– Тоскливо? – спросил Пряник.

– Зело, – твердо ответил Кнут, внезапно блеснув знанием русского. – Почему так польно?

– Простуда.

– Простуда в нос, – покачал головой Кнут. – Нихт обманывать.

– Кому в нос, а кому и ниже пояса. Не хватает тебе социалистического патриотизма, и я его привью.

– Может, не надо? Я уже весь привился.

– Не совсем, – уверенно ответил Пряник.

– А если бир?

– Соблазнительно, но нельзя: прием алкоголя чреват рецидивом. Короче, снова закапает. И не заговаривай мне зубы. Я с Ли Чангом договорился: как поправимся, к Калинину поедем.

– Кто есть Калинин?

– У него дед…

– Под Орлом?..

– В правительстве работал, у Сталина. Пора познавать советскую историю. Вот Гитлер не познал, и – кранты Германии. Время укрощать свою плоть!..

Кнут молча кивнул. С некоторых пор он понял, что пьянство и патриотизм – это серьезные вещи, против которых в России не попрешь.