Калинин Анатолий. Рассказ «Последнее воспоминание».

...Я сел на пень-колоду возле шалаша и закурил, разглядывая мальчика. Теперь я узнавал в лице его ребяческие черты Фроси, которые мутно блуждали в памяти. Или я просто хотел узнавать.

«Нравится тут?» – спросил я наконец мальчика.

«Да!» – крикнул тот, наматывая теперь круги вокруг шалаша.

«Родители тебя привезли, значит, да?»

«Мама!»

«А папка где?»

«В городе!»

Фрося замужем. Отчего-то мне стало тоскливо, и даже не потому, что она уехала, оставив деревню, нас всех, меня в конце концов и открыла для себя новый простор в мужчине, которому родила сына. Скорее я остро осознал, что детству, юношеству – всему тому времени, что полевым цветам и мошкаре подобно, настал конец, уже давно; и жизнь наша теперь монотонно, но неизбежно стекает в какие-то смутные низины, где память станет перегноем. Ребяческая свобода осталась позади, и мы оказались должниками у жизни. А она с нас спрашивает, и вот мы теперь покорно тащим ярмо прошлого в уходящий горизонт завтра, которое не наступит. Когда-то я мог любить Фросю, вплестись в её быт хмелем – по крайней мере, мог выбирать, а она могла согласиться или отказать. И сама возможность была утешением. Правда, понял я это только сейчас, когда выбор был сделан, и вернуться туда, где ещё можно что-то поменять, уже не выйдет. И это наверняка. Отчего так? Почему я не выбрал тогда иначе? Да и выбирал ли вообще?

И действительно, выбирал ли? Каждый раз, увильнув в свои мальчишеские нужды с этой бесконечной рыбалкой, какими-то бессмысленными драками, бутылками косорыловки, которая, конечно, в соседней деревне слаще бабушкиной малины – не то, что нашенская, – и, чего уж тут греха таить, – с несчастными этими девками, которые, конечно, в соседней деревне… – не то, что… – в общем, со всей этой соломой дней я не подозревал, что в то же самое время ветвится другая жизнь – жизнь Фроси, в которой меня не было. Тем и кончилось. Резон ли теперь удивляться?..

Калинин Анатолий. Рассказ «Мандарины».

...А через месяц выпал снег, ещё неуверенно мягкий. Мы вышли из корпуса факультета физической культуры, где Райс кого-то не дождалась. Или, может, она тянула время, чтобы мы провели его вместе, чтобы я не уехал домой сразу? Смелое предположение, но чем чёрт не шутит.

– Приходи в гости, – предложил я уже на остановке.

Райс улыбнулась.

– Хорошо, – после паузы ответила она, – ты любишь мандарины?

– Люблю.

– Я принесу.

Через неделю она и впрямь принесла целый пакет мандаринов, ведь в гости да с пустыми руками, говорят, не принято, и сразу же принялась их чистить. В городе она преображалась и казалась совсем взрослой. В её взгляде я видел лёгкую озабоченность неизвестными мне проблемами. Она будто жила уже той сознательной жизнью, на которую у меня не хватает сил даже сейчас. Наверное, поэтому она почти всегда еле уловимо улыбалась.

– Как мы назовём нашего ребёнка? – неожиданно спросила она, когда мы сидели за столом, слушая музыку.

– Что? – переспросил я, надеясь, что она не повторит вопрос, но моё сердце с силой ударило в грудь, и я испугался, как бы она этого не заметила.

Райс засмеялась, встала со стула и, пару раз покрутившись, упала спиной на кровать. Не знаю отчего, но ей всегда легко прощаешь киношные выходки – у неё над верхней губой сбоку даже была роковая родинка. Правда, несколько ниже, чем это требуется. Потому, видимо, и прощаешь. Звучала какая-то англоязычная композиция, которую выбрала она. Сильный женский голос пел что-то о воспоминаниях, но большего я понять не смог. Я лёг рядом с Райс, и некоторое время мы лежали совершенно неподвижно, пока я не почувствовал лёгкое прикосновение её руки к животу. Я уставился в потолок, но знал, что она повернула голову на бок и смотрит на меня, а её дыхание, плавно огибая мою шею, опять, как в том лесу, раскатывается по комнате, заглушая даже музыку. А потом удары пульса в висок...