Господин Шариков

Полиграф Полиграфович Шариков родился в тихом и незаметном местечке на срединных русских равнинах. Место рождения было образцово-показательное для биографии какого-нибудь патриота своей срединнорусскостью и типичностью. Но для скромняг вроде Шарикова выгоды такого рождения были недоступны и непонятны. Поэтому и жил он как все, кувыркался с детворой на лугах, на полях, которые облепили со всех сторон его поселушку, милую, потертую жизнью, похожую на старенькую тетушку. Казалось, что никаких задач и загадок не ставила Шарикову жизнь. Дни мелькали веселые и крепенькие, с велосипедами, долгими самозабвенными походами по скудным местным лесочкам, охотой за жуками и стрекозами, солнечными бликами, скачущими по шалым мальчишеским глазам. Все приятно обнимало, щекотало и грело Шарикова, все в мире было на своем месте – от дворовых обидчиков до милой матушки.

Как и все хорошее, детство заканчивается, а с ним заканчивается безупречность мира. Отрочество заявило о себе наличием неполадок. Как и в чем появились первые признаки неполадок – не упомнить Шарикову. Может быть тогда, на биологии, когда Шариков долго и вдохновенно пересказывал прочитанные в книжках проделки друзей наших меньших. Замершая аудитория окрыляла его, у него не было и тени сомнения в том, что интересное ему должно быть так же интересно и другим. Но ироническое замечание учительницы сбило его, речь споткнулась на полуслове, и он замолчал, не понимая, что произошло. В растерянности он взглянул на учительницу, заметил ухмылку на ее лице, и оглянулся на друзей. Его поразил блеск в их глазах. Странный блеск, какого он раньше не видел. Шариков молча сел, робко озираясь вокруг, и больше уже не поднимал руку на уроках биологии. Слишком не по себе ему становилось, когда он представлял, что снова увидит эти странные взгляды. Да и дружить стало не так интересно, еще совсем чуть-чуть не так интересно, но уже появилось какое-то отчуждение. Появились неполадки.

Но как определить эти неполадки? Как определить ощущение? Вдруг, ни с того ни с сего, исчезает контакт в компании, и веселая ребячья болтовня обрывается, а потом разрывает пространство хохот, поблескивают слезами выпученные от смеха глаза. (Ох уж этот хохот, сколько раз его потом Шариков слышал, и научился разбираться во всех его подвизгиваниях и подтявкиваниях). Мы, люди взрослые, говорим, что в таких случаях и проявляется «момент истины». Но подростку ведь не объяснишь, что истина, та настоящая истина, которая прячется от случайного взгляда, и которая и есть самая трудная и главная в жизни, показывает свой лик мельком, в виде знамений, которые мы по небрежности ленимся разгадывать. И в результате дисгармония в мире становится все более и более ощутимой, ее уже как будто чувствуешь на ощупь, как слепой буквы. Так и Шариков чувствовал, что мир странен и неуютен. Чувствовал неким неизвестным чувством, как будто мир царапал его при поворотах.

Дальше – больше, не заставили себя ждать первые конфликты. Драка около качелей, мощнейшего центра притяжения младшего и среднего эшелонов двора. Пнули ни с того ни с сего Шарикова под зад, и пнули ногой, на которую не принято обижаться. Но Шариков решил обидеться, потому что ощутил всем нутром, что вот она – неполадка в мире, наехала на него. И замахал ручонками, пытаясь влепить оплеуху обидчику (который и пнул-то его под зад с ласковым ворчанием, не по злобе, а от избытка чувств, рожденного щедростью летнего солнца и опасно-манящим, бросающим пульсирующую темную тень движением качелей). Ущербность мира проявилась быстро и безжалостно в кулаке, стремительно въехавшем в глаз, в соленом вкусе во рту, во взрывных кругах в глазах и прочей физиологической дряни, вплоть до холода в желудке. Но с этой дрянью родилось и первое серьезное противостояние, нелепое и глупое, как и все мальчишечьи противостояния, но совершенно необходимое. А сколько их потом было – нелепых стычек, когда Шариков никак не мог оставить в покое безнадежную ситуацию. И сам себе он не мог объяснить, зачем это ему надо, а уж тем более не могли собирающиеся в кружок случайные свидетели, у которых начинали блестеть глаза, и как-то по-особому приподнимались попки, как будто они тщились завертеть несуществующими хвостиками.

Неполадки копились и множились, сливались в новые сущности. Вот и первое общественное порицание. Не смог Шариков понять, почему всем, в том числе и ему, нужно подписаться на одну из комсомольских газет, да и брякнул это вслух. И вот ведь интересно, что вроде все дружно подвывали на переменке, что не надо, мол, им всего этого, не надо, мол, им мозги заворачивать всякой газетной дрянью, а тут – посмотрели на Шарикова с холодным интересом и промолчали. «Какой-то ты … с червоточинкой», – произнесла учительница с явным огорчением, и еще бы тут не огорчаться. Непонятно было Шарикову, в чем эта червоточинка, но звучало как-то пугающе, да и представлялось как-то противно – внутри тела логово с уютно чавкающим червяком. А друзья-товарищи опять-таки посмотрели на Шарикова странно и попеняли вдобавок. «И зачем, Полиграшка, тебе это нужно было? Дурень, все равно же подписался, только еще родителей в школу вызвали!».

Но самая страшная неполадка явилась Шарикову в виде клетки на колесах, набитой изнутри бродячими собаками. В шариковской глуши не было никогда никаких бригад по отлову собак, и не слышал никто о них. Но ведомое прогрессом и просвещением районное начальство решило распространить цивилизацию на подведомственные территории и послало в виде полпреда в шариковскую поселушку бригаду по отлову собак. Мальчишки и подростки сбежались посмотреть на чудовищный механизм, в который потертые бесстрастные дядьки запихивали скулящих Найд и Жучек, большинство из которых все они знали с детства по именам и подкармливали. Ребята откуда-то уже знали, что происходит и, главное, зачем, и почему-то шепотом рассказывали об этом новоприбывшим. Некоторые мальчишки пошустрее побежали по дальним дворам, чтобы успеть спрятать своих любимцев. Большинство же, кроме некоторых, известных как живодеры, с оторопью взирало на происходящее. Грозное явление цивилизации прокатилось по дворам, почистило собачье население и укатило, оставив Шарикову тоску и смятение. Много лет являлась Шарикову страшная клетка во сне, и после этого одиноко и страшно становилось в мире.

И как-то много подобных мелких неприятностей и бестолковостей валилось на Шарикова, озадачивая и тревожа его. Но дни текут не спрашивая, успеваешь ты понять очередную бестолковость в мире или не успеваешь, они бегут и волокут вслед за собой – школа, институт, распределение. По всем этим дорожкам Шариков прокатился колобком, и никто его не съел, хотя мастер был Шариков находить неприятности там, где их никто не найдет. Но постоянно сопровождало его тревожное чувство странности людей в этом мире, и усилилось оно после открытия, которое сделал он для себя в институте.

Открытие произошло после одного из первых предательств, которые душой молодою переживаются остро. Это уже не детские конфликты, которые разводят в разные лагеря на вечность продолжительностью в полгода, а конфликты доподлинные, которые и выбор какой-то сделать заставляют, и в удивление приводят перед человеком. И вот после такого конфликта заметил Шариков, что у части людей глаза особенные, какие-то блестящие, как будто свет в них внутрь не проходит, а отражается, и чем-то неуловимо напоминают они глаза животных. Не обрадовало Шарикова такое знание, но и не насторожило, научился он распознавать такие глаза и привык к ним.

А ведь это судьба его ему приоткрывалась, пели ее трубы, слагая мелодию, пока что еще тему, вступление.