Широков Алексей. Рассказ «Птица не может не петь».

...Успех не сразу пришёл. Сначала были Дома культуры, какие-то клубы, потом и большие сцены. А теперь уже – самые высшие, главные.

Он не считал себя ни скрипачом, ни певцом, и поэтом себя не считал, тем более композитором, всё это вместе в нём – как назвать? Убрать музыку – не будет стихов, петь перестать – споёт ли другой кто? Знатоки говорили ему: «Занимайся чем-то одним, либо скрипка, либо стихи, иначе – и ни то, и ни это».

– Не слушай их! – Рыжов отрубил. Он и себя убеждал, и друзей: «Вилар – явление уникальное! Песни сами рождаются в нём, стихи и музыка вместе – пусть он сам и поёт их, птица не может не петь». Ему понравилось сравнение с птицей, не раз повторял его, иногда добавляя: «Это от гения! Неуёмная вспыльчивость, в глазах сумасшедшинка... Всё от гения!»

Выступая, Вилар замечал: зал взволнованно оживает при переходе от скрипки к пению и от пения к скрипке, потому находил такие слова, такую мелодию, какие заставляли рыдать или вскакивать с мест, аплодировать. Выплёскивал чувства свои, будь то любовь, природа, родная страна.

Концерт начинал вроде бы с извинения: «Я Ларионов Виталий, а Виларом назвал меня Виктор Рыжов». Произнесёт эту фразу с улыбкой, вызывая улыбки ответные, и скрипка запела – вступление к песне. Поёт: «... ливень хлыстами хлестал, кисти рябины на землю бросая». Умолк, скрипку к плечу – такая светлая музыка полилась! Озаряется зал. «Слово о матери»... – кто-то смахнёт слезу, кто-то радостно улыбнётся...

Широков Алексей. Рассказ «Где тюрьма, где свобода?».

...Четвёртым в купе – парень-крепыш. При посадке, войдя, слегка удивил: бухнул на пол тяжёлую сумку, коляску втащил, тоже с грузом, скрипящую, снял с плеча рюкзачок, чиркнул «молнией», извлёк бутылку шампанского. Поставил на столик.

 

– Разопьём, как отправимся.

 

И тут же пустился в рассказ:

 

– Автозапчасти везу. Торгую. Езжу по деревням и торгую. Где бы они там достали чего? Ну и мне... В общем, живём. Если б ещё не милиция. Обирают! На каждом посту останавливают, вымогают. Мародёры и только!

 

Говорил он вовсе не зло, с юморком.

 

Сейчас, глядя в окно на тюрьму, улыбнулся:

 

– Туда б этих типов, блюстителей.

 

Седой, сняв очки, игривым взглядом окинул попутчиков:

 

– Я побывал в шести тюрьмах, – бодро сказал, как о доблести.

 

Парень насторожился: в шести тюрьмах! Поди знай, что за тип, обчистит ночью, как липку. Лысый и не моргнул: эко, мол, диво – да хоть в десяти! Дочь его округлила глаза, покачав головой – скорее всего, жалея.

 

– Хотите историю из тюремного быта? – предложил «благородный». Лысый не шевельнулся («Интересно, сколько он отмотал?» – подумал о нём седой), дочь повела плечами одним вверх, другим вниз, парень изобразил на лице: «Валяй!»...

Широков Алексей. Рассказ «В классики с ломом».

В советское время он бедствовал. Заурядненький журналист в заштатной газете,  хотя и столичной, центральной, оклад невысокий, гонорара «не густо». Мечтал за  границу поехать, тряпок там накупить, чтобы модно, броско одеться, но газета его  с «загранкой» не связана, командировок туда не бывает.  

«Уходить надо», – не раз думал он. Сказал о том Панину Боре, репортёру  «Золотое перо», с которым дружил и был откровенен.  

– Сиди на месте, – сказал Борис, как отрезал. – На одном месте и камень  травой обрастает.  

– Тебе хорошо говорить, ты обласкан, печатаешься без конца, а я?  

– Зато у тебя есть время писать рассказы. Вот и пиши. Сиди и пиши.  

– Что толку, в стол.  

Был уже вечер, они задержались в редакции, двое в кабинете на пять человек –  просторно. Панин сидит на стуле «верхом», положив подбородок на спинку, а друг  его, Эдик Фомин, на диване склонился, облокотясь на колени, подпирая ладонями  голову, смотрит, наморщив лоб, снизу вверх, глаза крупные, грустные. Он заметно  лысеет, хотя нет тридцати.  

– А хочешь не в стол? – вдруг оживился Борис. – Брось эту херню, эти  правильные рассказы, пиши ненормально. Про КГБ, например, навыдумывай чёрт-те  чего, самые дурацкие методы, – встал, потирая ладони, ходит по комнате, будто  открытие сделал. Он подтянут, строен, рыжеватые волосы мелкими кудрями, малость  курносый. – Высмей их! – остановился напротив рассказчика. – Насочиняй, чтобы  хохот стоял!  

– Так кто ж напечатает?  

– Самиздат. Заграница подхватит. В литературу надо с шумом идти, со  скандалом... Ты как хотел? Там ворота чугунные, просто так не пробьёшь, не  взломаешь. Вон Стасик Меркулов, бился, бился – никак! Дай, говорит, подкину им  мертвечины. О кладбище написал. Такого наворотил! Я руки мыл после чтения. Но –  клюнули, напечатали. Теперь он строгает книгу за книгой.  

Эдик ещё больше наморщил лоб, а Панин уже завёлся – он быстро заводится:  

– Эдька! Дай срок, я обдумаю всё, разработаю план. Мы взломаем ворота, мать  иху! – едва не выкрикивал. Видно было: что-то его осенило, что-то зрело в  горячей его голове. Уверенно повторил:  

– Дай срок!