Жизнь Аполлония

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за сентябрь 2023:

 

На чтение потребуется 1 час 40 минут | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Прошло ещё немного времени, когда богини времён года оры, посланницы Времени, освободив облачённую в зелень Гею от бремени летнего зноя, наслали на неё первые осенние холода, принёсшие увядание цветам и травам. Утратив свою былую красоту, загрустила природа; ощутив дух грядущей зимы, предались спокойному сну обнажённые деревья, и мантия, слетевшая с них, окутала разноцветным ковром холодную землю. Непроницаемый слой грозных облаков, сгустившихся над мрачной землёй, сокрыл от смертных божественный свет Гелиоса. Словно пребывая в мрачной темнице, скорбело всё живое о безвозвратном летнем тепле и солнце, и дух безысходности наполнял собой источники, дышавшие прохладой, луга, поблёкшие без света, воздух, рассекаемый всепронизывающим холодным ветром, и души людей, хотя и не замечавших всех сих перемен, совершаемых в объятой смертельной осенней тоской природе.

Предвечерний мрак уже спускался на землю, когда старый Аполлоний в сопровождении своих учеников бродил по золотым листьям возле обнажённой рощи, где ещё недавно скрывался он от полуденного зноя вместе с чужеземцем, прибывшим к нему ради постижения пифагорейской премудрости. «Верно я сказал ему в тот день, – вспомнил Аполлоний, – что осень есть символ старости и следующего за ней умирания: ибо как листья, слетевшие с веток дерев, в земле обретают себе пристанище, так и бренное тело, отслужившее душе свой век, обращается во прах, освобождая её для небесной жизни».

– Не кажется ли вам, ученики мои, – обратился Аполлоний к пифагорейцам, – что времена года есть символ жизни человеческой в младенчестве, юности, зрелости и старости, как учили Филолай и Алкмеон?

– Истинны слова твои, о Аполлоний, – отвечал один из учеников его. – Разве не подобны осенним ветрам и зимним вихрям невзгоды человеческие, и отрадным весенним вечерам и утренним часам летнего блаженства – приятные дни молодости, когда благородные устремления ещё движут душой, охваченной чистым пламенем жизни?

Когда муж говорил так, Аполлоний, взглянув на бескрайнее поле, внутренним оком узрел пред собой бездонное море, волны коего вздымались к небу, приведённые штормом в неистовство.

– Вся природа, полагаю я, – сказал он, – являет смертным символы, разгадать которые способен лишь ум пытливый и склонный к философии. Пусть же воображение явит вам вид неспокойной водной стихии, и вы узрите, что мы есть корабли, отданные на волю волн. Страсти наши подобны бурным ветрам, и праздные наслаждения – подводным скалам. И мужи неблагоразумные, отринувшие философию, вечно носятся по сему морю жизни, движимые неутихающими ветрами страстей, и всечасно натыкаются на скалы, которые готовит им порок. Но подобен мудрому кормчему разум человеческий: смиряя страсти, он спасает от свирепой стихии смертных, прибегнувших к его помощи. Наставляйте же, о ученики мои, юные души избегать пагубных удовольствий, подобных Сцилле и Харибде, предавших пучине морской корабли Одиссея.

 

Тягостное ощущение некоего грядущего свершения с особенной силой овладело душой Аполлония в тот день, и осознание сего неопределённого, но приводящего в трепет будущего привело в смятение ум философа, коему показалось, будто сами боги хотят послать ему с неба свой неслышный глас. «Или осенней тоской навеяны мне мои странные предчувствия, – размышлял Аполлоний, по-прежнему бредя в полумраке по укрытой листьями земле, – или подлинно само небо призывает меня приготовиться узреть осуществление некой ещё неведомой мне божественной воли?» Пока же Аполлоний пребывал в сих мыслях, не замечая сопровождавших его учеников, один из пифагорейцев вывел его из забытья следующими словами:

– Мрак уже нисходит на землю, принимающую последние лучи уходящего в западную даль Гелиоса, призывая нас возвратиться от разливающейся повсюду тьмы к свету свечей.

Вняв словам пифагорейца, убеждавшего всех вернуться в дом, Аполлоний, на время остановив в своём сознании поток загадочных дум, вместе с учениками отправился к месту, к коему уже влекло утомлённые души его спутников, с нетерпением жаждавших предаться в объятия сна.

Омыв ноги в источнике и приняв вечернюю трапезу, пифагорейцы легли на свои ложа, предав сладкому забвению все свои мысли, посещавшие их в течение дня. Но не посещал в сию ночь сон душу Аполлония, отданную во власть глубоких дум, навеянных ему чудным предчувствием некого неведомого грядущего, обещающего обрушиться совсем скоро на философа. Безмолвно лежал он на своём скромном ложе, устремив бессмысленный взор на дверь, окутанную царившим кругом полнощным мраком, объятый необъяснимым трепетом перед неким незримым гостем, скорое пришествие коего он явственно ощущал. «О боги, видящие меня с вершины своей небесной обители, – произносил Аполлоний в душе, уже вкушавшей некий благоговейный страх, – вы, чьё покровительство никогда не оставляло меня, успокойте же мой смятенный дух и отройте причину охватившего меня трепета». Некий шум почудился Аполлонию, и он, почувствовав, что неведомый гость уже вошёл в его покои, неслышно обратился к воображаемому существу со следующими словами: «Скинь же с себя покрывало, сокрывающее тебя от моих смертных очей, и явись в своём подлинном облике, дабы я увидел того, кто явился ко мне». Но никто не ответил на слова Аполлония; таинственная тишина, неотлучная спутница ночи, внушала ему одновременно и трепет, и покой. Но внезапно Аполлоний ощутил, как некая сила повлекла его оставить спальные покои и выйти на воздух. Послушный сему неслышному, но ощутимому зову, философ поднялся со своего ложа и, подивившись собственной лёгкости, отворил дверь и вышел наружу из мрачного дома. Яркий лунный свет разливался кругом, разгоняя ночной мрак, и наполнял душу Аполлония светлым ощущением чудесного. По-прежнему влекомый некой силой, философ направился по росистой траве к близлежащей поляне, окружённой деревьями; оказавшись на ней, он, ощутив желанный покой, сел на траву и в сладком уединении, озаряемый ласкающим лунным светом, стал вдыхать свежий запах, источаемый травами, по-прежнему осознавая, что произошедшее с ним неслучайно.

 

В необъятное звёздное море, пылавшее светом множества небесных огней, обращал взор свой старый Аполлоний. Древесные сени, окружавшие дышавшую свежестью поляну, дорожку, ведущую к дому пифагорейцев, уже не видел Аполлоний: очи его лицезрели сияющую панораму неба, унося мысли философа от земли к единственному зримому им высшему свету. Оставив земные преграды, дух Аполлония воспарил к небу, и ночная тьма, устилавшая землю, была побеждена всеозаряющим светом, вспыхнувшим посреди неба, из коего появилась воздушная лестница, словно сотканная из облачной пыли. Приблизившись к ней, Аполлоний стал подниматься по её источающим свет и тепло ступеням, и вскоре, достигнув вершины сей небесной лестницы, узрел золотую дверь, из коей в один миг, словно из воздуха, появились два мужа, которых Аполлоний сразу же узнал, хотя никогда прежде не видел: то были всемудрый Пифагор и Фалес, одни из древнейших эллинских философов. Аполлоний же, узрев великого Пифагора, коего всегда чтил как своего духовного учителя, преисполнился великой радости и хотел было преклониться пред ним, как услышал сзади себя некий грохот. Обернувшись, Аполлоний узрел мчавшуюся к нему огненную колесницу, на коей восседало некое светоносное существо, излучавшее от себя яркое сияние. Уже через мгновение Аполлоний осознал, что тот, кого он видит, есть светлый бог Гелиос, и, осознав сие, пал на свои колени пред ним. «Ему ещё не пришло время!» – услышал Аполлоний громоподобный глас Гелиоса и тут же неведомой силой был поднят на ноги. Тот же голос сказал ему: «Возвратись на землю, ибо твоё время ещё не настало. Открой ученикам, что боги, покровительствующие им, ждут твоего прихода. Передай также своим ученикам, чтобы они оставались до последних дней своих на избранной ими благословенной стезе, и если они послушаются слов моих, то обретут здесь вечный и желанный покой». – «Позволь же мне, о Гелиос, – вымолвил Аполлоний, – припасть к стопам Пифагора, моего учителя, имя коего я распространил среди людей». В сей же миг Аполлоний ощутил прикосновение своего учителя, после чего почувствовал необыкновенный прилив сил. «Возвращайся, о возлюбленный мой философ», – сказал Пифагор, обратив на Аполлония исполненный тепла и света взор, пронизавший благоговейным трепетом душу Аполлония. «О, не хочу я покидать сей отрадный край, – обратился Аполлоний ко всем слышавшим его небожителям, и затем, обратившись к Гелиосу, всё ещё парившему над философом в окружении многоцветной радуги, сказал: – О божественный повелитель света, позволь мне остаться с тобой, ибо, очутившись в сём небесном краю, я испытал презрение к покинутой мной земле. Не возвращай же меня назад в ту беспросветную пропасть, из коей душа моя по истечении века, наконец, освободилась!» Но воля Гелиоса осталась непреклонной: «Совсем скоро ты вернёшься, – сказал он, – и тогда воля рока свершится, и ты населишь прекрасную обитель, приготовленную для тебя». Смирившись с волею Гелиоса, Аполлоний стал сходить по лестнице, и в один миг поднявшийся вихрь унёс его на покинутую землю.

 

Открыв очи, Аполлоний узрел себя лежащим в доме пифагорейцев в окружении учеников, ожидавших его пробуждения.

– Что случилось со мной, о Кратил? – спросил Аполлоний одного из своих ближайших учеников, обрадованного его внезапным пробуждением.

– О Аполлоний, великое чудо свершилось на наших глазах. Знай же, что я, заметив твоё отсутствие, вышел найти тебя и совсем скоро, оказавшись на поляне, нашёл, о Аполлоний, твоё бездыханное тело, лежащее в траве. Сочтя, что ты умер, я в порыве отчаянья бросился будить пифагорейцев, чтобы передать им страшную, как мне казалось, весть. Когда мы перенесли твоё тело в дом, то принялись думать, что делать дальше. Тогда ты, словно увидев наше беспокойство, открыл очи, к великому изумлению нас, считавших тебя мёртвым.

Услышанные слова удивили Аполлония, и он подумал: «Выходит, я был мёртв в то время, когда, взойдя по небесной лестнице, разговаривал с божественным Гелиосом и Пифагором! И теперь боги возвратили мне жизнь, чтобы я простился с учениками и рассказал им увиденное мною сей ночью». С такими мыслями Аполлоний пересказал ученикам всё, что чудесным образом узрел его оставивший тело дух в небе, и своими словами весьма удивил учеников, никогда прежде не слышавших ничего подобного.

– Да пребудет среди вас всегда мир, – сказал Аполлоний пифагорейцам, ощущавшим, что ненадолго оставил философ небо и близок час его вечного расставания с земной жизнью. – И пусть никакой раздор не завладеет вашими душами, дабы не утратили вы небесного блаженства, обещанного мне и всем вам, следующим уставу великого Пифагора, благословенный дух коего недавно узрел я! Не беспокойте себя мрачными мыслями, ибо они способны любую душу увести от благ созерцательной жизни, отравив её своим ядом. Не плачьте обо мне, когда я покину вас, ибо тело наше есть прах, служащий лишь временным вместилищем души, и когда душа наша сей прах оставляет, он становится бесполезен и предаётся огню. История же, переданная мной, пусть убедит вас в истинности слов моих, которые не от себя говорю я вам, но от самих богов.

Несмотря на слова Аполлония, просившего учеников не плакать о нём, не могли пифагорейцы сдержать слёзы по возлюбленному учителю своему; философ же, словно не замечая воцарившейся кругом скорби, продолжал увещевать учеников и питать их души сладким соком истины. Утолив же внутреннюю жажду учеников, Аполлоний попросил оставить его одного; но лишь успел он сказать сие, как Кратил произнёс:

– Не сказать ли императору, о Аполлоний, о твоей скорой смерти, чтобы он успел проститься с тобою перед тем, как от земной тьмы ты воспаришь к божественному свету?

– Чувствую я, о Критон, что не успеет Тит застать меня живым, ибо совсем скоро уже возвращусь я в ту обитель, из коей явился к вам.

 

Когда же пифагорейцы оставили наконец Аполлония, философ, оставшийся дожидаться своего часа, узрел перед собой картины своего прошлого, проведённого в многочисленных скитаниях по морю и суше. О, кто сей младенец, безмятежно лежащий завёрнутым в пелену на коленях некой гречанки? Он открывает сомкнутые сном очи, видит свою мать, приятней коей нет у него никого, заливается нежным смехом и в бессознательном порыве любви тянется к виновнице его вспыхнувшей ещё недавно жизни. Неведомый мир пугает новорождённого, он закрывает очи руками при виде незнакомцев, пришедших порадоваться его появлению на свет, будучи не в силах понять, кто и зачем велел ему родиться в сём прекрасном, но странном мире. Слёзы сами источились из очей старого Аполлония, когда внутренним оком узрел он себя, впервые познавшего свет солнца; целый век насыщенной жизни разделял его с тем чудесным младенцем. Но вот всё исчезло, и Аполлоний увидел себя уже в сладостной юности. Очи старца узрели младого мужа, ещё недавно узнавшего о философе Пифагоре и возжаждавшего стать одним из его последователей. «Зевс – свидетель, что мои помыслы и душа чисты!» – восклицал младой Аполлоний, вознося к небу клятву следовать вечно за великим Пифагором. И чудо вдруг предстало очам старца: он узрел, как незримый свет воссиял в тот час в небе и некто, подобный богам, сошёл на землю в окружении света и коснулся плеча Аполлония, возносившего к небу свою чистую клятву. Но юноша никого не увидел пред собой, ибо смертные очи его не могли заметить божества, сошедшего к нему и благословившего начинания философа. По прошествии же многих лет Аполлоний узрел сие чудо, свершившееся с ним в далёком прошлом, когда он только ступил на светлую стезю, проложенную Пифагором. «Светлая милость небес не оставляла меня с того великого часа, когда я призвал великого Пифагора, признав его мудрость источником своих познаний», – постиг Аполлоний. Не смея вытереть мокрые от слёз глаза и прервать прелестное видение, он узрел себя с Дамидом по пути в землю брахманов. «О Дамид, – прошептал Аполлоний, – уже скоро я вновь увижу тебя, раньше меня унесённого смертью в прекрасную обитель, виденную мной сей ночью». И увидел Аполлоний брахманов, на своей горе возносящих славу небожителям, и Иарха, главного из них, с коим прошёл у него разговор о философии. Узрел старец, как возносил он в тот счастливый день вместе с Иархом и брахманами хвалебный гимн Гелиосу, называемому индусами Сурьей, и увидел самого лучезарного бога, с небес принимавшего их словесные дары. «Какая же радость, – воскликнул в душе Аполлоний, – понимать, что небезразлична богам хвала, возносимая к небу смертными, и ничего не сокрыто от очей всесильных небесных владык!» Видение не кончалось, и Аполлоний увидел себя вновь беседующим с египетскими жрецами о сущности мироздания. Вот философ наблюдает за мистерией, устроенной в тот день жрецами в честь Исиды и Осириса. Предстал пред очами Аполлония и Нерон, учредивший несправедливые гонения на пифагорейцев; не сокрылась от него и сцена гибели сего тирана, погубившего ради удовлетворения своих нечестивых намерений множество невинных римлян. Тысячи вновь оживших сцен, взятых из самой жизни, но уже давно забытых памятью, предстали вновь пред Аполлонием, и нигде не узрел он себя совершающим скверный поступок. «Да, всю жизнь я хранил добродетель, – сказал убеждённо Аполлоний, – и небеса послали мне сии предсмертные видения, чтобы я сам убедился в своих чистоте и непорочности. Но где же небесная лестница, которая унесёт вновь мой дух в светлую обитель философов? Узрев её сверкающие светом ступени, я пойму, что час мой настал и дух мой освободился от бремени земли». Тогда знакомый глас сказал Аполлонию, находившемуся на грани двух миров: «Готов ли ты, о философ?» – «Да», – ответил он. Вдруг Аполлоний ощутил, как что-то обременительное, словно узы, спало с него, и он воспарил над землёй. Тогда раздался звук, подобный трубному, и из воздуха появилась лестница, вознёсшая дух философа высоко над землёй и всеми мирами, в желанную обитель непреходящего света, к коему всегда стремилась его душа, горящая небесным пламенем истины.

 

Когда до императора дошла весть об Аполлонии, он, оставив занимавшие его дела, немедля отправился к дому пифагорейцев, чтобы проститься с приятным сердцу мудрецом. Однако старания правителя оказались тщетны: приехав наконец к месту, где ещё недавно спал Аполлоний, Тит, к великому огорчению своему, понял, что опоздал. Будучи не в силах сокрыть своей скорби, он по возращении своём во дворец хотел объявить траур по всему Риму в честь Аполлония, однако был остановлен своими придворными, которые сочли незаслуженным оказание некому умершему философу столь большой чести. Помня о своём великом намерении уподобить Рим Олимпу, очистив город от скверны всякого порока, Тит до последних дней своих пытался следовать своей возвышенной цели. Однако не прошло и года со дня принятия всесветлого Аполлония в небесный сонм, как участь пифагорейца постигла и самого Тита, после чего власть над Римом перешла к Траяну, жестокому и в то же время добродетельному правителю.

Но не настигали уже преследования верных пифагорейцев, прежние несчастья от Нерона и Домициана навечно оставили их, и они, наслаждаясь своим благословением, оставленным Аполлонием и ниспосланным небом, в счастье и безмятежности несли в свет свою мудрость. И даже спустя пелену лет исполненные светлого спокойствия пифагорейцы не переставали всякое утро и всякий вечер восходить на знакомый холм, с коего открывался вид на бескрайние луга, реки и горы, и возносить чистое благодарение небу за свои проведённые в мирной тиши дни. И в часы ненастного ветра и дождя, когда вспышки грозной молнии озаряли мрачные небеса и звук грома сотрясал основания земли, и в часы несносного зноя, когда палящие лучи Гелиоса жгли пылающую землю, и в часы неприятных осенних холодов пифагорейцы дружно восходили на свой холм, чтобы воспеть гимн небесам и вспомнить о своём вечно живом наставнике, всегда наблюдающем за ними с небесной вышины, из обители божественного света, вечного и живого.

 

 

 

Конец

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в сентябре 2023 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: