Рекламist

Французская лингвистка Надин Эртен полюбила русского компьютерщика Савку Гельфанда. Они познакомились в «Русском бистро» у Чистых прудов. Савка поглощал пирожки, спеша на работу: он монтировал у Шефа корпоративные фильмы. Называл себя мастером нелинейного монтажа. Надин же приглянулся фантастической скоростью поедания пищи: заталкивал в рот пирожок и, не жуя, целиком его глотал. Размеру его ротовой полости мог позавидовать Мик Джаггер.

– Ви – уникум? – спросила Надин. Ее акцент так понравился Савке, что Гельфанд едва не подавился.

– Я пирожками измеряю время, – сказал Савка, чем Надин и покорил. А еще он привлек ее манерой красиво материться.

– В каком еще языке мы найдем такие выражения? – вопрошал он. – Переведи на французский слово «ебатория»!

Надин терялась:

– Еба… что?

– …тория, тория, – уточнял Савка. – Ну-ка, переведи! Вот она, пышногрудая, голожопая, мудозвонкая Русь!

– Ти – лингвист?

– Художник…

– …картин?

– Вот мой Лувр! – сообщал Савка, производя широкий жест рукой. – Эрмитаж – филиал жизни. А жизнь – прах моих фантазий!

Надин приехала в Москву совершенствовать русский. Ей было двадцать пять, она мечтала защитить диссертацию на тему развития современного русского языка. Ей были необходимы впечатления и практика. И то, и другое ей обеспечивал Савка. Она поселила его в съемной квартире на Кутузовском. Старинная мебель, современный компьютер, домашний кинотеатр. Там он чувствовал себя хозяином. Мог в четыре утра явиться пьяным и устроить истерику:

– Я там коноеблюсь, а ты – спишь?

– Коно… что? – спрашивала Надин.

– …еблюсь, еблюсь…

Надин всегда терялась от подобного рода хамства: во Франции так не принято…

– Все феминистки ущербны, – доказывал Гельфанд. – Почкуйтесь, амазонки, рожайте мутантов!..

И, все-таки, Надин его любила. Называла «мой софьецки мущик».

– Я не советский, – протестовал Савка. – Я – русский.

– Но федь ти – ефрей?

– Еще скажи, что – ефрейтор. Или жид, – обижался Савка.

– Что есть шит?

– Шит – американское дерьмо. А я – русский.

Еврей-русофил – это экзотично. Савка уважал Достоевского, Толстого, Солженицына. В юности зачитывался Розановым и Лосевым. Искоренил природную картавость. Носил косоворотку и красные сапоги. Его боялись даже менты и, когда тот напивался, отпускали со словами «вы уж поосторожнее, здесь полно пьяных негров…»

Его физиономия была типичной: длинный нос, карие глаза, хитрая улыбка, испорченная выбитыми передними зубами. В семье его считали уродом, он же мнил себя интернационалистом. Ненавидел лишь арабов, угрожая объявить им еврейский джихад.

Первого февраля у Надин был день рождения. Савка пригласил меня, Гудмана и секретаршу Шефа Светку Карпину. Светка знала французский, и могла развлечь Надин. Вообще-то, Карпина была фривольной болтушкой, и жутко гордилась тем, что однажды целовалась с Бельмондо. Дело было в Каннах перед открытием кинофестиваля. По знаменитой лестнице шествовали кинозвезды. Светка протиснулась в первый ряд, и вдруг увидела Бельмондо. Он был седой, и прихрамывал. Ослепительная улыбка киноактера возбудила Светкино чувство безграничной любви к старости, и заставила метнуться вперед, оттолкнув двухметрового секьюрити. Она пала ниц, и прильнула к звездной ширинке. Бельмондо приподнял безумную, и «страстно», как признавалась Светка, поцеловал ее в губы. Толпа взорвалась аплодисментами.

– Он меня укусил, – вспоминала Карпина, – а зубы у него большие…

Бедные женщины Бельмондо!

К Надин мы приехали с Гудманом на метро. Всю дорогу Левка нервничал:

– Что-то будет, это точно…

– Что, – спрашиваю, – может стрястись?

– Не знаю. Чувствую. Я купил ей в подарок Юрия Долгорукого.

Я вспомнил Гудмановскую Ленку.

– Это ты зря, – говорю. – Женщины непредсказуемы. Учись у меня. Я везу ей платочек. Синенький, скромный.

– Тоже мне, умник. Что ж они – душить не умеют?

«И то верно», – думаю.

Надин встретила нас в пеньюаре:

– Я еще не одета.

– Мы видим, – говорю. – Может, на лестнице подождем?

– Зачем? Лучше в туалете.

– Где?

– Я делать туалет в своей комнате. Одеваться. Хочу, чтобы мужчины оценить красота моей молодой тела.

Ее экстравагантность граничила с распущенностью.

– Вообще-то, – говорю, – на это есть Савка.

– У него запор!

На пороге квартиры нарисовалась Карпина. Она-то нас и спасла, заявив:

– А можно мне?

Позже восхищалась:

– Ленин отдыхает!

Савка вышел из туалета озабоченным. Выругался по-французски:

– Мерде, мерде, мерде…

– А что ты, – спрашиваю, – хотел еще там увидеть?

– Старожилов – мерде, – пояснил Гельфанд. – Он скоммуниздил идею Надин. Я хотел ей подарок сделать, договориться с телевидением, а вышло дерьмо. Сегодня премьера…

Надин потрясла программа «Спокойной ночи, малыши». Она сказала, что во Франции обязательно бы сделали сериал «Спокойной ночи, взрослые», где солировали бы заматеревшие Хрюша и Степаша. Савка проникся, позвонил телевизионному корифею Лене Старожилову, и примчался в Останкино.

Старожилова я знал давно. Когда-то в начале девяностых мы вместе гастролировали по Эстонии. Я пел песни, он читал юмористические диалоги. Юмор Старожилова вызывал у зрителей приступы лошадиного ржания, ибо строился на вульгаризмах. В Таллинне Леня купил головку эстонского сыра. Но через таможню разрешалось провезти только полкило. И тогда он предложил:

– Все равно ты едешь налегке. Скажи эстонцам, что вторая половина – твоя.

Я согласился.

На границе наше купе посетили таможенники. Они были независимы и строги в своей готовности напасть на нас или соседнюю Финляндию. Само их появление сулило неотвратимость разоблачения.

– Что везет-те? – спросил один из них, не по годам суровый парень.

– Сыр, – ответил Леня. – На память об Эстонии.

– А в-вы?

– И я – сыр, – говорю. – И себя. Тоже на память об Эстонии.

– Дайт-те сы-ыр, будь-дем ве-еша-ать, – сказал парень.

– Нас? За что?! – взмолился я.

– Сы-ыр ве-еша-ать, – уточнил он.

Леня взглянул на меня с ненавистью: «лучше бы ты молчал»…

Головка сыра потянула на кило-триста.

– Что будь-дем дел-лать? – радостно спросил таможенник.

Старожилов растерялся. Его поймали на контрабанде в особо мелких размерах. Мне же было все равно. Я взял нож, отрезал от головки приличный кусок, и тут же его проглотил. Лицо таможенника приобрело янтарный оттенок:

– Что вы дел-лает-те?!

– Ем суверенный сыр на эстонской территории.

Собственно, я Старожилова спас. Но он обиделся:

– Ты меня обожрал.

– Во избежание международного скандала, – говорю. – Представь себе сырный кризис!

– Тебя вырвет, – заклинал Леня, – обязательно вырвет этим сыром. Он не пойдет впрок!

Этого он мне так и не простил…

…Итак, Старожилов выслушал Савку и небрежно сказал:

– Идеи витают в воздухе. Мою программу, к примеру, тоже можно назвать «Спокойной ночи, взрослые». И что?

– А как же концепция? – спросил Савка.

– А что – концепция?..

И отправил Савку восвояси. Сам же под шумок предложил идею Савки – то есть, Надин, – продюсеру телеканала, и сделал новую программу.

– И вот сегодня – премьера этого дерьма, – чуть не плача, повторил Гельфанд. – Надин меня убьет.

– Успокойся, – говорю, – при чем тут ты? В России от воровства никто не застрахован, даже церковь.

– Она вспыльчивая, – не унимался Савка, – бегает по утрам и гири поднимает.

Между тем, именинница ни о чем не подозревала. Я же посоветовал Гудману преподнести Долгорукого только перед самым уходом.

Савка мрачно пригласил нас к столу. Произнес двусмысленный тост «за французскую терпимость». Карпина в сотый раз рассказала про Бельмондо. Среди новых подробностей фигурировали крупные бриллианты в зубах актера и «он мне чуть язык не откусил». Застольное вранье пока еще никто не запрещал...

Гудман предложил выпить за доброту французского сердца, я – за широту русской печени. Все болтали. В углу комнаты бубнил телевизор «Панасоник». Савка пару раз порывался его выключить, Надин его останавливала:

– Это фон, пусть будет говорить.

В руках она держала пульт. В семь-тридцать началась злополучная программа. Взрослые, и потому – обнаглевшие Хрюша и Степаша сыпали с экрана сомнительными шутками Старожилова.

– Это есть мой идея, – тихо сказала Надин.

– Идеи витают в воздухе, – отмахнулся Савка, бледнея от ужаса.

– Это есть мой идея, – настойчиво повторила Надин. – Этот человек украл мой идея. – Она показала на сияющего в экране Старожилова. Потом посмотрела на Савку. – Ты ходил в телевизор. Ты говорил там мой идея. Ты украл? Они тебе заплатить? – И плеснула в него красным вином.

Савка едва не бросился врассыпную:

– Я только предложил! Меня обокрали, как и тебя! Все у всех воруют! Вспомни Карамзина!

Через секунду мы оттаскивали Надин от Савки. Его коротко стриженную голову украшала тарелка с селедкой под шубой. Шуба плавно стекала по ушам, сползая под воротник рубашки.

– Ти – софьецки ворьюжка! – ругалась Надин. – Пархатишит!

– Антисемитка! – отбивался Савка.

Их разняли. Спустя пять минут они уже обнимались. Надин помыла Савку шампунем и побрызгала дорогим дезодорантом. Нестерпимое благоухание распространилось по квартире.

– Мой мущик! – восхищалась Надин.

– Ты становишься настоящей русской женщиной, – ответствовал Савка, – надо будет подарить тебе коня и спички.

– Конь хорошо, зачьем спищки?

Все выпили за компромисс, требующий войны.

А Долгорукого Гудман так и не подарил, признавшись, что во француженках мало нашего великодушия.

Наутро Савка, встретив меня в офисе, сообщил:

– За платок – мерси. Мне понравился.

– При чем тут ты?

– Она меня душила ночью. Платок порвался, а я жив.

– Извини, – говорю, – не хотел. В смысле удушения.

– А Старожилову я позвонил. Послал его.

– Как?

– Молча. Ты сыт? Могу угостить тебя в бистро. Есть время на три пирожка…