На маяк

I. Аляска

И я хотел взирать на горный дым.
Рыбу делить где-нибудь на Аляске.
Не придавая себя огласке,
в стол писать, выдёргивать хребты.

Жить на шхуне. И в сапожном скрипе
признавать мелодию из детства.
В зеркало волны глядеться
пристально, как старый шкипер.

Помнить местных пейзажистов.
Опасаться лихорадки.
Ждать птенца в гнезде ушанки.
Молча не мечтать о жизни.

И когда закат на вычет
ранний вечер ложится эмалью.
А я всё себе подливаю.
И «дремлющий Фавн» мурлычет.

Я б умел тогда рыбачить.
Был бы тайным звездочётом.
Подружился бы с вертолётом,
ждал бы от нового друга ящик.

Я бы знал морские песни.
Байки чаек. Бороды наколок.
Я б смотрел на снежный творог,
как диетолог смотрит на скелет.

И только горы треугольные белы…
Горы, как кардиограмма.
Как-то ровно и коряво
их срезает острый дым.

И я бы положил триоль
губы́ на шхуну, когда качает.
В круглосуточном казино печали
поставить на зеро позволь...

II. Хоронили бабушку

Я помню, хоронили бабушку.
Скромно, в Риге, без оркестра.
День шатался, как под бражкой.
Всё моргал тогда отец мой.

Помню, было диковато:
центр зала, люди встали.
Я ещё не знал обряда.
Подошли, поцеловали.

Папа плакал по-сыновьи…
Крест потом нести вручили.
Как аббат в средневековье,
я тащил его к могиле.

Попросили – я промямлил.
Кинули по жёлтой горстке.
Гроб спустили плавно в яму
два героя девяностых.

Кто-то положил конфеты.
Как-то свечки подожгли мы,
молча зря на танец ленты
чёрной, кантовой, красивой.

Почему-то рюмку, корку.
Без плиты надгробной вымерзь.
Так отчётливо и звонко
свежей хвоей доносилось.

            *   *   *

Прошло сколько-то лет,
а всё на боку воротится...
В какой-то пасхальной весне
служилась воскресная троица.

И туя уже подросла.
Зажгли, подравняли, почистили.
Я вновь не запомнил числа
под выгранкой нашей фамилии.

Кто-то ведро выбивал.
Кто-то накачивал воду.
Дерево, как арьергард,
завершало широкий воздух.

Место то было в лесу,
Место привиделось снова.
И холод, родивший слезу,
кладбищенский тот, сосновый,

ложащийся на щёку Болдераи,
как щетина от бороды попа –
у Леонова поп умирает,
как бетховенский барабан…

«Живи по чести. Не завидуй» –
Отец зачем-то мне сказал.
По-тёплому несло заливом,
тянулся церемониал.

            *   *   *

Как частоколом старых клавиш,
граниты высились в песках.
Пока ты где-то подрастаешь,
стволы срубают в сосняках.

III. Бризы

1

Я пью за тебя, небоокая море.
Я пью за тебя кареглазый коньяк!
В белёсом нефрите безделия то ли
ты одинока, то ль я – чудак.

Словарь волногубий мальчишку любует.
Так просит пощёчину Ваша щека…
В акриле потресканного поцелуя
солнце выгуливает щенка!

Вечер,
Море моя…
Вечер близок, как никогда.
В хроматическом бемоле
небо опускается в подвал.
Только я и тишь…
Море, ты поражена?
Для ирландца матерь ты ж,
для меня – жена.

Так что, родная, прости уж,
шурином стал тебе рижский кабак.
И я – небоока счастливый муж.
Или просто  хмельной чудак.

В храме повенчанных рифм
к чёрту твои «позади»…
На тобою песке омытом
я насвистываю Satie!


2

Ох, эти палубы предночий…
Приятно думать на закат.
На третий день библейский зодчий
пристроил твой порочный взгляд,

прочерченный, как запах рыбий.
В закрытом парке облаков,
перемешав хозяйкин риммель,
луна кормила светляков.

Когда расслабит вечер струны,
поставьте мне в ночи рояль:
созвездия, как партитуры,
в моих руках определяй.

Когда в полопанной извёстке
жужжит Москвы скрипичный рой,
я в средиземной дирижёрской
разучиваю вальс речной.

И бриз обвяжет бальной лентой
сустав подвёрнутой души...
Когда по паперти балетной
струится свет alla виши.

Потом сверяли чайки пальмы.
И я лежал в Кремле зари.
И ты смотрела так печально,
как проигравший на пари.


3

Толчея туники тонкой.
Тоники свист нагой.
Молча, руками токаря,
день выбивал огонь.

Корчились кровли корками.
Порченный, как курага,
воздух был сладко-горький.
Тощий араб икал.

Пряного пекла почты.
Хор  погребальных услуг.
Кошек скелет восточный
шёл на десятый круг.

Зарево жарит заново.
Море со мной развелась.
Словно немой импресарио,
бриз приглашает вас.

IV. 7-ая Шостаковича

            Посвящаю В. Е. Раздорову

Опять седьмая Шостаковича…
Который вечер снова барабаново.
Метёт в груди неласково, по-дворничьи.
Хладеют пальцы, будто от приклада, и

теперь всё чаще слышу эту поступь я,
трезвящую, как частый выкрик. И
Теперь бессмысленно в себе потворствовать
шершавой записи с былой пластинки,

что ставил в Риге нам один профессор,
в пиджак заигранные прятав руки,
Он говорил о Ленинграде и Одессе.
Он нам рассказывал о марше и разлуке.

И мы, крутясь на фортепианном стуле,
своей землёй у фортепиано вороного
двумя песчинками с тобой тонули
в бездонном диске патефона.

И, выходя с тобой, как тень на черепицу,
когда не блещет петуха макушка,
мы прятались, чего стыдится,
под юбкой у одной Старушки.

Теперь почти на разных континентах,
меняя в самолёте времена,
ты спросишь, не хотя ответа:
«Старик, а когда война?».

И вновь закрутит странным обручем.
И снова не покоится в локтях.
Старик, поставь седьмую Шостаковича.
И не дай бог, я буду прав!

И не дай бог не встретить бородатого
профессора с компрессом на руках,
который нас любил  и не обманывал,
иглу вонзая в барабанный страх.

V. Любовь к трём апельсинам

Опустите люстру-якорь!
Света выкиньте в овал!
В предрождественский декабрь
ждут крестьяне карнавал.

Радость скук в улыбке двигай,
красногубый мой сосед.
Шеи поворот с интригой
только твой в шестнадцать лет.

Слышишь марш из апельсинов?
Нет любви, хотя могла б.
Сказка, что внизу на спинах,
веселее всяких фьяб.

Мне смешно. А мир на блюдцах
ваших спит. И вы – в фойе.
Нерест рук. И бисы бьются,
как на поварском столе.

VI. Легенда о Иеромонахе

Где вседержитель начеку,
и в синих ризах бдит Исайя,
любовь притронется к чулку
исповедального признания.

Злым пастбищем притвора близь
скупые бабы звон сгребали,
пока берсерками неслись
по сетке шёлковой вуали

её глаза... Там впопыхах
безропотно чернели братья.
Был храм. И в нём иеромонах
держал, как золото распятия,

её дыханье, грех, накал,
червонных губ горячий кладезь.
Курился ладан. Воск пылал.
Шла исповедь. И в ней влюблялись.

Плыл белой яблони разгул.
И первый зной паял в апреле.
И мир из ямок её скул
без сна сновал по тёмной келье.

Под звон чужих колоколов.
Как дети в памятной Вероне,
навек свой страх переборов,
они в замок сплели ладони.

В недоброй тьме сидит монах.
И пол запорошён кудрями.
Иже Еси звучит впотьмах.
И чёрт качается на раме.

Он к ней явился, как в огне.
Она же встретила безлико,
сказав: без бороды ты мне
не нужен, извини, расстрига.

            *   *   *

Весенний свет лежит в цветах.
И Радоница будет скоро.
Был храм. И в нём иеромонах
повесился вблизи притвора.

VII. На маяк

То ли спрятаться в молельной…
Точно приговор Каифы,
дрожь по храмовых коленям.
Я хочу жить у залива…

Спустишься по срытой ленте
мимо камня-мальчугана.
Словно пленные из Верди,
прозвучали облака мне.

Брось сомненья – на маяк!
Розовато мысли дышат.
Бриз гуляет в рукавах,
словно провод в пассатижах.

Рог оранжевый мне мил…
Даль в своих глазах купая,
я хочу, чтоб этот мир
пел обветренными губами.

 

... [👉 продолжение читайте в номере журнала...]

 

[Конец ознакомительного фрагмента]

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в декабре 2023 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: