Горшенин Алексей. Рассказ «Морские волки».

...Ему стало грустно. Через каких-нибудь десять минут Лена сойдёт на берег, и увидит ли он её потом ещё?

– Ты здесь живёшь? – спросил Женька.

– Нет. К родственникам в гости. Вечером обратно.

– Значит, можем ещё увидеться, – облегчённо сказал Женька.

– А ты этого хочешь?

– Конечно! – воскликнул Женька.

Лена посмотрела на него со знакомой уже полуулыбкой и сказала:

– Назад я, скорее всего, последним рейсом.

– Буду ждать, – пообещал Женька.

Капитан опять прошёл мимо них, и снова их с Леной взгляды встретились и заискрили в месте пересечения. Завидев капитана, Женька вскочил и бросился вниз к аппарели. Паром уже почти достиг причала. Женька сделал рубке отмашку. Аппарель с глухим ворчанием опустилась на бетон. Паром по инерции ещё громоздился на пирс, до предела сжимая упругий каучук кранцев, но через мгновения, словно бы обессилев, чуть отступил и замер. Обдавая Женьку выхлопными газами, машины стали съезжать на берег. За ними следом покидали паром пассажиры, которых ждал поселковый автобус.

Лену Женька догнал уже у автобуса. Она засмеялась и протянула ему мягкую тёплую ладошку.

– Пока!

– До вечера! – откликнулся Женька, а про себя подумал: «Скорей бы день прошёл!»

Ладошка Лены шевельнулась в его руке. И у Женьки снова перехватило дыхание – таким многообещающим показалось ему это совершенно обычное и естественное для кого-то другого движение…

Горшенин Алексей. Повесть «Лекарство для жены».

...– Нет, Миша, здесь ништяк! Хоть и район. И выпить хорошо можно, и пожрать. Даже вон, смотри какие клёвые лангеты нам принесли! В прошлом годе был на ветеранском сборище в областном центре. Так что ты думаешь? Одним чаем с бутербродами угощали. Представляешь, чаем! В окопах и то лучше кормили…

– Почем ты знаешь, что лучше?

– Дак помню я!

– Чё ты можешь помнить? Тебя и близко с окопами не было! – возмущённо рявкнул Железин. – Ты тогда ещё под стол пешком ходил. Если вообще из мамкиной утробы вылез. А теперь к фронтовикам лепишься, байки тут рассказываешь, как героически фашиста бил. Да ты его, сволочь, в глаза никогда не видел!

Фёдор вскочил как ужаленный, отчего «иконостас» его зазвенел на разные голоса. Был он чуть ниже, но плотней и коренастее сухощавого Железина.

За столами притихли, устремив на них взоры.

– Ты чё, ты чё! – испуганно заверещал Фёдор и щёлкнул себя по кадыку: – В башку ударило?

– Свою побереги, гнида ряженая!

Тёмная, душная, а теперь и едкая как кислота волна ненависти к этому наглому циничному самозванцу, подогретая выпитым, и вправду ударила в голову и застила Михаилу Ефимовичу белый свет. Он вдруг увидел в этом завсегдатае ветеранских чествований и фуршетов рыжего немца, с которым в одном из боев ему пришлось сцепиться в рукопашной. Тяжел и кровопролитен был тот бой. Уже много бойцов его взвода полегло. Но и в рукопашной никто не хотел уступать. Рыжий выскочил на Михаила неожиданно, откуда-то сбоку. Фашист был здоров и силён. Михаилу пришлось очень туго. И он, наверное, от рук этого фашистского верзилы тогда бы и погиб, не переполняй его в тот критический момент – пан, или пропал – лютые злость и ненависть...

Горшенин Алексей. Лирический этюд «Зайчик».

Закончив накануне, уже в сумерках, натурные съёмки в бухте Витязь, группа кинодокументалистов утром, сразу после завтрака, выехала в город. С «натурой» они по разным причинам затянули, выбились из съёмочного графика и теперь торопились наверстать упущенное.

Студийный газик с брезентовым верхом так набит съёмочной аппаратурой, «яуфами» с отснятой плёнкой, туго скатанными спальными мешками, рюкзаками и разной прочей поклажей, что режиссёр с оператором и звукооператором едва втискиваются в узкое пространство между передними сиденьями и заполнившим остальное пространство экспедиционным скарбом. Сидеть, согнувшись в три погибели, неудобно, ноют колени, стойки переносных светильников на каждом ухабе впиваются в спину, словно штыки, а всевозможные ящики, ящички, футляры упорно ползут вперёд, создавая ещё большие неудобства. В открытые окна газика летит рыжеватая мучнистая пыль грунтовки, соединяющей биостанцию с трассой. Но поднять стёкла значит свариться в духоте.

Однако никто из киношников словно бы не замечает ни духоты, ни пыли, ни неудобства своего положения. На переднем сиденье справа от шофёра сидит Танечка, и всем хорошо, что она с ними в этом нудном многокилометровом пути...

Горшенин Алексей. Очерк «Ставшие "народными"».

Как рождаются песни? Да очень просто, скажут мне: композитор находит созвучный его музыкальной задумке или настроению стихотворный текст (а может, его предлагает сам поэт) и придумывает мелодию.

Но бывает, что на готовую уже мелодию нужны стихи, и композитор обращается за помощью к поэту, предлагая ему подумать над словами будущей песни. В результате совместной работы представителей двух муз и рождается искомый песенный продукт, который затем с помощью исполнителей идёт в массы.

Существует и третий вариант, когда создатель музыки и слов песни предстаёт в одном лице (так называемая «авторская» песня).

Ну хорошо, тут всё понятно. А как быть с песней «народной», у которой, как говорится, по умолчанию нет создателей?...

Горшенин Алексей. Повесть «Грешен наш путь».

...– Ты чего такой расстроенный, дедынька? – спросил Санёк вернувшегося Арсения Ильича. – Повздорил с кем, что ли?

Интеллигент только рукой удручённо махнул. Это не первая стычка с абхазцем, но нынешняя задела особенно. Смутную поначалу догадку, переросшую затем в полную уверенность, что именно Алхас находился за рулём того злосчастного джипа, сегодня подтвердил он сам. Всем своим поведением, и, конечно же, той реакцией, которая последовала на заявление Арсения Ильича о том, что водитель-убийца и Алхас – одно лицо.

Однако ж поведение к делу не пришьёшь. А прямых улик и доказательств, увы, нет. Не станет же он в качестве таковых взгляд и голос абхазца предъявлять. За сумасшедшего сочтут…

Арсений Ильич нервно шагал по комнате. Как быть, с кем посоветоваться? Да хотя просто выговориться? Санёк с тревогой наблюдал за ним.

Наконец Арсений Ильич остановился, прерывисто вздохнул и… рассказал всё Саньку.

– Вот и получается: интуиция подсказывает, что это он – стопроцентно, а железных аргументов предъявить не смогу. Что делать?

– Да плюнь ты на него, дедынька! Боженька всё равно его покарает. Рано или поздно.

– Боженька!.. – передразнил Интеллигент. – Мне самому его надо покарать!

– Не марайся, дедынька, об это говно. Ты его и так уже покарал.

– Как это «так»? – удивился Интеллигент.

– Ты ж, дедынька, сказал Алхасу, что это он на твою жену наехал и смылся, а ты узнал его вместе с его джипом?

– Да, конечно, – подтвердил Интеллигент, не понимая, куда клонит парнишка.

– И сказал, что этого так не оставишь?

– Именно так!

– Ну, вот пусть теперь он ходит и боится, что его в любой момент могут за жопу взять.

– Да кто ж его возьмёт, если у меня ничего конкретного, вещественного против него нет?

– Но он же этого не знает, значит, будет мандражить всю дорогу, ходить и оглядываться. А постоянно жить так, на сплошном нерве, дедынька, очень трудно. Мне хоть и мало годов, но я знаю…

– Ах ты, мудрец мой юный, – растроганно потрепал Арсений Ильич Саньку по плечу...

Горшенин Алексей. Рассказ «Горький запах полыни».

...А дома ждал ещё один удар. Пока он отсутствовал, собачники сделали облаву. Белый сумел ускользнуть, а вот брюхатой, готовившейся снова стать матерью Дамке уйти не удалось. Спрятавшийся в кустах Белый видел, как собачники забросили взвизгнувшую Дамку в железный фургон, из которого доносился разноголосый лай, но помочь ничем не мог. Лишь облаял для очистки совести отъехавшую машину.

Хромой затосковал. К Дамке он крепко привязался. Он любил её.

Целыми днями Хромой неприкаянно слонялся по замусоренной стройплощадке, опустив голову, и ловил запах Дамки. Он находил его отголоски то тут, то там – везде, где бегали они когда-то вдвоём или лежали, отдыхая, прижавшись боками. Но сильнее всего Дамкой пахло на том месте, где стоял фургон собачников. Хромой надолго застывал здесь в отрешённой неподвижности.

А иногда ночами от дома-новостройки доносился тоскливый вой, от которого у тех, кто слышал его, нехорошо ныло под ложечкой и до утра пропадал сон.

Белый сочувствовал товарищу. Он кое-что повидал в жизни, которая никогда сладкой у него не была, и считал, что лучше всего в таких случаях – уйти подальше от знакомых мест и запахов.

Хромой соглашался с ним, но уйти никак не решался. И не только память о Дамке держала его здесь. Было что-то ещё, более сильное, важное и прочное, более глубинное, принадлежавшее не одному ему, а, как он подспудно ощущал, – длинной цепи поколений его сородичей, чья жизнь, подобно его собственной, зародилась и прошла на этих исчезнувших деревянных улочках между берёзовой рощей и речушкой, от которых остался только неистребимый горьковатый запах полыни...