Ковсан Михаил. Сборник рассказов «Сейчас: там и тогда».

Точно выверенным, много раз отрепетированным движением, как всегда, опасаясь сорваться, опершись правой на чёрную до блеска лохматость, восторженно левой, пальцы растопырив, взмахнув, вздёрнув всего себя от кончика скукоженных пальцев до ощетившейся макушки на плечи, а ноги, словно солдат штык, примкнув к голове, ощутив сомнительную устойчивость и дрожащее равновесие, подхватив сзади брошенный глобус и вытянув его вверх в триумфальном порыве, деяние символическое сотворив, в ожидании аплодисментов и через несколько секунд команды распасться, разлететься сверху вниз и в разные стороны, дыхание затаил и, ни аплодисментов, ни команды завершить это всё к чёртовой матери не дождавшись, ощутил, что ноги его не стоят на плечах нижнего, касаясь чудовищной лопоухости, а висят в пустоте, и нет под ним нижнего, и никого от того по сторонам, в его руки вцепившихся и простёртых в стороны над Иваном, на котором эта вся, мать её, масса рук, ног и прочего держится, дрожа и постанывая, и ваще ничего нет, кроме глобуса, который на указательном пальце вращается, грозя то ли улететь, то ли свалиться, улететь в небо, понятно, а свалиться на землю, которых нет, не было и, похоже, не будет, так что на чём сам держится, непонятно, и всё в нём не что иное, как пустота, которой не к чему прислониться, и вдобавок к прочему всему остальному, будто бы мало, майка, шорты, трусы, носки и мягкие тапочки – всё, что было на нём, тщательно приготовленное чьими-то стараниями, всё с него утекло непонятно куда, обнажив его сто шестьдесят семь сантиметров и пятьдесят пять кило вместе с шерстяными местами и тем, что обычно прячется под одеждой, всё сбежало, как молоко, выставив на всеобщее обозрение, на позор унизительный, которых, как оказалось, и быть не может ввиду всеобще и всесторонне окружающей пустоты, чему обрадоваться не успел: ни свет ни заря будильник затявкал пронзительно, издевательски, напоминая – надо вставать и не жравши-не-пивши, толком и не помывшись, бежать на автобус, чтобы поспеть к началу тренировки, которую иные – вольному воля – репетицией называют...

Ковсан Михаил. Сборник рассказов «Здесь и сейчас. Три разных рассказа».

...Обладатели слишком тонкого слуха в гуле площадей умудрялись услышать слова мудрецов, которыми подкрепляли свой неистовый рёв сторонники и противники, друг друга не желавшие понимать, истерично, с гневом и пристрастием утверждавшие, что всегда, во все времена их соплеменников похищали, брали в заложники, что никогда, в никакие времена их цена низкою не была, а базар на то и базар, чтобы одни желали рыночную цену сбить, а другие поднять. Торг здесь (не) уместен – заявляли то ли те, то ли другие. Кто какие слова произносил, одно и то же цитируя, за шумом-грохотом понять было никак невозможно. Что поделаешь, ведь даже споры Сократа, учителя своего, Платон из-за шума не всегда слышал достаточно хорошо, хотя в них принимали участие не здешние – всё больше греки плюс некоторые македоняне и сицилийцы: северней, слегка поспокойней.

Здесь поспокойней не было и не будет. Слишком уж жарко. Когда кто-то из несчастных вернётся, коллективный страх коллективным нервным весельем взорвётся, празднество разольётся, берега затопляя. А потом? Когда аплодисменты и крики радости стихнут, знамёна свернут, камеры выключат? О потом лучше не думать. О жертвах забудут. И правильно. Они ведь жертвами быть перестали. Зачем помнить о страшном. Но те ни о чём не забудут. Мало на кого спасительные сны снизойдут. Психологов им оплатят с лихвой – хоть каждый день. Только спасительные сны даже самые-самые на пациентов насылать не умеют.

Всё в жизни её мальчика происходило с опережением. Раньше времени он родился. Раньше времени он пошёл. Раньше времени заговорил. Раньше времени на велосипеде поехал. Раньше времени в школу. Раньше времени девушки появились. Из дому ушёл раньше времени. Когда-нибудь всё равно бы ушёл. Жаль, что не звонит, не появляется, в день рождения её не поздравил. Ничего. Переживёт. Хотя немного обидно. Но он ведь всё время в работе: красную дорожку к председателю жюри или к самому королю так просто ведь не раскатывают.

Каждый вечер она ему стелет постель. Каждое утро её убирает. Она там – в своих снах. Он там – у костра. Где же им встретиться? На полпути? Посередине? Где полпути? Где середина? Необходимо дознаться. Как? Так и металась между костром и красной дорожкой...

Ковсан Михаил. Эссе «Тень».

...Когда по скрипам, шорохам, шелесту понял, что дом: жена, дети, козы, куры и мыши – все уснули и не способны даже невольно ему помешать, встал, достал из потайного места маленький свиток, плотно укутал им грудь, словно бронёй, оделся и вышел в безлунную ночь. Прячась от стражи, прошёл за домами – самый опасный участок, из-за туч на миг ущербно показалась луна, и, страшась собственной тени, он сжался, тень на землю отбрасывая жалкую и неуклюжую. Словно заклинание, повторяя строки, которые с детства знал наизусть, собственный страх вместе с собственной тенью вдавливая в каменистую землю, продолжал двигаться к пролому в стене, за которой надеялся тенью скользнуть к заветной свободе. То ли невнимание стражи, то ли почти безлунная ночь, то ли его заклинания, в которых в каждой строке звучало имя великого города, его он спасал от забвения, но, пролом миновав, выбрался к невысокой горе, к городу подступавшей вплотную, к горе, в нижней части которой были пещеры, с давних пор служившие усыпальницами родов, бывших славой и гордостью города, имя которого выпало спасать ему, человеку не слишком сильному, воину невеликому, как сказано, боящемуся тени своей. Впрочем, кто бы на его месте тени своей не боялся? С этой мыслью скользнул к огромному камню, тень мелькнула за ним, к камню, заграждавшему вход в небольшую пещеру, усыпальницу его рода. Камень отодвинув-задвинув, оказался в почти сплошной темноте, но здесь свет ему был вовсе не нужен: каждый малый кусочек пространства был прекрасно знаком. За дедовым саркофагом – чуть сдвинуть: камень податлив – узкий лаз, вход в тоннель: книжные черви в толще страниц и времён тайные ходы проели. Он должен пройти по нему, пролезть, проползти, вынести из осаждённого города этот пергамент, в каждой строчке там – имя великого города, которое надо спасти.

Город материален. Город можно разрушить. Имя города из звуков неразрушимо. Как и человека. Из праха вышел и в прах возвратится. Но его имя вечно, пока повторяют, пока не забыли. По имени город можно отстроить. Со своим именем в конце времён, когда плоть сухие кости покроет, поднимется и в город, имя которого идущий, ползущий спасёт, он придёт, встретит отца, мать, жену и детей, спящих и не ведающих сейчас об уходе...

Ковсан Михаил. Рассказ «Пятикистие».

...Всё в мире, времени не исключая, бывает чёрно-белым, бывает цветным. Какова изначальность? Монохромная или цветная? Каким создан был мир? Оставим эти вопросы философам света, определённо заметив, что человеку тускло и тягостно пребывать в монохромности, а если страдает он дальтонизмом, надо к несчастному относиться с полным сочувствием, повышенной эмпатией, пытаясь хоть как-нибудь беду ему компенсировать…

Это понятно. Но вот что в свете сказанного сделать необходимо. Учредить службу, подобно предсказывающей погоду, которая бы занималась определением ближайшего дня, недели, чем дальше, тем лучше: каким будут чёрно-белыми или цветными. Скажете, такой прогноз субъективен. Ответ: субъективное возникает из факторов объективных, должный анализ сведёт к минимуму субъективизм. Чем точней будет развивающаяся наука определения цветности-монохромности, тем менее будет она субъективной.

Со временем прогностика продвинется, появится возможность предсказывать, каким будет век: цветным или же монохромным. Соответственно будет развиваться и история цвета прошедших времён, что найдёт отражение в педагогике. Учебники истории будут состоять из страниц чёрно-белых и страниц ярких, цветных. Едва взглянув, ученик будет знать, куда он попал и чего ему ждать, скажем, от Александра Македонского или Наполеона, и – продвинемся с наукой вперёд – дело пойдёт не только о цвете, но и яркости, интенсивности.

Скажете: предстоит работа громадная, невиданная по размаху. Ответим: и что? Разве свеч не стоит игра? Тем более что будет вестись под ярким могучим светом современных приборов, с которыми свечи сравнивать просто смешно.

Конечно, даже самое монохромное бытие заслуживает уважительного внимания как в настоящем, так и в прошлом и, конечно же, в будущем. Внимания, включающего в себя понимание: чёрно-белость – весьма и весьма чувствительный как для индивида, так и для общества недостаток, который необходимо преодолевать.

Как? Подобно службам медицинской и ментальной помощи индивиду, следует создать службу помощи в одолении монохромных представлений о мире. Не унижать дальтоников своим врождённым многоцветным восприятием мира, но помогать им одолевать монохромность. Такие посыл и призыв: посыл при разворачивании соответствующей службы, призыв ко всем, кто будет в неё рекрутирован.

Мы верим: настанут времена, когда для всех и вся мир будет ослепительно великолепно цветным...

Ковсан Михаил. Рассказ «Контур дрожащий».

...– Разве такое бывает?

– Сколько угодно. Вот, писали, где-то на Пиренеях, в городке каком-то пыльном и жарком порядочные люди домик купили. Изнутри померяли: столько. Извне: на столько-то больше. Подумали, поразмысли, вспотели и почесали: давайте тихонечко стену ломать. Просверлили, пробуравили, поддели, проникли: скелет на кровати, очень давнишний покойник, пара старых грошей, остальное: пыль-паутина, совсем, как в баньке предсказанной, только без пауков – мавр своё дело соткал, мавр может и сдохнуть. Искали-искали, труп паука не нашли.

– А дальше – что? Что было дальше?

– Двинули в архив. Разыскали. Оказалось, каббалист, из букв имя Творца извлекавший, ими жизнью наличной вокруг управлявший, пока не пришли тяжкие времена, замуровался, стал жить между скрипом и шелестением, с пауком жизненное пространство по завету пророка разделяя по-братски. Ему ведь много не надо. Всё больше вне времени-пространства парит, течение жизни буквами имени Господа направляя...

Ковсан Михаил. Повесть «Метель».

...Юная метель и не метель вовсе, но быстрое кружение хлопьев, нежно стелющаяся по земле замёрзшей позёмка. Она светла, изящна, стройна, весела и игрива. Всему рада, и ею все восхищаются, любуются, изловить на миг снежинку-другую пытаясь, из самого тёплого тепла к ней устремляются.

И в старости она уже совсем не метель. Ещё кружится и, случайно попавшихся пытаясь кружить, оседает не тучно, но исхудало, безвольно, из себя самой выпадая, выламываясь, выскользая, словно крошечная британская королева в последние дни жизни своей до последнего кончика сугубо монаршей.

А вот между метель – это метель, огромно- и упруго- телесная бабища многообхватная: задавит, заморозит, задушит – берегись всяк сверчок, гибельно не ведающий свой скрытый в сугробе шесток. Огромна, басовита, мощна и утробна, белотелая, чай пить прекратившая, самогоном жгучим-вонючим глотку залившая, дома непродышными сугробами завалившая.

От неё безобразной в жестоком пьяном безумии – бежать, стать невидимым, скрыться за ставнями дома в слепоте безоконной; ото сна беспробудного – утро вечера вовсе не мудреней, нечего просыпаться, чесаться, в щёлочку на буйство поглядывать; бежать скорей к автору – стёкла оконные узорами предсмертными заросли – ручку из руки вышибать, чтобы до бабищи губительной не дописался: ему что – своей смертью в тёплой постели умрёт, а тут в метели губительной коченей, от снежности, рот, нос залепляющей, задыхайся...

Ковсан Михаил. Сборник миниатюр «(Не) Случайные имена».

...Душа Сергея Михайловича наконец решилась с его телом расстаться. Эта душа паучьей дерзостью обладала и с телом, мягким и розоватым, словно пятачок умильно свинячий, была не в ладах.

С самого начала союз был неравный. С раннего детства тело было тяжело непомерно, в землю врастало, а душа – воспаряюще необыкновенно легка. Как было ужиться? Всю жизнь, претерпеваясь, тщились нить с нитью сплести, но узел, скрепляющий братский союз, никак не случался. Не смогли: пытались, да не слюбилось.

И вот случилось то, чему давно надо было случиться. Отделившись, тело грузно осело, землю за собой осыпая, в глубины проваливаясь, в тёмные неведомые тартарары.

А душа взлетела стремительно, бабочкой новорождённой облака прорывая. И когда стемнело, красоте дивясь среди звёзд, заметалась метеоритом восторженным, на землю пасть не желающим.

И не вспомнили друг о друге душа и тело, друг друга не пожалели...

Ковсан Михаил. Сборник рассказов «Маленькие печальные рассказы».

...Жён у него было много. На пятой, получается, что последней, он умирал тихо, устало, от жизни вдали, на даче, купленной недавно и ещё не обустроенной, зато от прежних суетностей отделённой приличным расстоянием и внушительным бездорожьем. Ему повезло: умирал, как мечталось, без боли и почти без лекарств, жена суетилась не слишком, привыкнув к его угасанию. С каждым днём произносил слов всё меньше и меньше, они были всё тише и тише, и движений делал меньше и даже к пению птиц за окном прислушивался всё меньше. Умирание, оказывается, такая игра: чем меньше – тем ближе. Что ближе? Вот то. Над дефинициями размышлять ещё меньше остального хотелось...

Ковсан Михаил. Критическая статья «Един в трёх лицах».

Первая фраза, первый абзац и даже первая страница могут быть объективно-безличными, непонятно кому принадлежащими. Но рано или поздно делящемуся с читателем сокровенным (или не очень) надо определяться, кто и как с читателем делится: парящий над хлябью всезнающий автор, или не слишком от него отделившийся повествователь, или некто на автора совсем не похожий, например, воробей: поклюёт-поклюёт и попишет, попишет-попишет и поклюёт. Понятно, «кто делится» непреложно связано с «делится как», что определяет стиль, интонацию, которые одних героев и обстоятельства в текст впускают охотно, а других, на дух не перенося, изгоняют. Конечно, наглых тех в дверь, а они лезут в окно, но его, в конце концов, можно заколотить или замуровать...

Ковсан Михаил. Роман «И вернутся к людям их имена».

...Размышляя о собственной жизни, Авраам последнее время все чаще ловил себя на мысли, что в ней проявляются черты навсегда определившихся судеб еврейских. В их исходе из Крыма он видел черты великого Исхода, в своей жене ему виделся облик то Рахели, то Леи, в старшем сыне тревожно угадывалось поведение вознесшегося над братьями Иосифа.

Они шли рядом с ним. Казалось, они – тени, которые он отбрасывает. Будто идет по ночной улице, и тень то догоняет, то бежит впереди, то – когда поворачивает, мечется из стороны в сторону. Они – память, исчезающая, безнадежная, как прожилки снега в весеннем лесу.

Ночь. Ни звука, ни шороха, ни шелеста, ни движения. Все замерло в ожидании. Недвижима серебристая лунная дорога, волны ее незаметно для глаз качают, словно люльку с младенцем. Умиротворенный, он дышит бесшумно.

Вот теперь – фамилия, новое имя. Новое, как у праотцев Аврама – Авраама, Иакова – Израиля. Кстати, откуда чиновник прознал про его детское прозвище? Ладно, какая разница. Важно то, что фамилия останется от него. А как происходило да почему – кому до этого дело. Разве что, какой-нибудь чудак через пару столетий поинтересуется этим.

Поинтересуется – и тогда пророчество сбудется: облекутся плотью засохшие кости, в тела дух возвратится, жены – к мужьям, к сыновьям – отцы.

И вернутся к людям их имена.

Ковсан Михаил. Статья «Слова обетованные».

...Портрет героя. Пусть даже не всегда разберёшь, а ведь пытаешься разглядеть, но «дамские шляпки огромны: лица из-за них не видны, из-за них дамы безлики, не разобрать: у кого глаза-маслины, у кого губы змеиные».

Что портрет читателю говорит, особенно если словами общими выписан? Вот, и попробуем.

Её (его) глаза были довольно бесцветными, нос немного мал для большого лица, губы слегка узковаты, щёки несколько бледные, и надо всем нависали уши слегка оттопыренные.

Вот так. Бывает, конечно, и хуже. Но редко.

Было время, без портрета совсем обходился. Читателю надо – пусть себе нарисует. Да и теперь многих персонажей, возможно, смертельно их обижая, я оставляю без внешности, а, если решаюсь на подвиг, штрих-другой – и довольно. Причина нелюбви к описанию внешности очень проста: всегда выходит банально, как две капли воды, похоже даже не на кого-то – на всех. Подражать кому-то, тем более большому писателю, – грех не великий: в эпигонах походишь, помогая критикам в большом писателе разобраться. Но быть похожим на всех – в отставку немедленно, на писательскую службу не заступив...

Ковсан Михаил. Роман «Кровь, или Жила-была Ася».

Засы́пали споро.

Когда подъезжали к воротам, съехав с шоссе, раздалось визжание скорой, мчавшейся кого-то спасать. Под визг втащились в ворота. Открылась, из зелени вырезываясь, дорога. До горизонта на горе, нависающей над центральной магистралью страны, тянулась бесконечная череда надгробий одинаковых одиноко: светлая плита с изголовьем, поставленных армией для генералов и для солдат. Отличались надгробия цветом: ближе к воротам старые – потемневшие, дальше – светлей. На всех длинные сосновые серые иглы: на одних немного, на других толстый слой, надпись от чужих глаз укрывающий.

Заходило солнце. Темнело стремительно.

Ехали медленно, и она видела-слышала, отмечала и примечала. Приехали, всё пошло быстро. Прикантовалась бочка, протянув руку, сказала: «Представитель правительства», добавив ненужные звуки – фамилию. Привычка – должность вперёд, то ли щит, то ли меч.

Завели в халабуду, сказав: опознание. Открыли лицо.

Он, её мальчик, с малой ниточкой крови – от уголка рта до шеи...

Ковсан Михаил. Роман «Жрец».

...Вдруг задрожала земля, загудело. Обдавая зябким, простуженным страхом, прокатилась волна. Вспыхнул свет. По стенам метнулись тёмно-зелёные подручные тени. Корчась, исчезли, в сапфировом сиянии растворились.

Заблистало, вспыхнуло, воссияло. Стены раздвинулись.

Звуки рождали свет, сияние – музыку, светлые тени, мир наполняя, теснились у жертвенника, над которым восходил в небеса белый дым. Так ранним утром туман поднимается из долины.

Делает шаг, ещё один и без сил оседает на землю. Нет сил флягу достать. Нет сил ни на что. Но надо себя пересилить. Озирает пещеру. В углах следы от костров. На этой земле войны не редкость, и всегда находились те, которым удавалось спастись, убежать. Для них Господь создал пещеру.

Потихоньку приходит в себя. Пьёт. Жует сушёный инжир. Путь не окончен. Впереди ещё – и сгорбившись и ползком. Но знает: раз до пещеры добрался, значит, дойдёт, доползёт, найдёт в себе силы выйти из ада.

Всё. Вперёд. Встаёт во весь рост. Пересекает пещеру, и, оставляя серый свет за спиной, шагает во тьму, которая, сгущаясь, его поглощает. Человек во тьме исчезает: кто вспомнит? Пока живы его знавшие братья, может, они. А затем? Вечная жизнь. А если она, как этот тоннель, со склизкими стенами в прохладную ночь? Сухими колючими – в жаркую?

Нелегко быть жрецом. Особенно жрецом Дельфийского храма. Вот и ползёт, вслушиваясь в кромешную тишину: ни звука, ни шороха. Хоть бы мышь прошуршала. Хоть бы всплеск тихой воды. Он слушает – самое страшное терпение потерять – тишину, чтобы уловить бессвязные звуки. Не желают боги людскими словами волю являть: трудитесь, внимайте, учитесь.

Пифия уловляет. Он, жрец Дельфийского храма, её бессвязные звуки – в горячке, в бреду – в слова перелагает.

Ползёт по тоннелю, пытаясь отыскать драгоценные звуки, наткнувшись, поднять, и с ними подняться, распрямившись, идти, как волны пловец, раздвигая звуки руками, уловляя изречённое теми, кто держит в руке человека, словно куклу – ребёнок.

Ещё шаг, и вместо безмолвия – половодье, в котором различит волю богов и переложит в слова, доступные человеку.

Добрался, дополз, отодвинул ветку куста, неведомая сила выталкивает его на поверхность из преисподней. Звуки, запахи, краски окружают, подхватывают и несут. Идёт, обходя кусты, норовящие цепкими ветками ухватить, задержать, повалить на бурую землю. Путь не окончен. Но он живой – доберётся. Он, жрец Бога Живого, свитки живые доставит, спасёт...

Ковсан Михаил. Роман «Бегство».

...Возвращаясь с кладбища, сказал себе, что закончился самый светлый и самый печальный сюжет его жизни. Сказал и ошибся, не зная, что вопреки здравому смыслу недавнее прошлое было всего лишь завязкой. Печальный сюжет теперь его вёл, диктуя мысли, поступки, слова. Им овладело стремление узнать всё, что было связано с ней, что было ею. Раньше она в его мыслях всегда была Анечкой, теперь он редко, почти никогда по имени её не называл. Она – значит Анечка. Кто же ещё? Словно добросовестный следователь, обыскал крошечную квартирку: вещей было мало, и те – молчаливые. Или он не умел вопросы вещам задавать? Наверное, не умел. Всегда, сколько помнил себя, жил в мире мыслей. Вещи были необходимой, некуда деться, докукой. Она была совершенно другой: любой клочок ткани могла обыграть, словно великую мысль, гениальнейшую из идей. Его обычный сюжетный ход – из настоящего развернув, сочинить прошлое – плохо работал. То ли она прошлое тщательно отсекала, то ли он его воскресить не умел...

Ковсан Михаил. Рассказ «Черно – быль».

...Свой Чернобыль, обернувшийся сексуальным, я вспоминаю в тёмно-серых и мутно-зёленых тонах. Из-за водорослей? Из-за сумеречных раздумий, казавшихся мне под силу? Из-за резко оттенявшего всё двухголового белеющего пятна в тогдашнем окне и в моей нынешней памяти? Ответа на вопрос не имею и вряд ли когда-нибудь обрету, коль скоро за последние тридцать лет не получил...