Маленькая девочка, моя душа

 

 

Так пел ее голос, летящий в купол,
И луч сиял на белом плече…

А. Блок.

 

 

 

 

 

Днем Алеша прореживал лес, срубал сухие деревья, собирал валежник, иногда рисовал плакаты с одним и тем же призывом беречь лес от огня, до которого, впрочем, никому не было дела (лес многим представлялся чем-то бескрайним, неистощимым, но никак не живым), отца же почти не видел. Мальчишка не думал о доме – он скучал по матери, а одиночество делало его еще угрюмей и молчаливей. Нет, он подолгу проводил время один, работая, думая, и это не было ему в тягость, но физическое отсутствие матери – духовную ее близость Алеша всегда чувствовал как нечто крепкое, незыблемое – он переносил тяжело, словно стал домом, с которого ураганом сорвало крышу.

 Алеша ни разу не заметил поблизости от сторожки ни одного живого существа, не услышал пения птицы, хотя по утрам внимательно вслушивался в каждый звук за окном, и деревья как будто тоже затаились и не шелестели листьями, не вздыхали, не скрипели.

Недельный срок работы минул. Вечером последнего дня отец усадил мальчика за щербатый стол и начал разговор:

– Ты хороший работник.

Алеша равнодушно взглянул на мужчину и стал смотреть в окно. Это была одна из тех редких похвал, которыми его дарили деревенские мужики. Отец продолжал говорить, неестественно сложив на столе руки и хмуря лохматые брови:

– Но ты знаешь, что я никогда не притворялся, что люблю тебя. Собственно, поэтому я стал… жить тут.

Алеша молча кивнул, ничуть не удивившись.

Отец глотнул воздуху и пролаял:

– Я избегаю вас из-за тебя. Об этом, вернее, о твоем… эээ… влиянии на меня я хотел поговорить. Ты уже не маленький и понимаешь, что в жизни не все так просто. Ты все-таки должен быть… – мужчина на миг замялся, – быть благодарным мне за то, что я для тебя сделал.

– А что ты для меня… Для нас делаешь? – поправился Алеша. Он встал и неожиданно оказался очень высоким, выше отца, который слушал, не возражая, смущенный прямолинейностью сына. – Что ты сделал моей бедной матери, кроме того что изредка приносил ей деньги? Что произошло, папа, когда ты впервые не ночевал дома, приходил все реже, а затем поселился здесь, в этой лачуге?

Сильный удар сбил ребенка с ног, заставив замолчать. Мужчина нервно достал из ящика обшарпанного стола – единственной мебели в единственной убогой комнате, кроме раскладушки, белого комода и длинной деревянной скамейки – запечатанную бутылку водки и жестяную кружку. C шибая пробку, он неотрывно смотрел на свои руки, покрытые бурыми пятнами гнева.

Отец и сын долго сидели молча. Первый – пьянея с непривычки с каждым вонзавшимся в горло глотком (лесник практически не пил), второй – украдкой вытирая кровь с разбитой губы.

Потом Алеша встал и направился к двери. Отец мгновенно вскинул голову и закричал:

– Стой, не пущу!

Алеша взглянул на него, сверкая синими глазами. Он как будто стал еще выше и ссутулился.

Ничего не связывало этих чужих друг другу людей, кроме кровного родства. Сын не раз задавался вопросом, почему отец так редко бывает дома и почему так недобр с ним и матерью, но не мог найти ответа. Мать же, словно сосуд, наполнялась болью, когда Алеша робко заговаривал о странностях отца; боль лилась через края ее глаз, наполняла ее вмиг ослабевавшие руки, сгибала спину, и Алеша вскоре прекратил мучить мать терзающими ее расспросами. Он рос, взрослел и переставал чувствовать надобность в отце, которого, как ему стало казаться, у него никогда не было.

А сейчас в мутных, полупьяных глазах отца Алеша вдруг увидел, помимо отвращения и злобы, что-то зыбкое, отдаленно напоминавшее памятную материнскую боль, и отпрянул в изумлении и страхе.

С минуту мужчина молчал, изучая лицо своего старшего ребенка, затем начал говорить необычайно твердо, ясно и зло:

– Я любил твою мать больше всего на свете, а она любила меня. В ночь, когда ты должен был родиться…

Он замолчал, плеснул в кружку остатки дурной водки и протянул ее сыну:

– Выпей, пожалуйста.

Это было первое ласковое слово, услышанное Алешей от отца. Видя, что мальчик решительно покачал головой, отец подскочил к нему и силой влил в испуганного ребенка желтоватую жидкость.

Когда сын подавился, закашлялся, когда наконец умолк и опустился на хромую скамью, отец снова заговорил:

– Твоя мать была очень красивой. Не такой, как ты. У нее были синие глаза… Она умирала, а я был рядом и сходил с ума, ты же кричал и извивался на руках у повитухи, краснолицый, толстый кусок мяса – мой кусок мяса.

Алеша сжался от этих слов, и на лбу у него выступил сверкающий пот.

– Я не взял тебя, потому что не мог представить, что буду жить с ее убийцей. Та, другая, которую ты называешь матерью, помогла мне выжить тогда. Думаю, она любила меня почти так же, как я любил ту, которую ты у меня отнял. Хотя она могла быть просто доброй. Добрые люди творят поистине губительные для себя поступки.

Громкий кашель заставил прерваться говорящего. Справившись с собой, он продолжал, не глядя мальчику в глаза:

– Ее безграничная доброта уговорила меня забрать тебя в нашу семью. Ты был маленьким еще, двух или трех лет, и, к счастью для нее, ничего не запомнил. Но ты уже тогда был словно контуженый.

Отец посмотрел в белое как снег лицо сына, в его широко открытые пустые глаза, сделавшиеся тогда будто слепыми, и почувствовал страх. Разглядывая сидящего перед ним безмолвного призрака, мужчина теребил пустую кружку, изо всех сил стараясь собраться и произнести то последнее, из-за чего он и начал этот жестокий разговор.

Он был из тех несчастных людей, что испытали однажды сильное чувство, которое высушило их до самого дна, не оставив ни единой капли крови – одну лишь воду да упрямые воспоминания о тех, кого с ними никогда не было. Он не желал противиться сладким своим страданиям, разжигая их и всякий раз радуясь мнимому оживлению своему – этим наполнялась его скудная жизнь, на которую он теперь жаловался, боясь смотреть на сына. А Алеша неожиданно для себя подумал, что у его отца два сердца – слева и справа, да такие острые, что чувства нанизываются на них, как маленькие насекомые – на булавку, и мгновенно тускнеют, а отец помнит о них только то, что когда-то они летали, а теперь бережно хранятся в его груди, словно диковинные экспонаты.

– Никто… никто так и не узнал, что ты не ее сын, а она полюбила тебя сильнее своих детей. Я же дышать рядом с тобой не могу: я вижу ее. Я стал жить один в этой, как ты выразился, лачуге, среди глухих елей, я остался один, и рядом со мной нет ее.

«Моей матери», – такой была последняя мысль Алеши. Он медленно поднялся со скамьи и взглянул на отца, вскочившего на ноги и закричавшего срывающимся голосом, наполненным злобой и болью:

– Твое присутствие отравляет мне жизнь! Убирайся обратно в свой детдом!

Глухо прозвучал выстрел (у лесника ружье всегда висело на видном месте, вычищенное и заряженное), и уже ни отец, ни сын ничего более не видели и не понимали, и ветер распахнул незапертую дверь, и дождь гулко застучал по стертому у порога деревянному паркету.