...А дома ждал ещё один удар. Пока он отсутствовал, собачники сделали облаву. Белый сумел ускользнуть, а вот брюхатой, готовившейся снова стать матерью Дамке уйти не удалось. Спрятавшийся в кустах Белый видел, как собачники забросили взвизгнувшую Дамку в железный фургон, из которого доносился разноголосый лай, но помочь ничем не мог. Лишь облаял для очистки совести отъехавшую машину.
Хромой затосковал. К Дамке он крепко привязался. Он любил её.
Целыми днями Хромой неприкаянно слонялся по замусоренной стройплощадке, опустив голову, и ловил запах Дамки. Он находил его отголоски то тут, то там – везде, где бегали они когда-то вдвоём или лежали, отдыхая, прижавшись боками. Но сильнее всего Дамкой пахло на том месте, где стоял фургон собачников. Хромой надолго застывал здесь в отрешённой неподвижности.
А иногда ночами от дома-новостройки доносился тоскливый вой, от которого у тех, кто слышал его, нехорошо ныло под ложечкой и до утра пропадал сон.
Белый сочувствовал товарищу. Он кое-что повидал в жизни, которая никогда сладкой у него не была, и считал, что лучше всего в таких случаях – уйти подальше от знакомых мест и запахов.
Хромой соглашался с ним, но уйти никак не решался. И не только память о Дамке держала его здесь. Было что-то ещё, более сильное, важное и прочное, более глубинное, принадлежавшее не одному ему, а, как он подспудно ощущал, – длинной цепи поколений его сородичей, чья жизнь, подобно его собственной, зародилась и прошла на этих исчезнувших деревянных улочках между берёзовой рощей и речушкой, от которых остался только неистребимый горьковатый запах полыни...