Господин Шариков

Но вот университеты закончены, давно и навсегда покинута родная поселушка. Облюбовал Шариков провинциальный N. N он и есть N, что о нем говорить, таких N в России энное количество (да кажется и это уже было сказано).

Мой город N., к тебе прильну
щекою заспанной, небритой,
Под небом, маревом покрытым,
Здесь все мое в твоем плену.
Хотя тобой я не любим,
Вряд ли расстанемся с тобою.
Ты все же стал «моей судьбою»,
И status quo пока храним.
Отмерил ты не от щедрот
Мне счастья, радости и славы.
Но, может быть, и в этом прав ты,
Я ждал и жду их каждый год.
Торопится по площадям
И улицам твоим знакомым
Мой странный облик бестолковый,
Приятный здешним голубям.
Я радуюсь, что всем прохожим
Знакома, как и мне, однако,
Любая здешняя собака,
И дни понятны и похожи…
Сирень у лавочек в плену,
И молодежь с бутылкой пива
Под ней уютно и красиво
Встречает юную весну…
Бесчинствует чертополох
В дворах в собратстве с лебедою,
А рядом праздник новостроя –
Вознесся каменных молох…
В соседнем парке над водой
Зависли ивы терпеливо,
Союзники всех пар счастливых,
Что здесь менялись чередой…
Ковром сварливых сизарей
При свете путь мне преграждаешь,
Приветом тусклых фонарей
По вечерам меня встречаешь…
Здесь нет чудес, но как всегда
пространства вновь твои проверю,
учту, и не приму на веру,
Как и не знал их никогда…
Недаром помнит твой бульвар,
Что я в любую непогоду
Брал все, что мне он год от года
В своей приязни предлагал.
Его я мерю день за днем,
Ведом заботой и работой,
Но мне по-прежнему охота
Идти проторенным путем,
Вязать в тугие узелки
Моей судьбы скупые вехи,
Испытывать ее со смехом
На тайных смыслов оселки.
О N., не знаешь, что найдешь
В твоем духовном бездорожье,
Но мне милее и дороже
То, что случайно обретешь.

Так подводил нехитрый лирический баланс своей жизни Шариков, уютно устроившись в кресле с бумагой и ручкой, нервно позевывая и потирая руки, что с ним случалось во время приступов писательского зуда. Болезнь эта посещала его редко, но довольно метко, как правило, некстати, когда быт требовал своего. Прошмыгнувшая мимо дочка хитро улыбнулась. Опять папашка мается безобидной дурью. Слава богу, хоть обидных мало… Ничего, придет в норму. На кухне мурлыкала жена, орудуя над вечерней снедью и одним глазом присматривая за любимым бразильским сериалом. Идиллия полнейшая. Шариков расчувствовался…

Семья, конечно, была его главным достижением в городе N. «Приют спокойствия, трудов и вдохновенья». Девчонки у него были терпеливые, не пилили его сильно, не требовали ничего невозможного. Но и не интересовались шибко его странностями, принимали таким, какой он есть. Так что по вечерам он мог спокойно посидеть с книжкой, в то время как дамы мирно обсуждали сериалы, болтали по телефону с подружками, и занимались прочими важными для женского организма делами. Консенсус достигался легко, с редкими, хотя и неизбежными, ссорами. Но ведь это как в песне, из которой, как известно, слова не выкинешь. Семья была как смеситель на кухне – из двух кранов вода течет разная, но все перемешивается и получается хорошо и ладно.

Шариков довольно потянулся, спрятал свои труды в шкапчик и заспешил на кухню, где домашние радости должны были пролиться изобильным семейным ужином.

Работа, на которой Шариков подвизался в качестве программиста, встретила Шарикова сюрпризом. Из-за соседнего стола ему приветливо улыбалось создание лет двадцати пяти с волосами, скрученными в богемный хвостик.

– Борменталь, – звонко тявкнуло создание,– Иван Арнольдович. Я ваш новый сотрудник.

«Ишь ты, глазастенький», – подумал Шариков.

– Очень приятно, – соврал он, – Шариков. И пронаблюдал тонкую улыбку, змейкой скользнувшую по губам Борменталя, довольно быстро принявшим исходное приветливое положение. «Первое впечатление обычно самое точное», – вспомнилось Шарикову.

Впрочем, поладили они быстро. Ваня Борменталь был начинающим, но многообещающим. Начальство явно делало на него ставку. Созданием он был приветливым, бодро помахивая хвостиком, сновал от дверей к компьютеру, не забывая ласково улыбаться всем встречным. Обязательная для всех процедура взаимного осматривания на новом месте вышла у него аккуратной и быстрой. Его щенячье дружелюбие всегда было умеренным и никогда не нарушало субординации. Линию поведения он выдерживал идеальную. Был с начальством почтителен, но без надоедливой лести. Сотоварищи был накоротке. Принимал участие в междусобойчиках, но никогда не позволял себе лишнего.

Чем-то он напоминал маленький, ладный и безобидный инструмент. Этому способствовала и отличная память Борменталя, которая неизменно помогала ему в работе. Иногда даже казалось, что он с подозрением относится ко всему, что не похоже на хранящееся в закромах под его черепом. Шариков привык к его гладко прилизанной голове с болтающимся хвостиком, старательно вглядывающейся в дисплей, вежливым несвежим анекдотам «к месту», сопровождающимся мягким подвизгиванием, неизбежным экскурсам в небогатый Борменталев опыт, который впрочем, казался ему самому значимым. Как постепенно выяснялось из его рассказов, все и всегда у него получалось самым замечательным и наилучшим образом.

Шариков испытывал приязнь к Борменталю. Его самолюбование выглядело забавным и безобидным. Самое его умение с любовью отлаживать программы, перебирать испорченную технику, вызывало у Шарикова уважение. Во время работы Борменталь светился забавной и милой важностью карапуза, разломавшего крепкую машинку, чтобы посмотреть, что у нее внутри. Шариков мысленно сравнивал его с Левшой, который интересуется своим делом, не растрачивая себя ни на мелкие, ни на глобальные проблемы и проблемки, знающим себе и цену и место. Тем не менее, видимо в силу возрастной разницы, он ощущал некое свое превосходство, и решил Борменталю покровительствовать. Поспособствовало этому и то, что он довольно скоро заметил, что особой начитанностью Борменталь не обладает. Как и большинство представителей своего поколения, он прочитал несколько модных вещей, являющихся опознавательными знаками «своих», и на этом успокоился. А может быть, сама прилежность Борменталя вызывала у Шарикова некое внимательное, почти жалостное чувство, похожее на то, что вызывают птицы, без устали снующие в гнездо и из гнезда, у праздного зеваки, глядящего на их суету с тенистой лавочки.

Неожиданным для Шарикова оказалось, что Борменталь был в прошлом рокером, и даже играл в довольно известной в N полупрофессиональной рок-группе «Дурево», да еще и на бас-гитаре, инструменте в сознании Шарикова символическом, как бы обозначающим всю рок-культуру. Убогие N-ские афишки «Дурева» запомнилось Шарикову своей скромной претенциозностью. «Надо же, – думал Шариков, – и в N молодежь свирепеет. Названьице дерзкое, но не слишком, фига, показанная в полупрозрачном кармане. Ну что ж, не все, не всё потеряно для этих мест. Есть еще «Дурево» в пороховницах». И вот случилось так, что один из этих «дерзких» рокеров прилежно склонял голову перед дисплеем за соседним столом, и ничем не напоминал развязных и ужасных бунтарей, осатанело скачущих по сцене, которых Шариков в глубине души побаивался и с которыми ему никогда ранее общаться не приходилось. Противоречие ожидаемого и реальности неприятно царапнуло Шарикова, но забылось, смятое его всегдашним пиететом перед любыми музыкантами.

Самого Шарикова бог музыкальными талантами обделил, поэтому музыканты казались ему людьми, принадлежащими к особому клану, отгороженному от остального мира стеной чуть ли не из слоновой кости, за которой происходит служение таинственному и прекрасному. Попытки Шарикова пообщаться на музыкальные темы особого энтузиазма в Борментале не вызвали. Так что пришлось ему довольствоваться тем, что Борменталь сообщит ему массу музыкальных подробностей о гармониках, использованных в том или ином произведении, и лишь с недоумением поведет глазами в ответ на попытки Шарикова изложить смутные ассоциации, вызываемые у него почитаемым искусством.

– Не знаю, мне кажется, нужно просто слышать, – преувеличенно вежливо сказал как-то Борменталь в ответ на излияния Шарикова о том, как с возрастом менялись к него ассоциации, связанные со знаменитой песней Eagles, – Музыка ведь хорошо организована, именно это и вызывает эмоции.

– Ты считаешь, что если бы я обладал слухом, как у дирижера, только тогда бы я смог услышать музыку? А я думал, что важнее то, как ты сможешь отреагировать внутри, то есть внутренний мир, богатство ассоциаций, даже жизненный опыт, наконец. Иначе получается, что музыка только для музыкантов. Остальным ее и слушать незачем, – робко возразил Шариков.

– Вроде того, – оторвался от дисплея Борменталь.

– Да ну, – распалился Шариков. – Я понимаю, что мое восприятие было бы полнее, что я, может быть, легче отличал халтуру от добросовестного исполнения, но ведь самое главное не в формулах же записано. Оно не вполне описуемо и связано даже не только с музыкой, но и с тобой самим.

– Ну, не знаю, – Борменталю явно не хотелось говорить, – что там связано с тобой самим. Музыка написана четко, недвусмысленно. Ее можно интерпретировать, импровизировать, но это либо грамотно, либо безграмотно. И оценить это могут немногие. Остальные связывают с собой.

После такой отповеди продолжать беседу не хотелось.

Время катилось себе неторопливо, приглаживая по пути старое и выуживая новое, порой нежданное, но вполне безобидное, а порой обыкновенное, но имеющее дальние и грозные последствия. Вот и Шарикова на работе сделали мелким начальником. Отпраздновали с коллегами, отпраздновали дома, и все покатилось дальше, вроде как всегда, тишь да гладь.

Борменталь обрел статус подчиненного Шарикова. Беседы их стали чаще и сердечнее. Нельзя сказать, что бы Шарикову было уж очень интересно, неприятный осадок, оставшийся от предыдущего общения тревожил его. Но приветливо покачивающийся хвостик и ласковый оскал делали свое дело, и болтовня в перерывчиках приобрела вполне доверительный, приятельский характер.

– С детства ненавижу людей, которые делают много мелких ошибок, – пооткровенничал вдруг Борменталь. Лицо его было охвачено воодушевлением. Он явно «вещал». Такое выражение появлялось на его лице, когда он говорил назидательным тоном что-нибудь полуанекдотическое, вроде «программа не работает, потому что в ней ошибка».

«Ох уж эти пионерские странности», – подумал про себя Шариков, вежливо улыбаясь. «Ничего, поживет, максимализма поубавится».

– Какой от них толк? Только головная боль им самим и тем, кто с ними сталкивается. По-хорошему, их надо бы просто уничтожать, – пионерская гордость рвалась из Борменталя наружу, высокий голос его ломался и звенел, кулачки сжались. Спорить было явно бесполезно, но ошарашенный Шариков все же заметил:

– Ну, во-первых, ты не господь бог, чтобы решать, кому жить, кому нет. Во-вторых, жизнь все равно всех по местам расставляет. Кто мало ошибок делает, тот обычно лучше устраивается, кто больше – похуже. Так что каждый получает свое. Все зависит от совокупности различных качеств человека, как полезных, так и мешающих ему, смею заметить.

– Надо мной в школе все смеялись из-за этого… а теперь я с ребятами поговорил, и оказалось – все со мной согласны. – Борменталь не слышал Шарикова, он горячился и поэтому глотал куски фраз. – Мы решили, что это будет наш вклад в развитие человечества...

– Что? Вклад в КУДА? В РАЗВИТИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА? – не сдержался Шариков, – Кто такие МЫ?

Но удивляться пришлось и дальше.

– Ребята из союза творческих работников.

Борменталь скромно потупился.

– О… А что ты там делал?

– И делал и делаю, – оскорбился Борменталь. – Я член союза. И уже несколько лет. Как только в союзе открыли рокерскую секцию, меня и приняли. Я же в «Дуреве» играл, а группа у нас была самая профессиональная за все время рока в N. Все так говорят.

Борменталь снова скромно потупился.

– У-у-у… – Шариков изумился, но вышло так, что вроде восхитился.

– Да, я человек скромный, не рекламирую это, – удовлетворенно хмыкнул Борменталь. Он явно ждал расспросов, но обалдевший Шариков не знал, что и сказать. Борменталь торжествующе вильнул хвостиком и вернулся к работе.

«Молодость и дурость, – в который раз успокоил себя Шариков, – Воображают себя сверхчеловеками. Образумятся…». И постарался забыть неприятный эпизод.

Впрочем, скромность свою Борменталь преувеличивал. К программам своим он относился с обожанием. Его самодовольство уже перестало казаться Шарикову забавным самодовольством карапуза. Появилось в нем нечто неприятное. Тем более, что ничего экстраординарного Борменталь, по мнению Шарикова, не производил. Кроме того, Шарикова покоробило, когда в пылу работы Борменталь несколько раз простодушно присовокуплял к своим его идеи, и даже и не сомневался впоследствии, что это его собственные. Но Шариков старательно отгонял от себя неприятные ощущения и старался не слишком анализировать Борменталя. Он был воспитан в рамках классической производственной школы, в которой считалось, что нормальные отношения с хорошим работником важнее его недостатков. Этому способствовало и то, что их с Борменталем беседы стали регулярно принимать довольно интересные и острые обороты, которые Шарикова забавляли.

– «Ну а меня ведет беда, не прямо и не косо, а в никуда и в никогда, как поезда с откоса», – процитировал Шариков Ахматову (поводом была обнаруженная «кривизна» в программе).

– Ого, – оторвался от дисплея Борменталь, – вот это стихи! Тут все четко и понятно. А обычно нет ничего более невнятного и непонятного, чем стихи, все приблизительно. Мысль не может быть точно выражена, потому что нужно соблюдать рифмы и тому подобное, – назидательно добавил он.

– Ну, это ты плохие стихи читал, – Шариков счел своим долгом заступиться за поэзию даже в этом безнадежном случае, – На самом деле нигде так, как в поэзии, не удается выразить мысль невероятно точно и буквально в нескольких словах. Например, «под старость впасть, как в ересь, в неслыханную простоту» у Пастернака. Тут ведь определение мудрости, которая проста, но глубока, и судьбы поэта, поэзия которого развивается вместе с ним от экспериментов к отсутствию потребности во внешних стимулирующих ритмах.

– А вы что, понимаете что-то в Пастернаке? – засмеялся Борменталь. Мордочка его заострилась, рот слегка ощерился.

– Ну, что-то понимаю, мне кажется, – немного разозлился Шариков. – В поэзии важно найти емкую фразу, которая напоминает скрученную пружину. Восприятие поэзии, как я считаю, – творческий акт. Тронешь пружину – она развернется. Каждый по-своему трогает, у каждого свое разворачивается. Не абсолютно свое, конечно, – фантазии на заданную автором тему. Но когда получается некое сотворчество, тогда и получаешь самое большое удовольствие. Эстетическое, по-видимому. Поэтому поэзию не всегда и не все понимают одинаково, да и не все понимают. Зато поэзия – как источник, в котором каждый, если сможет, берет то, что ему нужно.

– Никогда ничего подобного не слышал. Я с ребятами говорил, и все считают, что главное в искусстве – ритм, пропорции. О золотом сечении слышали? – вежливость в голосе Борменталя была густой и сладостной, как сироп.

– Слышали.

– Ну так вот, – Борменталь явно не поверил Шарикову, но продолжал, как бы сдерживая себя. – Все на самом деле описывается математически. Вся красота, все поэтические прелести. Всё это самая обыкновенная математика. Математика – царица наук. И ни с какой поэзией это не сравнится. Нет в ней никаких приблизительностей. Всё, что есть в искусстве ценного, все соответствует математическим законам. Я музыку потому и люблю, что она совершенно точно описывается математически. Гармоники, интервалы – все соответствует математическим закономерностям. А в поэзии каждый выпендривается, как хочет, и чем удачливее он, тем больше его раскручивают. А идиотов, которые любят то, что раскручивают, полно.

– Ты считаешь, что поэзия вроде попсы, и ее любят те, которые верят любому авторитету?

– И такое бывает. А остальные вроде посетителей концертных залов, музыку совсем не понимают, просто хотят, чтобы их считали умными. Мы с ребятами из оркестра разговаривали.

– Да ты ведь и сам такой, – не выдержал Шариков, – ты ведь сплошь и рядом хорошо говоришь о книгах, которые понять не можешь, если о них хорошо отозвались МЫ, или плохо, если о них плохо отозвались МЫ. А ведь ты явно не знаток литературы, а музыкант. Значит, тоже хочешь, чтобы тебя умным считали?

Борменталь осекся, голос его дрогнул.

– Если умный, хочется чтобы считали умным, – парировал он.

– Да ну? Но я-то не о том, – начал было Шариков, но передумал. Он, конечно, был резок. Молодой максималист Борменталь не заслуживал такой отповеди. «Молод еще. Перемелется – мука будет. А сейчас – сколько ни спорь, все равно не поймет», – Шариков повторял эти слова, как мантру, усыпляя тихий ужас, который помимо воли начал шевелиться у него в душе. И в который уже раз постарался изгнать эпизод из памяти.

В маленьком уютном домике с колоннами, вот уже полтора века прописавшемся на улицах N., горели окна. Последние несколько десятков лет здесь собирались N-ские «властители дум», как скромно называли себя провинциалы, одержимые творчески зудом. Все это время всевозможные секции и подсекции творческих работников плодились и размножались в его недрах. «Бодрое рычание и радостное ржание» не раз сопровождали «творческие роды», спонтанно случающиеся в перегретом страстями пространстве той или иной комнаты. И тогда какое-то еле видимое свечение охватывало снаружи весь домик, вокруг взывали бродячие собаки, почему-то облюбовавшие здешние ночные окрестности, и поздние прохожие невольно ускоряли шаг и начинали звонить домой по мобильным, как бы невзначай сообщая свои координаты.

Сегодня над домиком была благостная атмосфера: собраний и заседаний творческих работников не случилось, а случайно забежавшие, не найдя ничего интересного, ретировались. Полумрак коридора на втором этаже таял в струйке света, пробивавшейся через неплотно прикрытую дверь. Вместе со светом в коридор прорывались голоса, прерываемые заливистым лающим смехом. В кабинете председателя N-ского общества творческих работников Филиппа Филипповича Преображенского шла беседа. Беседовали Филипп Филиппович и Борменталь. Журнальный столик был сервирован на скорую руку принесенным Борменталем коньячком «Московский» и корнишонами, купленными в ближайшем гастрономе. Место иконы в кабинете занимал портрет черноволосого мужчины средних лет с веселым презрительным взглядом. Чучело совы, служившего здесь символом мудрости N-ских творцов, с негодованием таращило со шкафа, забитого файлами, глаза на пальму, расположившуюся непосредственно за столиком, и как бы присутствующую в компании в качестве третьей. Сердечную атмосферу кабинета дополнял мерцающий свет электрокамина (полученного в качестве гонорара от местного бизнесмена за цикл публикаций о нарождающемся слое «новых Павок Корчагиных – молодых строителях капитализма»).

– Ну вот, и говорит этот дурак, каждый, мол, из поэзии берет то, что может.

– Ну, это не так уж неверно, все зависит от того, насколько солидными познаниями человек обладает. Здесь ведь тоже профессионализм нужен, а не слюнявые вздохи библиотекарш и им подобных.

– Но он-то этого понять не в состоянии. Он вообще ничего понять не в состоянии. В Пастернаке он разбирается… А это ведь не овощ, который только и может ему быть по зубам. Я, говорит, люблю Томаса Манна – «Доктор Фаустус» какой-то, знаете такого?

– Что? «Доктор Фаустус»? Ну – это как раз для твоего урода! Мало того, что Томас Манн писатель никакой, да еще вроде бы гомик, но претензии какие... У твоего урода что-то сходное, фамильный знак уродства, так сказать… «Будденброки» – лучшее произведение Манна. Каких много посредственный семейный роман. «Доктор Фаустус»… «Доктор Фаустус» – роман про Ницше – но читать его совершенно невозможно, ну совершенно! Заумь, которая пытается скрыть внутреннюю пустоту и неумение внятно высказать мысль. Да просто построить крепкий сюжет! Язык тяжелый, напичкано философией. Романец этот прочитало-то до конца всего несколько человек. Они и использовали сам этот факт, чтобы самих себя же раскрутить – прославить перед менее упорными дураками. Да, Ваня, ты же знаешь, как они это ловко делают. Слава богу, умные люди и у нас и за границей пересматривают это «наследие». Я, Филипп Филиппович Преображенский, председатель какого-никакого, но союза творческих работников немалого города, читать не могу эту херню – «Доктора Фауcтуса», а какому-то, как Гоголь выразился, «фитюку», видите ли, нравится! – голос Преображенского, бархатно перекатывавшийся по кабинету, подался вниз и затявкал на нескольких повторяющихся отрывистых нотах.

– Да что ему там нравиться-то может? Да, Ваня, сочувствую. Это не просто дурак, а дурак выдающийся. Представляешь, до каких времен мы дожили? Знамение времени – Шариковы забросили свои балалайки, позаписывались в библиотеки и уже создают свою культуру. Да какую там культуру – субкультуру. Субкультуру… АНТИкультуру, в которой даже для них есть место интеллектуалов. Представляешь? А я-то думаю, отчего ты постоянно о нем говоришь. И впрямь, мерзавец полнейший. Нет, не люблю я пролетарита, не люблю!

– Ага, представляете, каково мне эту харю каждый день видеть и СЛЫШАТЬ?! Мы с ребятами поначалу над ним смеялись – смеялись, потом уже и не смешно стало. Вроде бы, что о нем не расскажи – ну настоящие анекдоты, а уже и они кроме отвращения ничего не вызывают. Недавно он мне притчу рассказал. Китайская вроде. Говорит, что где-то прочитал, а мы так думаем, сам придумал, ну кто такой идиотизм напечатает?! Послушайте только. На болоте живет куропатка. Она, видите ли, летает с кочки на кочку. А некая е......я птица Феникс утром летит с Южного полюса на Северный, там недолго отдыхает и летит с Северного полюса на Южный, такая, мол, она затейница. Куропатка видит дважды в день этот полет и говорит. «Ну и что это за полет? Кому это нужно? Зачем? Что за глупость? То ли дело я. Летаю с кочки на кочку, червячков ищу. Вот это – полет, в нем есть и смысл, и цель». А смысл якобы в том, что для того, чтобы понять Феникса нужно подняться над болотом, тогда и видны цели полета. Притча это для него! Вот ведь ерунда, как вы считаете? Да и ребята то же самое говорят!

– Да, Ваня, действительно, не смешно, а страшно. Конечно, Шариковых всегда несть числа было, и имя им легион. Но, повторюсь, сейчас время такое, что они не научились еще знать свое место. Стоят на самой низшей ступени развития, и осмеливаются с наглостью невероятной судить о том, в чем не имеют познаний. Каждый сверчок знай свой шесток. Я хоть защищен от прямого контакта с этой публикой, которая норовит мимо унитаза мочиться.

Борменталь захихикал.

– А ты у нас мученик какой-то. Терпишь всякое убожество, не имеющее права рот открывать.

– Да что рот открывать – жить, – с какой-то непонятной обидой выдохнул Борменталь.

Портрет черноволосого мужчины при этих словах как будто бы взглянул с интересом на собеседников.

– Это существо вроде тех, кто много мелких ошибок делает! – с пафосом продолжил он.

– Да знаю я, знаю эти ваши новомодные теории, – Преображенский с недовольным видом откинулся в кресле. – Это, конечно, здорово, что вы, рокеры, перетряхнули здесь все старье. Здорово… Сколько старых пердунов – «хранителей древностей» – перестало сюда ходить. Их благодаря вашей брутальности-витальности как ветром сдуло. Наконец-то я вздохнул свободно. Но, как говорится, «враги не дремлют», им дай хоть за что-нибудь зацепиться, чтобы себе кусок пожирнее отщипнуть. Поаккуратнее надо, Ваня, а то чуть расслабишься, сразу кто-нибудь начинает вопить лозунги.

– Да уж кто-кто, Филипп Филиппыч, а я и так крайне аккуратен. Но даже моей выдержки не хватает.

– Ты, Ваня, парнишка умный, и не стоит, тебе, конечно, терпеть всякую х….. . Восхищенный Борменталь спешно наполнил рюмки.

– Ах, Филипп Филиппыч, – взвизгнул он, – только когда с Вами говорю, чувствую, какие силы во мне бурлят. Послушаю вас, посмотрю на портрет чудесного нашего Псоя, – глазами он указал на портрет мужчины, – и чувствую, что мы здесь все вместе, что мы – единство, сила! Никаким животным до нас не допрыгнуть и вниз не утянуть!

Слезы заблистали в глазах Борменталя. Прекрасный юношеский порыв осветил его лицо, хвостик взволнованно дрожал. Преображенский залюбовался им.

– Спасибо, Иван, – с достоинством ответил он. – Всегда был в тебе уверен. Никто нас вниз не утянет. Союз крепнет. Сейчас модно в меценатах состоять. Вон и сам Авченко – губернатор – постоянно нас на контроле держит, и театру помогает, и оркестру, а как же – просвещенный правитель. Каждую неделю на прием приглашает, хочу, говорит, создать настоящую интеллектуальную культуру в N. И просто богатые люди к нам потянулись, пришли, наконец, времена, когда настоящая культура стала притягивать стоящих людей. А что касается твоего урода… Мы что-нибудь придумаем, чтобы этот Шариков понял, кто он такое. Животное. С такой собачьей фамилией – просто собака. Вот собакой ему и быть. А уж как – дело времени. Придумаем. Случай представится. Обязательно. Он не может не представиться, потому что такие люди не могут не подставиться.

Преображенский довольно расхохотался.

Из коридора через щель посторонний наблюдатель мог бы увидеть картину, сдобренную отсутствием громкого звука, и полную очаровательного вечернего спокойствия и тишины, то есть того, что принято называть благолепием. Седовласый мужчина с аккуратными усами и бородой и молодой человек с глазами, в которых светился восторг умиления, аккуратно чокнулись, опрокинули рюмки и троекратно расцеловались. Пальма за столиком тряхнула ветками, как бы приняв участие в застолье. Мужчина средних лет с портрета одобрительно посматривал на происходящее. Чучело же совы как обычно выглядело абсолютно невменяемым, как будто не успевало протрезветь между происходящими в кабинете застольями, и находилось в перманентном тяжелом алкогольном опьянении.

Случай Борменталю, действительно, скоро представился. Странно, как незаметны порой повороты судьбы. Если судьба действительно предопределена, то она, конечно же, джаз, в котором отдельные нотки мелодии растворены в импровизациях, которые крутят и выворачивают ее наизнанку, чтобы слушатель исподволь подготавливался к тому, что она прорвется в конце концов во всем своем долгожданном и с радостью узнаваемом величии. Вот и главная мелодия шариковской жизни разбрасывала то там, то сям свои нотки, малозаметные среди мелодий повседневности. Но если бы Шарикову было дано прослушивать свою жизнь, прокручивая ее взад и вперед подобно магнитофонной кассете, он бы начал замечать, как все гуще становятся нотки, как определеннее прослушивается в импровизациях неверная, сбивчивая, но зловещая в своей настойчивости мелодия.

Был один из стихийных перерывчиков, которые частенько образовываются во время работы из случайно оброненных фраз или нелепых событий, которых везде и всегда немало. На этот раз прибежали Борменталевы дружки – неразлучная парочка Ромка с Ленкой, тоже, как и Борменталь, глазастенькие создания, – сообщить, что, кажется, отдел переформируют и объединят с соседним. И хотя информация была не слишком достоверной, вся компания поднялась и пошла в курилку, обсудить. Шариков потащился с ними.

После десятка минут обсуждений беседа как обычно перетекла на стихийно возникающие темы. Шариков обратил внимание, что Борменталь, в последнее время ведший себя все более уверенно, и высказываться стал все более раскованно и откровенно. И, как это было ни удивительно для Шарикова, у него образовалось немало поклонников, внимавших ему не без пиетета. Вот и Ромка с Ленкой слушали его, раскрыв рот. «По-видимому, новости о том, что «программа не работает, потому что в ней ошибка» интересны многим», – со злым сарказмом думал Шариков, рассматривая троицу. Болтовня Борменталя, кажется, достигла апофеоза, и прервала размышления Шарикова.

– Поразительно, как нас с детства стараются провести на какой-то мякине. Помню свою классную. Литературу у нас преподавала. Придурковатая старая дева с крашеными патлами. Сколько мне нервов перепортила. Больше трех баллов никогда у нее не имел. Все потому, что никогда не хотел верить во всю эту ахинею, которой нам забивали головы на литературе. И никогда этого не скрывал. Только и слышал от этой дуры: «Высокое предназначение»… «Ах-ах, как не гуманно и не гуманитарно»… «С вами, Борменталь, ни один творческий человек общаться не станет, если вы не измените, конечно, своего отношения к литературе…» А везде я кругом прав и был, и остался, и поэты со мной общаются, и художники, и, само собой, музыканты. Чего стоят одни только дурацкие «Маленькие трагедии», сколько мне крови из-за них попортили! «Гений и злодейство – две вещи несовместные», это же надо такое придумать! Сказал, видите ли, Пушкин, а мы должны повторять, – рот Борменталя презрительно скривился. – Вся эта ничтожная посредственность, которая в жизни не способна чего-либо добиться, вечно тешит себя иллюзиями, что их так называемая добродетель – оправдание их жалкой жизни. А по мне, так уничтожение ничтожеств – никакое не злодейство, а необходимая санитарная работа.

Шарикову показалось, что Борменталь слегка дернулся, как бы обозначив направление в его сторону.

– Да что ты?! Давай не о литературе, а о музыке, в которой ты, как считается, хорошо разбираешься. Может быть, тогда и Сальери выполнил необходимую работу по уничтожению ничтожного Моцарта? – ядовито осведомился он.

– Да ну, он же, говорят, из зависти Моцарта замочил, из-за того, что сам он не такой великий. – Борменталь подмигнул слушателям, мол, нас на мякине не проведешь. – Хотя я лично не понимаю, чего в нем такого великого, обычные стандартные гармоники. Да и Сальери – «алгеброй гармонию» разъял или там постиг, не помню уже. Это же и есть мастерство, то бишь искусство. В чем там конфликт, все надумано и противоестественно!

Борменталь выдержал эффектную паузу и добавил:

– Вот так вот.

«Действительно, карапуз какой-то», – подумал Шариков, но все-таки кинулся в драку.

– И почему у тебя все и всегда так просто? Вовсе Сальери не завистник. Помнится, он был не менее, если не более, знаменит, чем Моцарт. Он действительно музыку «постиг», он мастер. Его мастерство – результат огромного труда, результат, которого могут достигнуть единицы. Он себя считает избранным, свой труд – музыку – уважает. Поэтому, когда слышит, как фальшивит бродячий музыкант – у него ненависть к нему, для него – это все равно, что оскорбление его самого. Некто с грязными ногами вторгся в его святыню. А Моцарт не в состоянии осознать своей избранности. Поэтому он просто смеется, когда слышит, как фальшивит музыкант. Он неправильный, а значит, вредный. Даже то, что музыка Моцарта хороша, только укрепляет Сальери во мнении, что Моцарт какой-то особенно неправильный и особенно вредоносный. Я слышал, что Сальери испортил жизнь не только Моцарту, но и Шуберту. У меня такая есть дилетантская теория, что у Моцарта и Шуберта впервые появились признаки романтизма в музыке. А это уход от классической традиции – то есть неправильность. А для Сальери – раба порядка и трудолюбия – любая неправильность должна быть беспощадно искоренена, иначе вся его с таким трудом построенная гармония рухнет. Он совершенно чистосердечно искоренял всю жизнь «неправильных» – бродячих музыкантов, моцартов, шубертов. Делал санитарную работу, как ты говоришь. Не знаю, насколько несовместимы гений и злодейство, но гению злодейство не нужно. Он все может преобразовать, переплавить и получить блестящие результаты, а может просто пренебречь недостойным и не тратить на него силы и время. А великому мастеру злодейство просто необходимо. Ему нужно защищать свое завоеванное, натруженное, уничтожая все «неправильное».

На протяжении этого спича, который самому Шарикову казался таким умным и таким эффектным, лицо Борменталя как бы сползало вниз, являя миру всю величину презрения, которое он испытывает к этому бесцветному и убогому существу, суетно мудрствующему над всяким бредом. И эта гримаса заводила Шарикова, он не замечал, как опять-таки образуется пустое пространство между ним и его слушателями с их странно и озорно блестящими глазами.

– Дурость это все, по-моему. Ну, кажется мне так. Я, конечно, подумаю, может я и не прав. – Борменталь с трудом вышел на уровень соблюдения субординации, поглядывая при этом жалобно на сочувственно смотрящих на него Ромку с Ленкой, «вот, мол, с кем приходится дело иметь, сами посмотрите».

– Может быть, – безжалостно продолжил Шариков. – Но возможно, что совсем без сальери тоже нельзя. Философы говорят, что все должно быть уравновешено, и единство противоположного есть основа мироздания.

– Философы! – простонал на минуту расслабившийся Борменталь. Ромка с Ленкой захихикали. – Ну да, мужики и бабы – две противоположности – основа мироздания.

Слушатели еще больше развеселились. Шариков тоже засмеялся, поддавшись общему настроению.

– Ну конечно. Трудно спорить. Только я думаю, что все творческое родится из двух противоположных начал. Творческий человек хотя бы чуть-чуть бисексуален. Это как бы топливо для творчества.

– Это что же, все творческие люди пидоры, что ли? – в глазах Борменталя появился охотничий огонек.

– Ну почему? Вовсе нет. Просто есть малоосознаваемые моменты, связанные с особенностями восприятия творческого человека – умением видеть мир с нескольких противоположных сторон. Такого гормонального сдвига, наверное, нужно совсем чуть-чуть. Просто для того, чтобы взаимодействовали противоположные начала души. На уровне сознания никаких сексуальных отклонений может и не быть, если ты об этом.

– Да с чего такая странная теория? – осклабился Борменталь.

– Я, конечно, с творческими людьми не часто сталкивался. Но иногда книжки читаешь и отмечаешь для себя кое-какие особенности восприятия людей. Иногда читаешь и думаешь, как мужик может так влезть в женскую психологию, наверное, без какого-то вживания в чисто женские ощущения и без каких-то особенностей женского восприятия невозможно такое. «Анну Каренину», хотя бы, вспомни, да примеров много.

– А я вот, в отличие от вас, с творческими людьми каждый день общаюсь. И много лет. И ничего такого не замечал.

– А я ничего «такого» ввиду и не имел, – обиделся Шариков.

– Сдается мне, что вы сами чуть-чуть «такой», – с деланным равнодушием промямли Борменталь.

– Ну, есть какие-то бисексуальные черточки, замечал я. Но в том ограниченном объеме, который есть у многих, – захрабрился Шариков.

– Угу, – многозначительно промолвил Борменталь. – А еще говорите…

– Я говорю – в том микрообъеме, который есть у многих, – Шариков понял, что ситуация становится дурацкой и неуправляемой.

– Да и я о том же, – Борменталь захихикал, многозначительно поглядывая на Ромку с Ленкой, тоже захихикавших, и мгновенно подхвативших его интонацию.

– Да тьфу на вас, херню какую-то несете, – завопил покрасневший Шариков и вышел из курилки, хлопнув дверью.

Борменталь тяжко вздохнул, вытащил из кармана удостоверение союза творческих работников, показал Ромке с Ленкой и развел руками.

Оксанка крутилась перед зеркалом, с удовольствием разглядывая свой живот, и одним глазом посматривала на жалобную физиономию мужа, выглядывающую из-за ее спины.

– Достал ты, Ванька, – засмеялась она. – Я тут вся искрутилась перед тобой, живот вот показываю – красота-то какая – а ты нудишь и нудишь про какого-то Шарикова! С ума ты, что ли, сошел? Каждый день одно и то же! Дался он тебе, если он такое ничтожество! Перед тобой твоя беременная жена, мать твоего будущего ребенка – а ты?! Нудишь и нудишь! Рокер недоделанный! Я что, за такого зануду замуж выходила?

Оксанка топнула ножкой в притворном гневе и развернулась к своему испуганному мужу.

– Прости, Оксаночка! – пискнул Борменталь. – Что-то я совсем голову потерял. Но ты пойми. Я ведь настолько умнее, талантливее, ярче, чем этот … извращенец. А он еще и мой начальник! Он ведь просто оскорбление для моего эстетического чувства! Убогое животное с собачьей фамилией! Настоящий мещанин, который всем доволен, не живет, а спит. Как правильно ребята сказали, такой никогда не станет апгрейдить канарейку. Представляешь, что это такое?!

– Ну, зачастил, ну зачастил! А ну заткнись! – прикрикнула Оксанка. – Не представляю я! А ты у меня точно заболел или заболеешь. Нет, нужно тебя спасать.

Оксана была девушка неглупая, на пять лет старше своего мужа, и, само собой, была значительно более опытна и практична, чем ее супруг, всерьез поглощенный проблемами самореализации. Мужчин она знала хорошо и много, всяких и разных, и умела с ними обращаться. Вот и сейчас она на минутку задумалась, вопрошая себя, что же делать, и, конечно же, ответ был найден.

– Ну что ж, Ванька, никогда вам с Преображенским не придумать того, что баба придумает. Придется тебе этого бисексуала соблазнить.

– Что?! – ужаснулся Иван.

– Да не боись, дурачок. Неужто я тебе предложу такое на самом деле сделать? Просто повыпендриваешься, лю-лю, там, сю-сю, люблю ковбасю.

Оксанка в ажиотации подскочила и стала принимать томные позы перед зеркалом, одной рукой придерживая живот, а другой выписывая мыслете.

– А у самого в кармане – диктофон!

Борменталь издал всасывающий звук.

-Й-аа…А вдруг оно не клюнет?

-Клюнет. Я ради такого дела научу тебя, как надо действовать. Ты только с Преображенским договорись, чтобы он ментов надежных нашел.

Оксанка кокетливо согнула ножку в колене, посмотрела в зеркало, и решила, что выглядит вполне привлекательно даже в положении.

Этим вечером свечение вокруг дома творческих работников стало настолько ощутимым, что прохожие удивлялись тому, что довольно тусклый фонарь так хорошо освещает дом, а наиболее чуткие, сами не понимая почему, переходили на противоположную, более темную сторону улицы, и долго еще непроизвольно оглядывались назад. Бродячие собаки за зданием взывали своему собачьему богу усердно и дружно. В окне на втором этаже шаманской пляской мелькали гротескные тени, машущие руками в такт неслышному ритму. Наконец, свет на втором этаже потух. Тусклая лампа зажглась и погасла в окнах первого этажа. Входная дверь скрипнула и отворилась. Собачий концерт закончился разом. Двое вышли из дома, раздался лязг замка, после чего сразу же две фигуры молча, не прощаясь, удалились, скрипя в тишине снегом, каждая в своем направлении.

Шариков был в полном изумлении. Перед ним стоял Борменталь, старательно и довольно убедительно (сказались репетиции с Оксанкой) изображающий муки преодоления природной скромности.

– Вы … вы … давно мне нравитесь… Я давно признаться хотел … Я и сам такой…

При этом он выписывал торсом некие колебательные движения, которые по замыслу Оксанки должны были сразить наповал жертву.

– Да какой такой? – разинул рот Шариков. «Это же надо так было вляпаться…» – подумал он. Почему-то стало жалко этого несчастного Борменталя, который так мучительно обнажал перед ним нечто наболевшее и покрытое язвами. «Может быть, он хорохорился и задирался в последнее время именно потому, что уже терпеть не мог, мучался. Экий я дурак, давно нужно было задуматься, ведь явно что-то не так было», – что-то внутри Шарикова сжалось.

– Ты это… Того… Ну прости, но ты герой не моего романа… – жалко проблеял Шариков. – Ну, в конце концов, запутался ты, потому что молодой еще… Может тебе просто кажется, что ты того… – Шарикову ужасно не хотелось называть вещи своими именами.

«А ведь на самом деле я ждал чего-то подобного», – неожиданно промелькнуло у него в голове. И сказал вслух:

– А ведь я ждал чего-то подобного… Как-то что-то чувствовал, проскальзывало нечто в твоих манерах. Я думал – ну чего там, музыкант. Хвостики – прохвостики всякие… Полагается у них так.

От удивления Борменталь на время перестал работать торсом. Но тут же опомнился и продолжил вращательно-колебательные движения.

– Ну вот, видите… А ведь у меня жена сейчас в роддоме на сохранении.– Борменталь вздохнул и выдал тираду, придуманную для него творческим работником Преображенским. – Нехватка у меня… Понимаете?!

– А я-то здесь причем? – возмутился Шариков. – Я же тебе сказал, что ты герой не моего романа,– Он повысил голос, – И попрошу со мной больше на эти темы не разговаривать.

– Да, вот вы как! А вы теперь, наверное, надо мной смеяться будете… Издеваться… А я ведь вам такое доверил… – искренняя обида сжимала голос Борменталя – возможность неудачи они с Преображенским предусмотрели, хотя в силу самонадеянности посчитали маловероятной. Надо было в таком случае постараться добиться как можно большего количества фраз, которые могли бы двусмысленно толковаться.

– Да ну тебя! – Шариков почувствовал, что начал злиться. – Давай-ка успокойся, да и сделаем вид, что ничего не было. Никому говорить не буду.

– Ага! Так я вам и поверил… Врете вы все… – заканючил Борменталь.

– Да иди ты… к Ромке с Ленкой… – вдруг выпалил Шариков. – То-то вы все крутитесь вместе… Наверное, такие же, как ты…

Шариков подскочил, и зашагал в курилку. Молча и с негодующим видом. В голове у него была сплошная сумятица. Он выскочил в коридор и на секунду прислонился к двери затылком. Что сработало в этот момент – непонятно. Но, несмотря на смятение чувств, он услышал.

Шариков так впоследствии вспоминал об этом: «Любая ситуация целостна. Она требует вполне определенных составляющих, которые как бы притягиваются друг к другу и составляют единство, любой режиссер это знает. Инстинктивно знаем это и мы, сорежиссеры своей жизни, и в зависимости от своей чуткости реагируем. Наверно поэтому я и услышал то, что мне не полагалось услышать. Уж больно эти звуки не вписывались в мое ощущение происходящего. Да, теперь-то я понимаю, что лучше бы я это и не слышал… Или сделал вид, что не слышал…»

Из-за дверей едва-едва доносилось злобное, тихое и презрительное хихиканье. Борменталь хихикал.

Шариков отшатнулся от двери, поплелся в курилку, но что-то заставило его вернуться, подойти к дверям на цыпочках и осторожно начать прислушиваться.

Хихиканье оборвалось. Послышались щелчки. «Телефон набирает», – понял Шариков и напряг слух.

– Преображенского позовите, пожалуйста. Филипп Филиппыч? Да, записал, записал. Но ничего путного пока не получилось… Ушел урод от моих объятий, наверное, почувствовал что-то. Ну да, послушаем запись, обсудим сегодня. Ну, дальше по схеме, до свидания.

«Записывал… – ахнул Шариков, – ну и козлище! Что за шутки такие? Так значит, он считает, что может мне нравиться? То-то он поднагливать стал в последнее время. Так пидор он или нет? Или он меня считает пидором? На каком основании? Ну, козел, я тебе покажу…»

Поразмыслив немного, Шариков решил, что такому стервецу, который пользуется самыми ублюдскими методами для своего развлечения (он и не мог предположить, что его просто хотят уничтожить), самая достойная месть – позор. А поэтому самое лучшее и разумное – обратиться к сильным мира сего.

В качестве сильных мира сего он выбрал Сергея Вячеславича, начальника Шариковского отдела, человека не то чтобы доброго, но определенно не злого. Сергей Вячеславич, бывший военный, отличался на редкость оптимистичным нравом. Чем-то он напоминал большого элегантного добермана, немного растолстевшего на сытных хозяйских хлебах, но не растерявшего до конца живости и агрессивности. Работу Сергей Вячеславич любил, хотя и разбирался в ней плохо. Зато он обожал представительствовать от фирмы на различных презентациях и банкетах, где блистал несколько тяжеловесным обаянием и остроумием. Тем не менее, он не забывал за всеми этими заботами отслеживать занятость подчиненных, порою грубовато-бесцеремонно вмешиваться в их проблемы, и был тем самым вариантом «отца родного», который так неприятен, когда распекает тебя, как мальчишку, и так приятен, когда встает на защиту твоих интересов.

Вот и сейчас Сергей Вячеславич, отвлекшись от какой-то компьютерной стрелялки, встретил Шарикова более чем радушно.

– Ну что, Шариков, кислый-то такой, а? Опять у клиентов программа слетела? – деланно грозно прорычал он. – Эт-та сколько такое продолжаться может?

– Да не программа слетела, Сергей Вячеславич, голова слетела у одного гуся.

– Эт-та что за гуси без головы такие? И откуда к нам залетели?

Шариков как смог рассказал о своем конфликте с Борменталем. Неожиданно для себя он понял, насколько ему неловко рассказывать о позах, принимаемых Борменталем, его интонациях, да и сама история отдавала чем-то интимным и неловким. Так что выглядел Шариков со стороны довольно жалко. Теребил руки, жался, и напоминал скорее не жертву, а провинившегося.

Сергей Вячеславич негодовал. А когда дело дошло до диктофона в кармане, стало совсем плохо.

– Так что ему нужно-то было? Что за херня такая? – голос его стал похож на низкий лай. – А ну подать сюда этого Ляпкина-Тяпкина-Борменталя! Я его так по ляпкам тяпну, что он у меня пулей с работы вылетит!

Вызванный к начальству Борменталь, увидев Шарикова, выпучил глаза. В их с Преображенским и Оксанкой раскладах такого случиться никак не могло. Они были уверены в успехе, и были уверены, что если вдруг что-то не получится, Шариков по своей мягкотелости долго будет колебаться, рассказывать кому-либо о происшествии или нет. А за это время Борменталь с помощью Ромки с Ленкой успеет разнести по предприятию информацию, в которой все происшедшее будет представлено невинной шуткой над мерзким полупидором, так что все равно все Шарикову боком выйдет. Просто и изящно, как сказал Преображенский. Маленькая операция по превращению собаки в собаку.

Что-то пошло не по плану, понял Борменталь. То, что Шариков может подслушать, не пришло ему в голову.

– Да что вы его слушаете,– Сергей Вячеславич, – решил сразу же броситься в атаку он. – Да он ко мне домогается постоянно, влюблен он в меня, видите ли. Проходу не дает, я все жалел этого мерзавца, начальник все-таки. Сергей Вячеславич, сегодня произошло вообще что-то невообразимое. Он просто…набросился на меня… Руки свои мерзкие ко мне тянул. «Или сделаю так, что с работы уйдешь, или будешь со мной спать». Ну, я и врезал ему по морде, каюсь.

Чем дальше Борменталь врал, тем больший лихорадочный страх овладевал им. Его «несло». Голос подрагивал, глаза жили какой-то странной отдельной от него жизнью.

– Вон-на как, а ведь я Шарикова давно знаю, – спокойно пробасил Сергей Вячеславич, – много подольше, чем тебя, и как-то трудно мне поверить, что он на такое способен. Уж слишком он мямлистый для таких фокусов. А ну-ка Шариков, закрой-ка дверь на ключ, мы тут втроем покумекаем о наших проблемах.

Лицо Борменталя приняло сперва оскорбительное, а затем оскорбленное выражение.

– Вы не правы, Сергей Вячеславич, я с этим пидором в одной комнате сижу, и уж я-то его знаю. Полное ничтожество, не прочитавшее ни одной приличной книжки, да и ничего не понимающее в том, что прочитал, – слегка подрагивающим голосом, но твердо произнес Борменталь. Ответа ему не последовало. Сергей Вячеславич выдержал паузу, и не зря. Борменталь подскочил и заверещал:

–Да что ж вы делаете, да кому вы верите, да у меня жена беременная!

– Жена тоже участвовала! – ахнул Шариков, пораженный неожиданной догадкой. – Вот это семейка!

– В чем, в чем участвовала, это ты участвовал, ты! – голос Борменталя злобно взметнулся ввысь и зазвенел.

– Так, хватит с меня. Давай сюда диктофон, – спокойно заявил Сергей Вячеславич.

– Слышишь, ты, давай сюда диктофон, – заорал Борменталь, понявший, что его раскусили, Шарикову.

– Так, еще раз говорю, давай диктофон. А не знал я, Шариков, что он с тобой на ты.

– Да не на вы же быть с собакой! – захихикал Борменталь. –Давай диктофон, тебе говорят!

– Хорош ерничать! – рявкнул Сергей Вячеславич, и приподнялся из-за стола. – Быстро диктофон на стол, прекрасно понимаешь, о чем речь.

– Да какой диктофон, какой диктофон! – заюлил Борменталь. Вид Сергея Вячеславича угнетал его, и он корчился, как жук на булавке.

– Тот, о котором вы говорили с Преображенским! – обрел наконец дар речи Шариков.

– Эт-та что за Преображенский такой еще? Тоже пидор? – заинтересовался Сергей Вячеславич.

– Да какой там пидор, – неожиданно взревел Борменталь, – нет тут пидоров кроме вот этого, – он кивнул в сторону Шарикова. – А Преображенский Филипп Филиппович – председатель союза творческих работников, лицо в нашем городе уважаемое. И я ему позвоню, и он сумеет меня защитить!

– Ах вот вы чем занимаетесь в своем союзе, е-мое! – Шариков ахнул.

– Так, я тебе говорю просто и ясно – взял и положил диктофон на стол, – твердо сказал Игорь Вячеславич. – Аля-улю, гони гусей.

– Я Преображенскому позвоню, – угрожающе прошипел Борменталь. – Вы пожалеете!

– Чта-а?!! Ком-му? Председателю каких-то гребаных работников?!! Ты сейчас быстро положишь на стол диктофон, а потом напишешь по собственной, иначе я очень просто, безо всякого труда найду двух бездельников, которые за то, чтобы их не выгнали с работы, подтвердят, что они знают, как это именно ты к нему приставал. Ну, например, Ромку с Ленкой. Они ведь твои друзья. Но если я скажу, что их выгоню, да еще и обзвоню все приличные конторы, чтобы их нигде не взяли, то куда они денутся. Иначе им только идти собак отлавливать. А ты потом доказывай, кто из вас прав, кто виноват.

Трясущийся и, похоже, что плохо соображающий Борменталь после некоторого замешательства вытащил из кармана диктофон и положил на стол. И почти сразу же бухнулся на колени. Преображение было стремительным, как в плохих фильмах.

– Ну что ж, значит, Шариков был прав, – удовлетворенно хмыкнул Сергей Вячеславич.

– Это все Преображенский! – жалко захныкал Борменталь. – Шариков этот тебя унижает, говорит, ты должен отомстить ему, говорит.

Удивительно, но Борменталь в этот момент верил сам себе.

– Он меня настроил! Он говорит – мужик ты или нет, рокер или дрокер? Что ты терпишь над собой такого … нехорошего.

– А, все понятно, в начальники захотел! – усмехнулся Шариков. – И как же это я тебя унижаю?

– Рот мне затыкаете, высмеиваете!

– Я? Рот тебе затыкаю? Да, ты в последнее время стал подхамливать, и я тебе иногда отвечал в твоем стиле. А в целом подраспустил я тебя, другой бы уже давно на место поставил так, что ты пикнуть бы боялся. А ты, оказывается, злобу затаил. За все эти дурацкие беседы об искусстве и философии? За такую малость?!

– Дурак я, какой же я дурак! – завыл Борменталь. – У меня жена беременная, не выгоняйте! Как я семью-то кормить буду?! Я больше никогда, никогда ничего не буду делать против вас, Полиграф Полиграфыч! Простите!

– Да уж, – задумчиво пробасил Сергей Вячеславич, – вроде и гнида, а ребенка жалко, он то не виноват, что у него отец мудак. Ну что, Шариков, решай, что делать будем? Выгонять или нет? От тебя зависит, тебе с ним работать.

Шариков посмотрел на жалкого, униженного Борменталя, смотрящего на него снизу умоляющими глазами.

– Да хрен с ним, – сказал он с отвращением, – работник он хороший, пусть остается.

– Только чтобы тебе еще раз не захотелось что-нибудь подобное сделать, я кассетку из диктофончика Шарикову отдам, – подытожил Сергей Вячеславич. – Бери. Распространять эту историю не будем. Но если что, сразу тебя раздавим, и никакой Преобраз-Женский пидор тебе не поможет. Понял? Фу, смотреть противно.

Сергей Вячеславич поднялся, давая понять, что ему пора вернуться к прерванным делам.

Борменталь с Шариковым в тягостном молчании вернулись на рабочее место. Часа два работали, не обращая друг на друга внимания, сосредоточенно.

– Ну что ж тебя заставило весь этот концерт устраивать? – Шариков, чувствовавший себя как никогда уверенно, решил «расставить точки над i». – Когда в следующий раз собираешься?

Секунд через тридцать Борменталь подал голос.

– Не будет больше такого, честное слово. Обещаю. Меня с работы могли попереть, а вы оставили меня, простили то есть.

– Да не прощал я тебя. Просто ты стоял такой жалкий и обгаженный, что даже жалко тебя стало.

– Что, так и не простите?

– Уж больно ты мерзкий тип, как выяснилось. Посмотрим. – Шариков брезгливо передернулся. –Ну и зачем же ты концерт этот устроил?

После непродолжительного молчания Борменталь ответил робким, приниженным шепотом:

– Ну, я же говорил, Преображенский меня попутал. Сам себя не узнаю.

– А ты к себе присмотрись, может быть это как раз ты и есть.

– Да вы меня оскорбляли постоянно.

– Каким образом?

– Смеялись надо мной.

– Ну, знаешь ли. Вот не смеялся точно. Тебе это просто казалось. Просто парировал твои выпады, а ты злился, а ответить боялся, вот у тебя и было ощущение, что над тобой посмеялись. Ты в последнее время что-то стал задираться. А потом, ты что, со мной соревноваться решил? Я тебя много старше, ты бы хотя бы из уважения к моему возрасту мог что-то пропускать мимо ушей. А ты просто крайне нетерпим и самолюбив. Да и манией величия, на мой взгляд, страдаешь.

Снова наступило молчание.

– Полиграф Полиграфыч, я вам ужасно благодарен. Никогда вам этого не забуду.

– Да ты что?!

– А как же, ведь вы могли меня выгнать, а не стали.

– Но ведь мы уже говорили на эту тему. Да, жалко мне тебя стало. Сам себя засунул в такое ужасное дерьмо. И как ты из этого говна выбираться будешь?

Раскаянье Борменталя выглядело искренним.

– Не знаю. Надо как-то забыть и жить дальше.

– Надо выводы сделать прежде всего.

– Сделал, –твердо сказал Борменталь. –Только вы не распространяйте ничего.

– Да ведь Сергей Вячеславич сказал, что распространяться не будем. Работай себе.

До конца дня работа текла мирно и довольно оживленно. Борменталь был сама вежливость и внимание. Чувство превосходства и презрения в душе Шарикова было столь велико, что он позволял себе великодушничать, чувствуя все большее и большее возвышающимся над этим мелким и убогим Борменталем. Конечно, он не предполагал, что Борменталь вдруг возьмет да и исправится. Но кто его знает… Да и просто понаблюдать за этим забавным ничтожеством было любопытно. «Это же надо додуматься до такого…», – размышлял Шариков, пьянея от собственного великолепия.

Никогда нельзя опьяняться. Ни вином, ни собственным великолепием. Тем более, рядом с врагом. Теряешь бдительность.

В конце рабочего дня Борменталь, прочувствованно глядя Шарикову в глаза, задержал свою руку в его руке.

– Полиграф Полиграфыч, раз уж мы решили все забыть, то, может быть, вы вернете мне кассету? Я вам этого век не забуду.

«Ну что ж, – подумал Шариков, – навредить он мне все равно уже ничем не сможет, Сергей Вячеславич в курсе, верну – убью мерзавца своим великодушием». И, упиваясь своим благородством, Шариков с надменным видом достал из кармана кассету и отдал Борменталю.

А в это время совершалась еще одна роковая ошибка. Она, видимо, как и беда, никогда не ходит одна.

Сергей Вячеславич, покончив с компьютерными врагами, полного удовлетворения не получил. Слишком уж много адреналина выбросилось в кровь за время игры. Мысли Сергея Вячеславича сами собой вернулись к разборкам Шарикова и Борменталя.

«Ох уж эти журналюги, пидоры. Вот ведь мерзостная порода. Сколько их знаю – все одно и тоже», – Сергей Вячеславович вспомнил о роли Преображенского в «совращении» Борменталя. Единственными творческими работниками, которых знал Сергей Вячеславич, были журналисты, и он наивно предполагал, что все творческие работники – журналисты или одного с ними пошиба люди. Но зато N-ских журналистов Сергей Вячеславич знал хорошо, не раз использовал, и относился к ним как к представителям необходимой, но презренной профессии. «Не может быть, чтобы просто так этот Преображенский отцепился от нас. Раз председатель, значит гнида крупного масштаба. Это вполне возможно, что кто-то из конкурентов ищет такие нестандартные ходы. Народ сейчас совсем сбрендил. Вот и в газетах только и пишут о каких-то пидорских разоблачениях. Ну что ж. Нужно покамест по-хорошему предупредить этого Преобраз-Женского, что нехрен ему сюда соваться».

А поскольку Сергей Вячеславич был человеком дела, то уже минут через пятнадцать в кабинете Преображенского раздался звонок.

– Слушай, бумагомаратель ничтожный, тебе чего от нас нужно? – зарокотало в трубке у Преображенского. – Ты что задумал, гнида? Что это за шутки вы с Борменталем выкидываете? Кто тебя нанял, журналюга убогая? Ты что, место свое забыл? Так я тебе его напомню!

И пока Преображенский не обрел дара речи, Сергей Вячеславич облаял его по полной программе.

– Да вы кто такой?! Вы забываетесь, – взвыл по-старомодному пришедший в себя Преображенский. – Да как вы смеете! И не журналюга я вам, я председатель союза творческих работников N.!

– Да все вы, журналюги, кто больше денег даст, для того и стараетесь! – распалялся Сергей Вячеславич. – Дурачок этот, Борменталь твой, во всем сознался, заложил тебя по всем статьям. Кассету сдал. Так что теперь, если ты не скажешь, кто за тобой стоит, я тебя вместе с твоим союзом тварческих работников уничтожу!

– Союз – это святыня, – медленно и уверенно отчеканил Преображенский. – Это чистый храм служения искусству. А когда храм оскверняется, – он сделал эффектную паузу, – высшие силы наказывают за это.

– Ты что…

– Вы!..

– Ты что, напился на рабочем месте, Преображенский? Какой там у вас чистый храм? Какие высшие силы? И каким образом наказывают?!!

– А так, как наказывали прежние боги за осквернение храма – например, превращали в животных…

– Ты мне зубы не заговаривай! Если что, найму других журналюг, чтобы они с таким материалом весь ваш союз тварческих работников по бревнышку раскатали, и всех вас без ненужного для вас превращения в зоопарк поместят.

– Высшие силы заступятся за нас, – нагловатым тоном опытного экстрасенса ответствовал Преображенский, и трубка в руках Сергея Вячеславича прощально тявкнула.

– От сука, – хмыкнул Сергей Вячеславич, разглядывая трубку, как будто это она натворила дел и за это была поймана карающей начальственной лапой.

Дом творческих работников опять перешел в возбужденное состояние и выбрасывал в темноту волны некоей тягостной энергии. Хор бродячих собак выделывал несообразные человеческому уму импровизации. Получалось зловеще, впечатляюще и в то же время мило и провинциально, как в российском фильме ужасов.

В кабинете Преображенского метался из угла в угол Борменталь. Оскаленная мордочка, вихляющий из стороны в сторону хвостик, злобный блеск глаз, высокий тявкающий голос делали его похожим на скачущего в бесплодных попытках достать кошку на дереве пса. Портрет мужчины на стене и чучело совы одобрительно взирали на него в четыре глаза.

Преображенский восседал за столом и покровительственно-презрительно наблюдал за танцами Борменталя. В соседнем кресле как-то незаметно расположился небольшой человечек с острыми чертами лица и поднятыми вверх ушками, чем-то напоминающий старого располневшего пинчера. На столе стояла бутылка «Брунек», пробка от которой металась по полу, тщетно пытаясь уползти от борменталевых ботинок, то и дело натыкающихся на нее. Две стопки с расплескавшимися лужицами в свою очередь толклись на столе, то и дело переставляемые толстыми хищными пальцами. Человечек в кресле потягивал чай из стакана в старинном подстаканнике – гордости Преображенского.

– Это ж надо так проколоться, и так удачно выпутаться, – с явным облегчением вздохнул Преображенский. Глаза его довольно блистали.– Ну и идиот этот Шариков! С другим тебе бы так не повезло! Ну ладно, меня-то ради какого-то Шарикова никто не посмеет тронуть. Как вы считаете, Швондер? Вы там, в прокуратуре, прикрыли бы меня?

Человечек в кресле дернулся, а затем молча быстро кивнул.

– Ну а тебя бы дал сожрать, – Преображенский сурово взглянул в сторону обиженно ойкнувшего Борменталя. – Это ведь ты канючил здесь, ради тебя я за это дело взялся, прокуратуру подключил. Да ты только ради этого должен был быть супераккуратным. Мелкие ошибки делать – недопустимая роскошь в таких играх. Ты что, Шарикову уподобляешься? Ну ладно, ладно, не скули. Исправился, в безнадежной ситуации выпутался. Исправился … это же надо таким идиотом быть, когда уже все сделано, все козыри у тебя в руках, самому же все и скинуть! Ну и даун, такого безо всякого сомнения нужно вернуть в его исходное собачье состояние.

Швондер неожиданно мелко и визгливо захихикал. Борменталь с опаской покосился на него.

– Тут у нас один гринписовец на горизонте нарисовался – пресловутый Сергей Вячеславич, начальничек твой,– раздраженным тоном продолжил, – Настоящее общество защиты братьев наших меньших. Не замай Шарикова. Звонил, угрожать вздумал. Угрожать… Мол, против вас, журналюг, у меня есть контрмеры. Он, по-моему, лох изрядный – cчитает меня журналистом, представьте себе. Для него любой творческий человек – беспринципный, как они все говорят, журналюга. Встречал я его на презентациях, он меня не запомнил, порода позавчерашнего дня – считает себе равными только себе подобных барыг и политиков, творческие люди для него не существуют. Не понял он, с кем связался, дурачок. Оскорблять нас, а, следовательно, не побоюсь этого слова, искусство – это преступление.

– Да сержант он, тьфу, просто сержант, Филипп Филиппыч, строит из себя, а сам лох лохом, – вклинился Борменталь.

– Да ладно, не старайся так, – Преображенский удовлетворенно засмеялся. – Да, он, конечно, лох. Не люблю я лохов. Он вторгся со своими немытыми ногами в храм. И высшие силы, которым мы служим, его накажут. Они на нашей стороне. Правда, Швондер?

Швондер визгливо захихикал и заговорил быстрым напористым тенорком:

– Так что остановить мы его остановим. И Шарикова навсегда придавим. Я тут послушал вас, и планчик у меня народился. Это очень хорошо, что Сергей Вячеславич обещал ославить наш бесценный творческий союз, и постарается это сделать, если его распалить. Ославить мы ему никого не дадим, а вот сделать ложный первый ход поможем. Уже прецедент будет. А вы сами посудите, сколько солидных, стоящих людей – меценатов вкладывает в культуру свои денежки. Сам губернатор Авченко положил столько сил в респектабельный имидж провинции, а это, согласитесь, дорогого стоит. Да и себя, как мецената, не забыл раскрутить, а это еще большего стоит. И вот теперь какой-то Сергей Вячеславич, а тем паче, Шариков, решил обгадить творческий союз, в который столько вложено, и который не последнюю роль играет в амбициозных планах?

– Неплохо, очень неплохо, но губернатору-то Сергей Вячеславич не страшен, ну цыкнет он на него, и тот замолчит. Шарикова-то как достанем?

– Губернатору он, конечно, не страшен. Да он и цыкать на него поленится. Главное, чтобы он сказал негласно «решить проблему любой ценой». И все. С эти волшебными словами мы с вами сделаем все что угодно, чудеса сотворим, уж вы мне поверьте. Так вот, вы, Филипп Филиппыч, завтра идите к заму по культуре, и подготовьте его к визиту Сергея Вячеславича. А я постараюсь, чтобы добрые люди присоветовали Сергею Вячеславичу обратиться с жалобой именно к нему. После прецедента зам вместе с вами идет к Авченко. А я пока поговорю с шефом, будет солиднее, если на Авченко выйдет сам Базлалов и расскажет ему, как безответственно ведут себя некоторые господа. Когда после этого вы с замом к нему придете с той же самой историей, негласное указание мы получим гарантированно. Ну а потом, представьте, вызывают наисрочнейше Сергея Вячеславича в администрацию, обламывают ему рога и оттуда препровождают к нам, уже раскаявшегося и сопливого, а мы его доводим до полной готовности. А после этого с Шариковым уже совсем просто. Как, говоришь, твоих приятелей зовут, которых Сергей Вячеславич грозился использовать против тебя? – Швондер резко повернулся к Борменталю.

– Ромка с Ленкой, хорошие ребята.

– Вот. Это очень важно, что ребята хорошие. Значит, поведут себя правильно. Вызывай их сюда. Прямо сейчас.

– Прямо сейчас? – пискнул Борменталь.

– Конечно, игра большая пошла, с хорошими ребятами церемониться нечего. Ну не записал ты компромата – и не надо. На самом деле достаточно двух по-настоящему хороших ребят, которые подтвердят факт домогательства. А Сергей Вячеславич, единственный свидетель, будет молчать. Шариков в сносе.

– Ай, браво, Швондер, молодца! – застонал от наслаждения Преображенский.

Борменталь поднял руки буквой Y, закатил очи горе, и закачался задумчивой русской березкой – торжественно и выразительно. «Есть справедливость на свете, то-то Оксанка обрадуется» – сладостно подумалось ему.

Заседание в доме с колоннами продолжалось еще часа три, уже вместе с прибывшими Ромкой и Ленкой. Выходили далеко за полночь. Торжественная месса собачьего хора на этот раз закончилась дружно и абсолютно мгновенно после резкой команды Швондера: «Цыть, паскудники!», как будто серьезный академический хор, вдруг замолчал по команде хормейстера на пике крещендо. Только что-то повибрировало, поворочалось в воздухе, и все стихло. Начиналось новое время.

Губернатор Авченко сел в машину в подпорченном настроении.

«Бьешься, бьешься, чтобы из Медвежьедырска сделать N c большой буквы N, а понимания никакого», – думалось ему, –«Ведь имидж-то все. Какая провинция у нас уважаемая? Та, в которой есть культурная жизнь заметная. Не московского уровня, конечно. Для столичных снобов все, что из провинции – туфта. Да и заметных талантов в провинции поменьше. Все в первопрестольную ломятся за славой. А талант с помощью пиара из любого способного можно сделать, и никуда ездить не надо. Были бы деньги, желание и хорошие ребята. А вот мы попробуем сделать так, чтобы местный талант имел свой круг поклонников у себя дома, чтобы была у него хоть и локальная, но известность. Тогда он еще подумает, ехать ли ему в Москву».

Машина ехала вдоль N-ского бульвара. Был конец зимы. Денек выдался славный. Снег мокрел и жирно поблескивал. Темно-зеленые ели устало и счастливо опустили ветви и смотрели в голубое, почти весеннее небо. Весна наползала лужами на черном асфальте, просачивалась проталинами в основания сугробов, зависала в воздухе манящими запахами, стучала крыльми сизарей по звонким воздушным плитам, проливалась прозрачным до расплавленности «циу-у-у» синиц, веяла свежим ветром в приоткрытые стекла машины… «У-у-х, как хорошо», – подумалось Авченко.

«А ведь уже и в Москве договорились, чтобы раскрутить кое-кого из местных. Несколько местных знаменитостей российского масштаба иметь ой как надо. Работы-то сколько».

За окнами машины крутилась кинолента городских хроник. По бульвару спешило куда-то по своим делам население N. Школьники расстреливали друг друга снежками. Прохожие испуганно сторонились, дабы им нечаянно не досталось детской радости. Вот и какому-то недотепе (это был Шариков) влепили в лоб снежком, и он с деланной грозностью кричал что-то хохочущим детям.

«Все они как дети малые, только наказывать и в угол ставить, чтобы порядок был. Ну что ж, свою территорию, дело, тобой сделанное надо охранять, и наказывать посягающих так, чтобы неповадно было».

Авченко обернулся назад.

– Семен, передай Базлалову, что проблему нужно решить любой ценой.

В кабинете Швондера сидел бледный, с помятым лицом Сергей Вячеславич. Он сидел на неудобном шатком стуле, прислоненном к столу Швондера. Его грузное тело утратило природную сбитость и как-то оплыло, завалилось на спинку стула и вбок на стол Швондера. По лбу его текли крупные капли пота, красные пятна на щеках казались болезненным румянцем.

На диванчике сидели весьма довольные Преображенский и Борменталь. Борменталь время от времени не мог сдержаться и прыскал.

Экзекуция, длившаяся уже более часа, от их присутствия была особенно унизительна.

– Да выведите вы этого мерзавца! – взмолился Сергей Вячеславич.

– Фу, как нехорошо, Сергей Вячеславич, так отзываться о своем преемнике! – негодующе покачал головой Швондер.

Преображенский с Борменталем снова прыснули.

– Это с чего же он моим преемником должен стать? Да и увольняться я не собираюсь.

– Как же так, Сергей Вячеславич, вы же только что согласились и подписались в том, что и сам Борменталь и его друзья Рома с Леной вам неоднократно жаловались на домогательства Шарикова, и только при вашем попустительстве все это приняло такие уродливые формы, из-за которых пришлось вмешаться нам. Подписались ведь, Сергей Вячеславич? Ну какой же вы руководитель, Сергей Вячеславич, разве может настоящий руководитель не пресечь заразу в корне? Да ведь если мы дадим этот материал столь нелюбимым вами журналистам, Сергей Вячеславич, если они прочитают то, что вы здесь подписали… Что они напишут, представляете?

Сергей Вячеславич потерянно молчал.

– А если вдруг Рома с Леной вспомнят, что вы не просто попустительствовали Шарикову, а покрывали его по непонятным им, но понятным журналистам соображениям? Да если все это станет пищей для обсуждения всего города? Да ведь каждая женщина, каждая мать будет считать вас врагом человечества. Ни один мужик вам руки не подаст. Нравится?

Сергей Вячеславич медленно повертел головой из стороны в сторону. На носу у него повиcла капля пота, медленно потянулась вниз и расплылась на белоснежной сорочке. «Лады, потек мужик»,– подумал Швондер, – «теперь им можно полы мыть». В комнате повисла звенящая тишина. Даже Борменталь молчал.

– Так что, Сергей Вячеславич, месячишко выждете и уволитесь. А на ваше место придет Борменталь. Уж он-то настоящий руководитель, никаких промахов не допустит. С собственниками мы договоримся, не сомневайтесь, а я вижу, вы и не сомневаетесь. Вы, Сергей Вячеславич, живите себе, работайте спокойно. Только на глаза не попадайтесь ни Преображенскому, ни мне, ни Борменталю. Иначе, извините великодушно за грубость, – сожрем. Вам понятно?

Сергей Вячеславич медленно кивнул.

– Ну что, Сергей Вячеславич, – подал голос с дивана Преображенский, –расправились с журналюгами? Нехорошо вышло, так ведь? А ведь я вас предупреждал. Я вам напоследок вот что скажу, а вы обдумайте на досуге. Каждому человеку приходится делать выбор, чему ему служить – хаосу и анархии или разумному порядку, за которым стоят высшие силы. И поверьте, Сергей Вячеславич, они всегда наказывают тех, кто предпочитает анархию благоразумию. Честь имею. Пошли, Борменталь.

И Преображенский с достоинством покинул кабинет Швондера, сопровождаемый Борменталем, который пародировано величаво выступал вслед за ним.