Казалось бы, жанр утопии более свойствен литературе, нежели изобразительному искусству. Разъяснять в подробностях устройство общества, видящегося автору идеальным – а иначе как доказать его безупречность? – возможно лишь посредством слова, или же в кино, то есть опять-таки словом вкупе с изображением. Само слово «утопия» относительно к искусству рождает ассоциации литературно-философские: Платон, Кампанелла, Томас Мор, аббатство Рабле, наконец, уморительный Чернышевский. Однако именно то обстоятельство, что в живописи невозможны столь подробные разъяснения, даёт возможность и обратного вывода.
По мере конкретизации возвышенных мечтаний сама идеальность предлагаемого проекта становится всё более спорной, идеал обращается порой в свою противоположность. Уже высказывалась мысль, что все картины-утопии по сути дела есть антиутопии. Отобразить средствами искусства царство справедливости во всех деталях нельзя, да и не нужно, но возможно дать некое отображение духовной атмосферы этого царства.
Можно вспомнить вакханалии Пуссена, в коих мало собственно вакхического, но есть нерушимая ясность, позволяющая упомянуть их в данном контексте; прерафаэлитов, хотя их безмятежность – щемящая; «античные» работы Пикассо, хотя прорывается в них озорство демоническое (но может, и это нужно в утопии? – во избежание пресности), всё творчество Матисса (чьи литературные утопии столь уравновешены?), наконец, золотого Ганса Эрни: назовём его так, ибо что же, как не золотой век человечества, сия гармония линий, фигур, внутреннего мира персонажей (он виден), самого мироздания многих рисунков его и гравюр? Конечно, разумея зрелый период, упаси бог, не ранние сюрреалистические опыты (грешил, грешил по молодости лет). Здесь и Петров-Водкин: мальчик, гарцующий на красном коне, несомненно, скачет прямиком в мир утопический – он только обернулся напоследок...