Симфония для пауз

Общепризнанно: одни граждане выходят из гоголевской шинели, другие – из комсомольского бушлата. Осветитель дядя Гриша утверждает, что лично он вышел из куртки Воннегута. Хорошо родиться в рубашке. Плохо ни разу в жизни не попытаться ее сбросить. И вообще: кому интересен стабильный баловень судьбы?

Живет на свете дядя Гриша. Живет ярко, ибо работает осветителем в театре на Таганке. И я отправился к нему за помощью. Суровая пожилая вахтерша, подобно Матросову, мощной грудью закрыла амбразуру:

– Куда?

– Я на пять минут.

– К кому?

– К Корнееву.

– Ишь ты!

– Он сегодня работает? – спрашиваю.

– А как же! Только нет его сейчас.

Где может быть Дядя Гриша? Либо в театре, либо в баре. Дома он появляется не регулярно. Говорит, что безумия любит жену Наташу, хотя сей факт отнюдь не исключает адюльтера. Наташа – нервная и решительная женщина. Она любит его, но до сих пор не привыкла. Еще бы: о Грише говорят, ему посвящают особые распоряжения. «В связи с неусыпным пьянством отстранить Корнеева Григория...» и так далее. Потом сами же приходят, умоляют поработать на репетициях. Гриша требует объяснений, опровержений в прессе; ему приносят выпивку, за ним ухаживают.

Наташа его ревнует. Всякий раз после спектакля ждет у служебного входа. Разговаривая с дружками по телефону, Гриша пускает в ход все театральные ухищрения; его речь принимает форму шифровки:

– При наличии аншлага и легкой паузы перед финальной мизансценой премьере обеспечен полный успех.

Аншлаг – это портвейн; все остальное – Гришины любовницы. Впрочем, я не моралист…

В конце семидесятых Гришу взяли на гастроли в Париж. За ним следили, не давали пить, и это почти удалось: гастролер расцвел и заблагоухал. Пребывал в неприлично приподнятом настроении. Через пару дней выяснилось: он предательски снюхался с клошарами, научив их «бухать» французский одеколон под советскую кильку. Его едва не уволили «по политике». За Гришу вступился французский президент.

Давали «Гамлета». И вдруг неожиданно перед началом спектакля на сцену вышел Валери Жискар д’Эстен и сказал:

– Я приготовил сюрприз. – Он снял со среднего пальца золотое кольцо. – Тому актеру, что понравится публике больше других, я подарю этот скромный перстень с бриллиантом.

Зал бешено зааплодировал, предвкушая интригу.

По окончании спектакля президент заявил:

– Спектакль потрясающий, актеры блистательны, режиссура виртуозна...

Зал замер. Актеры, впрочем, тоже. За кулисами Высоцкий застыл в ожидании признания.

Д’Эстен продолжил:

– Но был один актер, который работал так гениально, что его выхода из-за кулис даже не требовалось. Я дарю этот перстень великому актеру, что играл за сценой шаги отца Гамлета!

Этим «шагающим экскаватором» был дядя Гриша – театральный осветитель, ставший рабочим сцены на время гастролей. Он вышел, изнуренный похмельем, взлохмаченный и смущенный. Публика устроила ему овацию…

…Бар находился неподалеку. Гриша сидел за столиком у окна и вдумчиво читал «Плейбой». Не рассматривал картинки, а именно читал их. Его очки в толстой пластмассовой оправе были надвинуты на лоб, глаза внимательно изучали изображение. Аура озабоченности витала над его розовой лысиной. Наружу рвалось сугубо личное и предназначенное для всех.

Я подошел к нему и почтительно кашлянул. Гриша поднял на меня взгляд. Кивнул:

– Здорово, кипяток. Гляди, какие сиськи.

– Впечатляет, – говорю. – Тяжело ей, наверное.

– Тургеневу тоже было нелегко. Садись, раз пришел. Только времени у меня мало: репетиция через полчаса. Угости дядю Гришу портвешком.

Я заказал. Гриша выпил и предупредил:

– Если у тебя плохие вести, могу нечаянно выделить продукт обратного пищеварения. Так что трепещи, прежде чем сказать. У меня Татка болеет. Диагноз банальный: обострение болезни Станиславского. Вчера до полуночи кирял в кулисах. Были портвейн, агдам, залетал «Белый аист» и другие официальные лица. И никаких баб. Только алкаши мужского пола. А Татка кричит: «Портвейну верю, агдаму верю, даже аисту, – говорит, – верю, а тебе, черт водяной, не верю!» Обострилась как мегера. Надо что-то делать. Посоветуй, Чернышевский!..

– Лечи подобное подобным: ревность ревностью. А для начала можно и протрезветь.

– Не выйдет. Вся сущность моя краснеет, узнавая о том, с кем употребляла вчера. И требует сатисфакции в плане опохмелки. Ты когда-нибудь спал на софитах?

– Не спал, – стыдливо признался я. – Но есть шанс. Я теперь в ресторане на Новом Арбате работаю. Надо бы свет туда поставить. Без тебя не обойтись.

Гриша задумался:

– У нас сегодня месяц какого числа?

– Сентябрь десятого.

– А неделя какого дня?

– Вторая пятого.

– Значит, деньги будут только в среду, – расстроился Гриша.

– В чем же дело? Ресторатор заплатит без проблем. Выручай нас обоих!

Гриша снова открыл «Плейбой». Внимательно всмотрелся в обнаженную брюнетку. Спросил:

– У вас такие тоже есть? В смысле, проститутки и прочие торговые точки…

– Не интересовался. А ты не кобелируй: у тебя жена…

– Не буди мою совесть, – нахмурился Гриша, – а то она всплывет и всех перепугает. Жена – это святое. Я ее деградировал, я ее и люблю. Мне б девчонку осьмнадцати лет, дабы меня, старика, поела...

Мне стало смешно.

– Ребра бесятся, не могу с ними сладить, – оправдался осветитель. – Ну, так что?

– В баню сходи, – говорю. – Полегчает.

– Таким способом мне плоть не укротить.

– Ладно, я поговорю с Цыбульским.

– Вот это конструктивно, – обрадовался Гриша. – Только запомни: брюнетку осьмнадцати лет!

– Об этом сам с ней договаривайся, – отвечаю. – Ждем тебя завтра в десять.

– Ты что, с ума сошел? Я в десять выгляжу как взятая Бастилия! Только в двенадцать. А то и в час.

– Но чтобы обязательно!

– Готовьте брюнетку!

…Гришины запросы Цыбульскому не понравились:

– Что за специалист такой: возбужденный как уголовное дело?! Здесь ему не бардак.

– Как хотите, – говорю, – но других вариантов у меня нет.

– А он точно все сделает?

– Ручаюсь.

– Ручаться можно только за покойника, – мрачно заключил Цыбульский. – А твой, как я вижу, жив до неприличия. У него вся власть в руках гормонов.

– Ничего поделать не могу.

– Ладно, разберемся. Ишь ты… Осьмнадцати лет… Дай мне на всякий случай его телефон. Я с ним сам поговорю.

Гриша, как всегда, был не пунктуален: явился только к двум. Увидев меня в зале, сразу спросил:

– Где моя жрица?

– На кухне, – отвечаю, – жрет. И вообще: приступай, а то стемнеет.

Справедливости ради скажу: дядя Гриша свое дело знал. Уже через пару часов по его распоряжению привезли оборудование, а спустя еще два часа оно было установлено и засияло всеми цветами радуги. Цыбульский придирчиво посмотрел в каждый софит, после чего у него разболелась голова.

– Ладно, – сказал он, – верю. – И полез в бумажник за деньгами. Протянул Грише двести долларов.

– И вся любовь? – Возмутился Гриша.

– Коллега, – усталым голосом произнес Цыбульский, – пройдемте в комнату для отдыха. Видите дверь справа? Там вам назначено свидание. Я провожу.

Гриша весело мне подмигнул и отправился за ресторатором. Цыбульский довел его до двери, открыл ее и впустил Гришу в слабоосвещенную комнату. Там, в полумраке интимности, его ждала вожделенная жрица…

Не прошло и трех минут, как дверь распахнулась, и из комнаты, словно морж из парилки, вылетел испуганный Гриша. Следом за ним, стуча массивными каблуками, выплыла грозная Наташа в черном платье и пречерном парике.

– Ишь ты, жрец! – Во всеуслышанье заявила она. – Люби его сурово! Червяк блудливый!..

– Татка, Татка, – мямлил Гриша, – это шутка и розыгрыш. Ну, подумай: кому нужны мои сперматозоиды на костылях?

– Выбить зубы и побрить: вот мое к тебе отношение! – Вопила Наташа. В этот момент я поверил, что она до пенсии работала в прокуратуре. – Ты забыл, кто ты есть? Паспорт свой на ночь почитай!..

Цыбульский стоял в углу и мягко улыбался. Гриша подскочил к нему и, крепко сжав челюсти, мстительно прошипел:

– Чтоб у тебя все сгорело и ничего не вставало.

– Извините, – ответил Цыба, включив улыбку Иуды. – Ваша брюнетка, действительно, жжет. А я тут не при чем.

Наташа схватила мужа за шиворот и поволокла к выходу. Некоторое время до нас еще доносились Гришины увещевания:

– Это всего лишь впечатлительность, переходящая в слабость!.. Жажда бесконтактного секса… Я преклоняюсь перед мужской правотой Джульетты… Прости меня как фаллоимитатор…

Когда все стихло, Цыбульский оправдался:

– Я просто не люблю такие вещи.

И все равно я не моралист…