Спасибо всем, кто посвящает своё личное время прочтению и рецензированию моих текстов. Было время, когда я и думать не мог, что мои книги и рассказы подвергнутся обнародованию, публикации. Что я буду получать положительные отзывы на свои произведения, несмотря на их определённую "злокачественность" и "мрачность". Книги мои казались мне уродцами, гадкими утятами, на разглядывание которых ни у кого не будет ни сил, ни желания. Поэтому и критику я воспринимаю с радостью. Ложка дёгтя тоже бывает иногда полезна. Да, могу подтвердить, - чтобы написать свои книги, мне пришлось прожить непростую, необычную жизнь, которая их обусловила. И я думаю, мне хочется надеяться, что оно того стоило. 

Спасибо всем, кто посвящает своё личное время прочтению и рецензированию моих текстов. Было время, когда я и думать не мог, что мои книги и рассказы подвергнутся обнародованию, публикации. Что я буду получать положительные отзывы на свои произведения, несмотря на их определённую "злокачественность" и "мрачность". Книги мои казались мне уродцами, гадкими утятами, на разглядывание которых ни у кого не будет ни сил, ни желания. Поэтому и критику я воспринимаю с радостью. Ложка дёгтя тоже бывает иногда полезна. Да, могу подтвердить, - чтобы написать свои книги, мне пришлось прожить непростую, необычную жизнь, которая их обусловила. И я думаю, мне хочется надеяться, что оно того стоило. 

Спасибо всем, кто посвящает своё личное время прочтению и рецензированию моих текстов. Было время, когда я и думать не мог, что мои книги и рассказы подвергнутся обнародованию, публикации. Что я буду получать положительные отзывы на свои произведения, несмотря на их определённую "злокачественность" и "мрачность". Книги мои казались мне уродцами, гадкими утятами, на разглядывание которых ни у кого не будет ни сил, ни желания. Поэтому и критику я воспринимаю с радостью. Ложка дёгтя тоже бывает иногда полезна. Да, могу подтвердить, - чтобы написать свои книги, мне пришлось прожить непростую, необычную жизнь, которая их обусловила. И я думаю, мне хочется надеяться, что оно того стоило. 

Альтерман Даниил. Повесть «Шуба, или Психи – мои друзья».

...Чтобы писать о ней – душа должна быть пьяна. Чтобы говорить о ней – душа должна быть свежа. Чтобы писать о ней и говорить о ней, нужно оставить в стороне всё рациональное.

Я совсем не изощрён в литературе, не знаю её точных правил, догм и схем, но надеюсь, что чувство поведёт меня верным путём. Нужно только вызвать в памяти её образ и дать ему ненавязчиво обрасти словами…

Увидеть её лицо в лучах весеннего солнца, её волосы, взбитые ветром, погрузиться в дождь её взгляда. Взгляда, говорящего всегда: «А это правда?», «Тебе можно верить?». Но – нет, не с той подозрительностью или напряжённостью… но – с беспомощностью и неуверенностью перед миром и перед собой.

Когда мы знакомились, я не знал, не понимал, что это станет частью моей жизни и обретёт свою полную ценность только со временем.

Я играл ею, точнее, она позволяла мне собой играть. С моей стороны в этом не было ничего от злобы, скорее – от бездумного невнимания, что только отяжеляет мою перед ней вину.

Было чувство, что она меня ведёт. Но тогда я не знал, как, куда и почему...

Альтерман Даниил. Повесть «Кенгуру».

...Тем временем на дворе начиналась война. Гражданская война. Она была следствием общего распада Советской империи. Люди, жившие в бывших советских республиках, были вынуждены уезжать кто куда – из-за гражданских войн, голода и других радостей, которые начались, когда Советский Союз стал распадаться, и правящая верхушка решила освободиться от «окраин», которыми стало трудно теперь управлять, и бросила всё русскоязычное население на произвол судьбы.

Вывели даже военные части, расквартированные по республикам. Получилось, что команда государственного корабля вытолкнула за борт своих пассажиров без спасательных жилетов и продолжила своё плавание, не оборачиваясь. Кто выплывет – выплывет, а потонет – так тому и быть. И даже когда у нас за окном носились грузовики с бандами ваххабитов, которые штурмом брали город – по центральному телевидению, в новостях, никаких сообщений о том, что происходит у нас, не было.

И тогда мы поняли, что никакого государства у нас больше нет вообще. А наш местный президент выступил по телевидению и сказал, что правительство ситуацию не контролирует, а российские войска больше вмешиваться не будут, так как это теперь для них «чужие разборки», и поэтому защищайтесь сами как можете.

Похожая ситуация была в Узбекистане, Азербайджане, Молдавии, Киргизии, Казахстане, Туркмении. В Прибалтике было неспокойно, русскоязычных называли оккупантами. Может быть, где-то ещё.

Когда советская власть и её военно-политическое влияние в регионе ослабли, то выяснилось, что таджики – категория этнически и идеологически неоднородная. Существующая правящая элита была наследницей советских коммунистических традиций и способов управления, состоящей из старой когорты чиновников и вождей. Тогда как среди молодёжи и набирающей силу современной оппозиции преобладали настроения и идеологии нового толка. «Исламизм» был тем новым словом, употребление которого ещё год назад было неуместно и немыслимо. Конфликты между национальными кланами и политическими течениями постепенно, но неумолимо набирали силу, переходя от шумных демонстраций к прямым стычкам, от мелких перестрелок к большим боям, а оттуда – к этническим чисткам, к масштабному взаимному межклановому геноциду: к захвату заложников, шантажу, пыткам, газовым камерам и другим атрибутам большой войны.

Будучи пятнадцатилетним подростком, я не мог осознанно вникать во все хитросплетения, логику, точную хронологию и причинность событий. Но смогу описать происходившее – как бы со стороны, призвав свои воспоминания, впечатления и эмоции, в их так же нарастающей силе и череде...

Альтерман Даниил. Рассказ «Шива».

...Дедушка оставил нам после себя большую библиотеку. Почти в каждой книге была сделана закладка.

Наверное, он чувствовал, что развязка его жизни близка. Поэтому каждая из закладок была единственным для него способом связаться с нами уже оттуда…

Где-то были подчёркнуты строки, а где-то выделены целые абзацы и главы.

Всё это были плоды его долгих размышлений о собственной судьбе и о судьбах мира, которые его, как настоящего интеллигента, конечно же, волновали.

Потом, уже перечитывая отмеченные им книги, я увидел, что все вещи, на которых задержалось его внимание, носили характер сугубо философский. Его заметки состояли из каких-то наполовину медитативных погружений в загадку времени и смерти, попыток вникнуть и предугадать ожидающую его потусторонность.

Существование закладок я обнаружил ещё до его ухода, и в тайне жадно вчитывался в их содержание, пытаясь проникнуться его мыслями, его последними настроениями. Зная, что из них составится для меня его последний образ. Ведь давно известно, что слова – это слепок нашего сознания, если не души вообще…

Альтерман Даниил. Роман «Под Стеклом».

«Я предоставил свою догадку времени, и оно, незамедлительно минув, горько её подтвердило».

«Так иногда отводят взгляд во время беседы от кого-то третьего, лишнего, чтобы не выдать знаемого двумя другими».

«Человек, загоняемый в карцер разочарования, может быть, и погиб, но душа его спаслась».

«Плачевное состояние эмиграции заключается в том, что человек, обретая комфорт, утрачивает со своими корнями ещё и ощущение гармонии. А комфорт и гармония, как известно, это не всегда одно и то же».

«Мечта будет существовать до тех пор, пока существует человеческое несовершенство».

«При этом самой странной и захватывающей мыслью было предчувствие «мира, в котором меня нет», и не так уж важно – нет "ещё" или "уже"»...

«Я всегда был чуток к природе и её языку, но в тот день она нашептала мне какую-то очень странную мысль… о том, что всё, окружающее человека в этой жизни: работа, дом, семья, дружба, вражда, любовь, ненависть – всего лишь мишура, мешающая взглянуть в невозмутимое лицо вечности».

«В семье я чувствовал себя отторгаемым чужеродным телом, хотя изоляция и не была физической. Как будто я говорил со всеми через прозрачное стекло, заглушающее звуки моей речи».