Зорин Иван. Рассказ «Сходящийся ряд».

...Ванечка был поздний ребенок. Расчесывая ему на ночь взбесившиеся локоны, мать, не удержавшись, гладила их мягкой ладонью.

Он отстранялся, ему делалось стыдно.

Но он и, правда, был хорошенький: в темной фланелевой рубашке, с едва пробивавшимся пушком, милыми, доверчивыми глазами. Его мир был черно-белым, как шахматы, он делился на успевающих и тех, кому учеба не впрок. Таким давали списывать, смеялись, как над Гогой, которого тянули за уши благодаря связям. А Ванечка не сомневался, что ему воздастся за аккуратный почерк, за плывшие перед рассветом сумерки, когда, отворотив одеяло, мать трясла за плечо: «Смотри, опоздаешь…»

Казалось, так будет вечно.

Той весной отец умер.

О чем писать дальше? Из любой жизни получится много рассказов.

Ванечка с грехом пополам закончил университет, и его поезду перевели стрелку. «Приходи, когда угодно, только не опаздывай», – требовал начальник. И Ванечка понял, что много учиться, значит воздвигать себе тюрьму, что в юности берегут минуты, чтобы потом терять годы. Но он быстро освоился: научился протирать штаны и считать ворон. В кабинетах он подавлял зевки и отводил глаза, а в коридорах все чаще кусал губы. Перебирая дни, как замусоленные четки, Ванечка привыкал к неделям, изрешеченным столовскими обедами, перед которыми разводил в стакане казенный спирт...

Зорин Иван. Рассказ «Снова в СССР».

В угловом доме по Ордынке, в квартире бывшего государственного чиновника под именем Леопольда Юрьевича Цифера какое-то время жил сатана. Нечистый зарабатывал на жизнь ворожбой, превращал вещие сны в обманчивые и практиковал недуги, на борьбу с которыми больные готовы положить остатки здоровья. Фамилию прежнего владельца на двери замазали, и поверх нее значилось: «Л. Ю. Цифер». У Леопольда Юрьевича была заячья губа, скрывая которую, он отпустил усы, и теперь казалось, будто щетина растет у него на зубах. Под белым колпаком у него, как росток под асфальтом, иногда выступали рога, на щеки лезли змеями рыжие бакенбарды, а под халатом едва слышно стучало копыто. Он не отбрасывал тени, мочился хвостом и его голос не имел эха. Впрочем, сатана, обезьянничая Троицу, существовал сразу в трех лицах: у Леопольда Юрьевича была секретарша, уже год как беременная на шестом месяце, и скрывавшийся под капюшоном сгорбленный ассистент. Однажды какой-то любопытный сдернул материю, она скользнула помощнику на плечи, и на гостя жадно уставились провалившиеся глазницы, в которых он прочитал свою судьбу. Он тут же ослеп, и с тех пор во мраке, как в зеркале, стал различать силуэты смертей, являвшихся его близким, и каждый раз трясся от страха, думая, что пришли за ним…

По желанию клиентов Леопольд Юрьевич наводил порчу, насылал бородавки и болезнь, при которой текут слюни. «На всякого заику сыщется свой тугодум, – приговаривал он, дуя на воду или катая яйцо. – У каждого своя правда, да не у каждого истина…»

Зорин Иван. Рассказ «Роман с розовыми очками».

Чтобы сохранить мужскую силу, китайцы советуют утром сжимать себе яйца по количеству лет, и Лев Рукопят взвешивал каждый год в кулаке, пока не устал, сбившись со счета. За окном бурлила Москва, кипела под крышкой голубого, весеннего неба. Но Рукопят не замечал в нем ни птиц, ни ангелов, когда-то он был успешным писателем, однако вкусы меняются, и его последний рассказ отвергли несколько журналов. Теперь он целыми днями горбился с газетой, угрюмо курил, пуская залысинами «зайчиков», скользивших по клубам табачного дыма. «В семейной жизни движение двустороннее, – мерила его взглядом жена, – не дай Бог вылететь на встречную полосу – с “мужской” на “женскую”…». Она косилась на мужа, как на протез, с которым нельзя ни сродниться, ни расстаться. А Рукопят все чаще рассматривал мир сквозь бутылочное стекло. «Кто пьет вместе чай, может пить и водку», – раз выстрелил он, пряча за газетой поднятую рюмку. Жена вздохнула: «Пить вместе могут все – попробуй вместе не пить…»

С тех пор молчание лежало в квартире, как лужа в овраге.

Семейный монастырь с годами налагает обет целомудрия, и Рукопяту давно казалось, что у него нет тела. «Грех один», – подводил он черту под своим существованием и жил вне времени – прошлое вызывало у него сожаление, настоящее – горечь, будущее не вызывало ничего.

Однажды его пригласили в Дом литераторов на вечер известного поэта...

Зорин Иван. Рассказ «Режиссер».

...У человека в грязном плаще не было имени. Вместо имени у него было множество прозвищ, вместо лица – маски. На войне он забыл свое прошлое, на ней же потерял золоченый крестик, подаренный матерью при крещении. Привычки, желания, прежняя жизнь – все схлынуло мутным потоком, все было смыто селевой грязью, сошедшей с чужих гор. Он служил в диверсионном отряде, и инструкция велела уничтожать ему случайных свидетелей – будь то женщина у колодца или пастушонок. И он охотно соблюдал эти правила. На войне своя мораль, лицемерие остается в далеких городах. И человек в грязном плаще добивал раненых – своих и чужих, друзей и врагов. Когда взводного зацепила пуля, он помог ему избежать плена, выпустив в него всю обойму. В его жилах текла кровь убийцы, его руки были руками палача. Человек в грязном плаще избегал женщин: они давали жизнь – он ее отнимал. Смерть доставляла ему все муки сладострастья, приносила жгучее, ни с чем не сравнимое удовольствие. В нем было что-то от некрофила, но он замахивался выше. Разрушая творения, он бросал вызов Творцу. Он был религиозен как падший ангел, бунтуя против Создателя, узурпировавшего право на жизнь, против Его никчемной, дурно устроенной Вселенной, против оболочки человека в грязном плаще...

Зорин Иван. Рассказ «Голос».

...Речистый Одиссей, Демосфен, с камешком во рту перекрикивающий шум морских волн, сладкозвучные сирены, Иоанн, прозванный Златоустом, медоточивая Шехерезада и сотканный из силлогизмов Цицерон являют собой легендарные примеры ораторского искусства. Мирослав Осокорь превзошел их всех. Для него речь была не искусством, а жизнью. Он мгновенно проникался собеседником, впитывая его мысли и чувства, как песок воду, отражая их, говорил с ним на одном языке. Схватывая речевые конструкции, подражая строю фраз, он одинаково легко находил общий язык с ребенком, стариком, женщиной, бредущими по этапу ссыльными, их пьяными конвоирами и, казалось, мог договориться с русалками и водяными. Доказывая, что язык выше слов, он, как святой Франциск, разговаривал с птицами и зверями. Но святым он не был. У него был дар, который не приносил пользы и который он не осознавал.

У деда зимой ныли зубы. Старик беспокойно ворочался, кряхтя, слезал с печи, надевая старые, прохудившиеся валенки, то и дело бегал на двор. А когда на минуту забылся, Мирослав, склонившись, зашептал ему на ухо неведомые заклятья.

И боль ушла.

Так Осокорь понял, что слово лечит.

Раз на глухой проселочной дороге его остановили двое. Угрюмо выпятив подбородки, они потребовали кошелек и молчание. Он показал им пустую корзину и заговорил. Тогда они пустили в ход ножи.

Друг против друга.

Так Осокорь понял, что слово убивает...

Зорин Иван. Рассказ «Глаза».

...Мир видимого не содержал для Лаврентия тайн, он был ясным, как линии на ладони. С десяти шагов Бурлак мог сосчитать пятна у божьей коровки, отличал ее правые ножки от левых, видел сквозь листву припавших к ветвям клещей, падавшего камнем сокола, различал капли в дожде и росинки в тумане. Он видел и за горизонтом, раздвигая пространство за счет миражей, которые приближают предметы, как оазисы в раскаленном воздухе пустынь. По отражению в облаках он видел пожар Москвы, грабивших ее французов, темные лики икон, которые они выносили подмышками, в сытые годы наблюдал, как желудки переваривают мясо и хлеб, а в голодные – видел мякину и желуди во вздутых животах. Ничто не ускользало от его всепроницающего взгляда. Им он раздевал донага деревенских баб, кутавшуюся в меха помещицу, снимал мундир с фельдъегеря, которого мельком увидел в санях, измерял углы в снежинках, читал за версту обрывок газеты, его беспощадные глаза снимали с мира покровы, и тот представал неприглядным, как вывернутый наизнанку пиджак. Лаврентий видел рытвины на гладкой коже красавиц, приходя на могилу к матери, наблюдал, как сохнут ее кости, он видел, как мочатся, совокупляются и тужатся в нужниках. Для него не существовало преград, его немигающий взгляд проникал внутрь вещей, пронизывал, сверлил, сводил с ума. «Отвороти глаза», – чуя неладное, сердились мужики, проезжая мимо на телегах, вытягивали его вожжей. Корчась от боли, он морщил лоб и потом еще долго провожал их взглядом, считая в облаках пыли гвозди лошадиных подков...